Будь Пробо чуть более разговорчивым, а не таким глубочайшим молчуном, каким был, за все прошедшие годы он наверняка отыскал бы повод сказать, что для него этот район Лондона – самое прекрасное и умиротворяющее место из всех, какие он когда-либо видел, способное взволновать его чувства даже в оцепенении, наступившем после смерти Ирены. Но поскольку он так никогда и никому ничего не сказал, это заявление, прозвучавшее тёплым осенним днём 2003 года после сытного воскресного обеда, приготовленного им для Летиции, Марко и Адели, произвело эффект разорвавшейся бомбы. За обедом Летиция, как обычно, сокрушалась, что Джакомо больше не навещает их даже на Рождество, – и Пробо молчал, как молчал всегда, когда его жена выказывала недовольство; но потом, когда обед закончился и все только ждали команды «вольно», бросил свою бомбу: переезд, квартирка, Мэрилебон. Собравшиеся были совершенно ошарашены, и больше всех Летиция, к изумлению которой примешивалась и доля ревности, поскольку планы Пробо, по мере того, как он их озвучивал, казались ей куда более похожими на её собственные: георгианская Англия, поздний Адамов стиль в Лондоне, букинисты, кондитерские, пабы, где толпятся игроки в крикет, дом, где скончался Тёрнер, и другой, где жил Диккенс, и тот, откуда Элизабет Барретт сбежала с Робертом Браунингом именно сюда, во Флоренцию, Собрание Уоллеса, отель «Лэнгхэм» – между прочим, – легендарные платаны на Манчестер-сквер, последнее пристанище пророчицы Джоанны Сауткотт... Да ты вообще о чём, спросила наконец растерявшаяся Летиция: какие ещё платаны, какая пророчица? И Пробо, невозмутимо затянувшись своими «Капри», принялся пересказывать ей историю этой одержимой времён Георгов, самопровозглашённой Жены, облечённой в солнце, описанной Иоанном в Откровении, которая скончалась в 1814 году в возрасте шестидесяти четырёх лет, всего через несколько недель после того, как пророчество, в котором она заявила, что вскоре родит нового Мессию, потеряло последние шансы сбыться. Никакого нового Мессию она, разумеется, не родила и умерла от тяжёлой болезни незадолго до Рождества, хотя её последователи не стали об этом объявлять сразу, а дождались, пока тело начнёт разлагаться, на случай, если ей вдруг взбредёт в голову воскреснуть. Самое известное её пророчество гласило, что конец света наступит в 2004 году, до которого оставалось лишь несколько месяцев, и Пробо заявил, что хочет встретить его именно там, в Мэрилебоне. Всё это он произнёс с видом, не допускающим даже мысли о розыгрыше, не сообщив, впрочем, включает ли в свою причуду Летицию или переезд в Лондон следует понимать как их расставание в возрасте далеко за семьдесят, причём продемонстрировал, что осведомлён о наличии подходящих квартир в интересующем его районе и их ценах – правда, довольно высоких, но в то же время номинально считающихся «доступными».
Чуть позже, ближе к вечеру, Летиция позвонила Марко: его отец что, совсем из ума выжил? Последние мозги растерял? Марко, озадаченный не меньше, успокоил её, сказав, что это определённо был розыгрыш: сказал, что проверил, и всё, о чём говорил Пробо, все эти дома, платаны, пророчицы, – всё было взято из статьи «Мэрилебон» в англоязычной Википедии. Однако Летиция, когда-то не пропускавшая ни единой новинки, попросту не знала, что такое Википедия. Интернет не вызывал у неё восторга, Пробо же им страстно увлёкся – в чём как раз и состояла сенсационная новость, доказывавшая, что с возрастом Летиция и Пробо словно поменялись ролями, и теперь уже она пыталась угнаться за меняющимся миром, в то время как Пробо чувствовал себя в нём как рыба в воде, даже позволяя себе время от времени такие вот эстетские шутки – или, если он всё-таки не шутил, такие эстетские планы. Это была невероятная, эпохальная перемена, суть которой Марко и попытался объяснить дочери: дедушка Пробо сёрфит в Интернете и собирается переехать в Лондон, а бабушка Летиция совершенно не сечёт в новинках и безнадёжно отстаёт – революция поистине коперниканского размаха. Но Адель, не знавшая дедушки с бабушкой раньше, не могла осознать масштабов этого события – а Джакомо, как сокрушалась Летиция, обосновался теперь в Америке и семейными делами не интересовался.
Впрочем, чем бы ни были планы Пробо, их стёр с лица земли диагноз, поставленный тремя неделями позже, в дождливую ноябрьскую пятницу, после биопсии тканей, забранных в ходе колоноскопии, проведённой после обнаружения следов крови в стуле во время рутинного анализа. Аденокарцинома. Прощай, Лондон. Прощай, Мэрилебон. Это и правда был конец света, но вовсе не такой, каким он виделся Джоанне Сауткотт. Его заменил печально известный Крестный путь, гордость современной медицины, освобождающий пациента от архаичного механизма исполнения приговора и навязывающий взамен тягостное, зачастую долгое, а иногда и бесконечно долгое движение к концу – путь, традиционно перемежающийся остановками, числом обычно несколько более канонических четырнадцати. Обнаружение болезни. Биопсия. Результат биопсии. Консультации специалистов. Колебания между операцией и терапией. Выбор операции или терапии. Обнадёживающий исход операции или первых курсов терапии. Внезапное открытие, что даже если выбрана операция, в какой-то момент необходима терапия. Побочные эффекты терапии. Изменение протокола терапии. Внезапное открытие, что даже если выбрана терапия, в какой-то момент необходима операция. И далее, далее, далее... Этот путь прямо или косвенно знаком каждому, и кто не знал его да узнает, а кто не знал и не узнает его, либо избранный, либо самый несчастный среди всех прочих.
