Нет, я понимаю, почему ты ничего не сказала мне тогда: тебе было пятнадцать, и всё казалось слишком серьёзным. Понимаю, почему молчала, пока наши пути не пересеклись снова: ты ведь переехала в Париж, и больше мы не виделись, как ты могла сказать? Но дальше, Луиза, я перестаю понимать. Почему ты даже не упомянула об этом, когда мы снова начали встречаться? За долгие годы – почему? Хочешь, составлю тебе список подходящих случаев, когда это можно было сделать? Десятки, сотни моментов, навсегда врезавшихся в мою память, а ведь ты тогда была уже не наивной девчонкой, ты была женщиной с двумя детьми, готовой принять на себя всю тяжесть развода, и могла мне рассказать: так почему же не рассказала? Почему позволяла мне верить, что Джакомо убегает от меня, хотя убегал-то он от тебя?
Когда всё пошло наперекосяк – разводы, переезды, вместе, не вместе, – да, я понимаю, эти годы были не лучшей возможностью для разговора. Но боже правый, потом, когда мы снова стали писать друг другу, когда умирали мои родители, да и Джакомо снова появился на горизонте: почему ты не сказала мне тогда, почему хотя бы не написала? Или когда они умерли, и ты приезжала на мамины похороны, и там был Джакомо, и я ещё провожал вас двоих в аэропорт: почему? А тем летом? Почему ты ничего мне не сказала за все три дня, что мы провели в Лондоне? Джакомо тогда снова исчез, и меня это снова задело. Так почему же в том сказочном номере в отеле «Лэнгхэм» ты не упомянула, что он не приехал на папины похороны лишь потому, что боялся снова тебя увидеть? А в августе, в Болгери, когда ты вернулась с Кастелоризона и мы прожили остаток лета вместе? Почему ты ничего не сказала, даже когда мы вдвоём, ты и я, развеивали над морем, над Омутищем, смешанный прах мамы с папой и отсутствие Джакомо казалось мне столь чудовищным? Почему не сказала – там, на катамаране доктора Зильбермана, пока пепел летел в закат, – что Джакомо с самого начала был в тебя влюблён? Что в этом и была настоящая причина его бегства? И что, хотя он ни разу не ответил на электронные письма, которые я упорно слал ему год за годом в надежде на прощение, тебе он писал? Так почему же, встречаясь со мной как минимум каждый август в Болгери, ты до сих пор не нашла возможности всё мне рассказать? Просто отвести поутру в сторону, как ты это сделала вчера, и сообщить то, о чём так долго молчала?
А главное, учитывая, как трудно мне было научиться жить с этим чувством вины: почему вчера утром ты всё-таки отвела меня в сторону и рассказала? По какой такой извращённой причине вынуждаешь меня переосмыслить разрыв с братом именно сейчас, после всего, что со мной случилось? И не так важно даже, злюсь я или нет, вчера я спросил тебя только об одном: почему-ты-говоришь-мне-это-сейчас?
Не знаешь, что ответить? Пустяки, ведь на твою защиту тотчас же бросается мадам как-там-её-зовут, Браччоли́, Кроканти́ – я прав? Да как он вообще смеет тебя обвинять и чем-то там возмущаться? От него, его жалкой семейки да никчёмной жизни и без того одни беды: как ему не стыдно жаловаться, этому герою с его геройскими замашками, считающему, на секундочку, что и все вокруг должны быть непогрешимыми?
Или я ошибаюсь? А, Луиза?
Не вините себя, синьора, не считайте себя виноватой, Вы – жертва, Вам было всего пятнадцать, эта семейка разрушила Вашу жизнь: что, разве не это она тебе говорила?
Брабанти́ – вот как её зовут. Мадам Брабанти́.
Знаешь, я тут подсчитал, и оказалось, что мы расставались чаще, чем сходились, – на один раз, но больше. Клянусь. Так что чисто технически произносить это слово мне нет необходимости, но через час я отвезу тебя в аэропорт, мы обнимемся, а потом я всё-таки тебе его скажу и, кажется, на сей раз возврата не будет:
прощай.
Марко
Быть на слуху (2013)
На то, чтобы снова начать дышать ровно после Ирениной смерти, кое у кого из носивших фамилию Каррера ушли годы, другим же это и вовсе не удалось. Боль разрушила семью, которой они были, а смерть Адели тридцать один год спустя доказала, что распалось и само её ядро: прах Пробо и Летиции развеян над Тирренским морем, Марко и Джакомо не могут даже поговорить друг с другом – куда уж дальше. Впрочем, смерть эта, столь же чудовищная по сути, казалась как-то менее значительной – главным образом потому, что от её последствий страдал лишь Марко, которому пришлось пережить потерю дочери в одиночку, в то время как потерю Ирены переживала – и оказалась не в состоянии пережить – вся семья. Но на помощь пришёл доктор Каррадори, сменивший профиль психоаналитик, и двух его спасительных поступков оказалось достаточно, чтобы Марко выстоял, продолжил жить, пускай и той жизнью, которую сам никогда бы не выбрал.