Бремя ухода за Пробо с самого начала взвалил на себя Марко – какая ерунда, думал он, по сравнению с болезнью, свалившейся на плечи отца, – и сделал это совершенно осознанно. Возвращение Адели стало для него чудом, добавило сил, упорства. Пробо успешно прооперировали кишечник, но вскоре откуда ни возьмись возникли метастазы, поразившие печень и лёгкие. Бороться с ними решили в следующем режиме: зимой – интенсивная химиотерапия; весной приостановка протокола; летом передышка; осенью протокол возобновляется; зимой снова интенсивная химиотерапия и т. д. По словам онколога, при условии стабильного физического и морального состояния Пробо мог прожить ещё долго и вполне счастливо. Что для Марко означало: сопровождать отца на химиотерапию, отслеживать побочные эффекты, контролировать приём лекарств, возить на томографию, вызывать на дом медсестру, чтобы взять анализ крови... С учётом того, что приходилось ещё работать и присматривать за Аделью, этот период был для Марко определённо нелёгким, но речь ведь шла не о нём, а об отце.
Физически Пробо держался весьма неплохо, и после первых курсов химиотерапии метастазы уменьшилось. Что касается морального состояния, то здесь трудно было что-либо понять, поскольку говорил Пробо мало. Впрочем, подавленным он не выглядел. А вот Летицию диагноз совершенно подкосил: она никак не желала смириться с ситуацией и, как следствие, не могла даже позаботиться о муже так, как считала нужным, что пробудило в ней опасную склонность к депрессии. Марко, хоть и считал это не своим делом, нисколько не сомневался, что старый психоаналитик матери – теперь уже совсем дряхлый, но по-прежнему полный решимости исполнять профессиональные обязанности, – теряет хватку. Тут, однако, как нельзя кстати оказалась помощь Адели, познакомившей бабушку с новой головоломкой под названием «судоку», на которую подсели в Англии её приятели по сёрфингу и скалолазанию. Летиция тоже ею увлеклась, подтверждая тем самым возникшее у Марко ощущение, что она «опробизировалась», поскольку головоломка явно куда менее подходила ей, непоседе-архитектору, чем ему, усидчивому и дотошному инженеру. Пробо же, напротив, подобным времяпрепровождением совершенно не интересовался и о Мэрилебоне больше не заговаривал, зато, несмотря на слабость и боль, вызванные химиотерапией, с головой ушёл в разработку нового грандиозного макета – первого участка Чиркумвезувианы, соединившего в 1884 году Неаполь с Баяно, который он благодаря скрупулёзным исследованиям реконструировал в мельчайших подробностях; макета, который он тем не менее внезапно забросил летом, когда прервал протокол, поскольку, почувствовав прилив сил (сработал составленный онкологом календарь), прикупил себе в Марина-ди-Чечина подержанный катер и пристрастился рыбачить. Ну да, в открытом море. Целыми днями. Вот так, ни с того ни с сего. И хотя в последний раз он был на рыбалке ещё в те времена, когда водил дружбу с Альдино Мансутти, то есть больше тридцати лет назад, но тут вдруг заделался заправским рыбаком. И весьма удачливым, надо сказать: сперва поймал саргана, потом использовал его как живца на луфаря, а после, поймав экземпляр покрупнее, попросил сфотографировать его на берегу с добычей в руках, и фотография эта в итоге оказалась на стене будки Гомера, швартовщика из доков, который и продал ему катер. Глядя на фото, никто и поверить не мог, что Пробо болен. Всё это, не считая даже пресловутого Лондона, влекло за собой постепенное отдаление от Летиции, поскольку означало переезд в середине мая в Болгери и пребывание там до самого конца сентября, а от этого дома Летицию уже просто тошнило, особенно когда приходилось торчать там в гордом одиночестве (о том, чтобы выбраться вместе с Пробо на рыбалку, речи, разумеется, быть не могло). С учётом всё той же непонятной приспособленческой инволюции[29], которую претерпела её жизнь, Летиция была сама не своя и винила себя, что не может позаботиться о больном муже, – задача, с которой великолепно справлялась дочь синьоры Иваны, Лючия, которая, заняв к тому времени место матери, присматривала за домом в Болгери.
В результате Марко только и делал, что челноком сновал туда-сюда. Флореция – Болгери, и проводил день с отцом; Болгери – Флоренция, и шёл с матерью ужинать в индийский ресторан неподалёку от стадиона или с Аделью в кино; Флоренция – Серавецца, и вёз Адель полазать с ребятами постарше в Апуанских Альпах; а иногда, по выходным, даже Флоренция – Серавецца – Болгери – Серавецца – Флоренция, находя способ проводить Адель, сдать её с рук на руки друзьям, спуститься с гор в Болгери, сходить с Пробо на ужин в «Гамберо Россо», на следующее утро съездить с ним на рыбалку, днём вернуться за Аделью, а воскресным вечером сводить Летицию в ресторан. Это было несколько утомительно, но всё же лучше, чем зимняя беготня. А потом наступил август, и семья воссоединилась в Болгери, словно это была непреложная, высеченная на скрижалях заповедь.