Первым делом Каррадори взял на себя задачу известить о трагедии мать Адели, свою бывшую пациентку, для чего отправился в клинику в Верхней Баварии, где та проходила лечение; а сообщив эту ужасную новость, смог вернуть её доверие, которым пользовался пятнадцатью годами ранее, растрогать (поскольку болезнь выражалась, в том числе, в проявлении показного безразличия к любым раздражителям) и, главное, соблюсти золотое правило терапии посттравматического стрессового расстройства, предписывающее вызывать у переживших его преобладание взаимной привязанности над любым другим душевным состоянием. Итак, благодаря вмешательству доктора Каррадори Марина и Марко возобновили отношения, которых после расставания не поддерживали. Доктор, разумеется, знал, что подобное вмешательство в жизнь людей, столь близких к психологическому надлому, чревато рисками, но тот факт, что в конечном итоге такой подход, выражаясь не слишком профессиональным языком, сработал, его не удивил: срабатывало на популяциях, пострадавших от крупных стихийных бедствий, – должно сработать и в сравнительно небольших личных трагедиях. Впрочем, для него это тоже стало облегчением, поскольку доказало, что теории, которым он посвятил свою жизнь, всё-таки имеют под собой некоторые основания.
В целом случившееся можно описать так: бывает, трагедия разрывает скрепляющие семью узы, что неотвратимо приводит её к гибели, но если семья уже распалась, та же трагедия может иметь эффект прямо противоположный и сблизить выживших, несмотря на долгие годы ожесточённых сражений, тяжких ранений, отчуждения и пренебрежения. Вспоминается ещё теория о камне, брошенном в воду: на ровной водной глади он вызывает волнение, бурные же воды, напротив, успокаивает.
Таким образом, Марко и Марина снова начали видеться – ради внучки, конечно. Время от времени Марко возил малышку в немецкую клинику и часами просиживал с ней, Мариной и Гретой, Марининой младшей дочерью, в палате или в саду, а иногда даже выводил их прогуляться в близлежащий парк. Злости по отношению к бывшей жене он больше не ощущал – только сочувствие к скромному существованию, которое она влачила, и к положению шакулы, которое разделяла с ним. Эти визиты были для него долгом, который он считал необходимым отдавать, – долгом, стойко и безропотно принятым его дочерью, пока та была жива, и теперь, словно в результате некой противоестественной процедуры наследования, отошедшим к нему.
Что касается второго поступка, то Марко Каррера получил в подарок гамак. Каррадори привёз его во Флоренцию, когда возвращался из первой поездки в Маринину клинику: японского производства, на складном каркасе, этот гамак можно было носить в чехле и за какую-нибудь пару минут установить практически в любом месте. Небольшой такой гамак. Детский. По телефону, услышав о смерти Адели, Каррадори посоветовал Марко сосредоточиться на занятиях, доставляющих радость, и не дать скорбным мыслям себя парализовать; что касается возражения Марко, оно позволило доктору увидеть в кромешной тьме проблеск света, поскольку оказалось не идеологическим («ничто в жизни меня больше не обрадует»), но сугубо практическим: тот решил, что впредь будет при малышке неотлучно и ни с кем её не оставит, а посвящать себя теннису (поскольку теннис оказался единственной радостью, которую Марко удалось с ходу придумать), имея на руках двухлетнюю девочку, за которой нужен глаз да глаз... Тогда Каррадори велел ему брать внучку с собой, всегда и везде, и этот совет был, разумеется, совершенно верным, но одно дело – дать его походя, по телефону, и совсем другое – объявиться на пороге с готовым решением.
На гамак доктор наткнулся, когда, гуляя по мюнхенскому аэропорту в ожидании посадки на рейс, забрёл в спортивный магазин, и какой-то первобытный инстинкт велел ему презентовать этот странный предмет Марко. Со скидкой, как «товар недели», он стоил всего 62,99 евро против обычных 104 и назывался ハンモック – или, в транслитерации по системе Хепбёрна, «Ханмокку», – что в переводе с японского как раз и означало «гамак». Их было множество, самых разных цветов и размеров, для взрослых и детей, а лёгкий стальной каркас запросто складывался в небольшой чехол размером более-менее с теннисную сумку. Каррадори прекрасно понимал, как ведёт себя человеческая психика под гнётом скорби, и знал, что победить эту скорбь можно, только одержав череду других побед – второстепенных, малозаметных, порой бессмысленных или даже чреватых опасными последствиями; потому-то инстинкт и подтолкнул его подарить гамак Марко Каррере, чтобы тот сделал из него оружие победы – если не над самой скорбью, то хотя бы над сакральностью её гнёта. Теперь, чем бы и когда бы Марко ни решил заняться, даже поздно вечером или ночью, ему не пришлось бы отказывать себе в этом ради сидения дома с малышкой: не желаешь доверять внучку няне – бери её с собой, в гамаке она может спать где угодно. Конечно, если бы он хоть на секунду задумался, то осознал бы всю бессмысленность подарка, поскольку, во-первых, для той же цели вполне подходили коляски, а во-вторых – что куда важнее, – поскольку проблема, которая требовала решения, и решения безотлагательного, была вовсе не в этом, а как раз в переполнявшем Марко отчаянии, в нежелании даже слышать о радостях жизни, – и оба они это прекрасно знали. Но именно потому, что оба они это знали и тем не менее сочли за благо сделать вид, будто решение сорвавшейся с губ Марко проблемы – что бы ни было тому виной: случайность, отстранённость, минутное выпадение из реальности, стыд или что-либо ещё, – и впрямь лежит в чисто практической плоскости, гамаку удалось создать пузырь, внутри которого Марко смог последовать совету Каррадори: потому что это был гамак, а гамаки вообще штука захватывающая; у него был складной карк