Что касается Марко, то он был слишком увлечён самим процессом роста, и думать о чём-то ещё у него элементарно не было времени. Сколь упрямо его тело отказывалось вытягиваться в прошлом, столь стремительно оно увеличивалось в размерах теперь: он же, так сказать, жил внутри этого феномена и изо всех сил пытался не отставать. С ноября по июнь Марко прибавлял в росте по два сантиметра в месяц – что также означало лишних полтора килограмма и полразмера обуви, – и это было его единственной заботой. Он ни о чём не тревожился, ничего не опасался и ничего не стыдился, не торопил событий и не ставил условий: он попросту, скажем так, отдался этой революции, продемонстрировав податливость и гибкость, которые в будущем помогут ему пережить даже самые трудные времена. Тело Марко одним прыжком перескочило подростковый период, внезапно превратившись из детского в почти взрослое, но это его не особенно потрясло, поскольку, как было ему известно, именно в этом и заключалась цель терапии. А через пару лет этап колибри и вовсе стал для него лишь воспоминанием, затерявшимся в череде прочих.
Впрочем, нельзя не отметить, что начиная с этого опыта жизнь Марко всякий раз развивалась столь же скачкообразно: годами, пока остальные двигались вперёд, она словно застывала, а затем вдруг взрывалась каким-нибудь невероятным событием, которое в мгновение ока перебрасывало его в новое, совершенно незнакомое место. Подобные перемещения практически всегда оказывались весьма болезненными, что со временем стало вызывать у Марко один и тот же вопрос, пугавший тем, что досада в нём постепенно сменялась виктимностью: ну почему именно я, почему всё это происходит именно со мной?
Из всей шестёрки верных слуг, помогающих нам в жизненных поисках (кто, что, когда, где, как и почему), райские кущи от вечных мук отделяет зачастую только когда. Вот, скажем, не стал Марко Каррера задаваться своим вопросом, пока не смог получить ответ, – и лишь поэтому умудрился проделать столь долгий, столь мучительный путь, ни разу не оступившись и не упав, хотя изначально даже не собирался трогаться с места. И в самый нужный, то есть самый мрачный, момент на него вдруг снизошло озарение: всё, всё вело его к единственной цели, которая и была ответом – простым, ясным и сладостным, к Мирайдзин. К Мирайдзин, с самого начала, ещё с тех пор, как матери пришло в голову её зачать, ставшей новым человеком. К Мирайдзин, которая была рождена, чтобы изменить мир, и именно ему, Марко Каррере, судьба даровала право её вырастить.
Пока Адель была жива, на этот счёт не возникало ни малейших сомнений: она беспрерывно, как мантру, повторяла, и Марко нисколько не возражал, а, напротив, повторял вслед за ней, что с этим ребёнком, с Мирайдзин, человечество обретёт новое начало – пусть даже делал он это больше из желания угодить дочери, совсем как когда-то, много лет назад, играл с нитью у неё за спиной. В конце концов, рассуждал он, девочка многое пережила: может, именно эта причуда – мол, судьба меня бьёт, а я в ответ порождаю нового человека – и помогает ей держаться...
Но скоро, слишком скоро Адели не стало, а Марко, как выяснилось, нечего было противопоставить внезапно возникшей пустоте: поначалу он, как и раньше – сам того не желая и на сей раз даже особенно не осознавая, – просто пытался не рухнуть в разверзшийся под ногами дымящийся кратер, и даже почти приноровился балансировать на краю, но этого оказалось мало. Чтобы не впасть в отчаяние, нужно было куда больше сил, чем он в себе ощущал, и куда больше решимости. На какое-то время, последовав совету доктора Каррадори, Марко пустился во все тяжкие, заботясь лишь о Мирайдзин и о том, чтобы отхватить от немногих остатков жизни кусок побольше. Разумеется, при таком подходе образцовой няньки из него не вышло – ещё бы, если играть ночи напролёт, пока малышка спит в своём гамаке, – но игра помогла ему сделать решающий шаг, то есть понять.
Да, отказ от баснословного куша, доставшегося Марко Каррере за покерным столом после кровавой битвы с его другом Дами-Тамбурини, иначе как озарением не объяснишь. Выходит, именно тогда и настало время для вопросов – в том числе самых мучительных, – а значит, время довериться самому важному из шестёрки верных слуг: почему? И всё вдруг прояснилось: перенесённая за долгие годы боль обратилась в базальт, на котором возник новый мир, а воспоминания стали судьбой, прошлым, будущим. Почему именно мне выпало отказаться от этой кучи денег? Почему именно мне удалось избежать авиакатастрофы? Почему именно мне довелось потерять сестру и почему именно так? Почему именно мой развод оказался столь чудовищным? Почему именно я должен был положить конец физическому существованию отца? И почему, наконец, именно мне досталось хоронить дочь, всего двадцати двух лет от роду?
Но теперь у него был ответ, и ответом было имя, столь внезапно ворвавшееся в его жизнь, – Мирайдзин, – а ещё то, что твёрдо, настойчиво и без малейшего сомнения повторяла Адель: это будет новый человек, папа, и именно с ней человечество обретёт новое начало. Вот только теперь Марко Каррера и в самом деле в это верил. Да, ради того, чтобы подарить миру нового человека, он много выстрадал – но ведь, если верить Гамлету, достичь высокой цели можно, лишь снеся «пращи и стрелы яростной судьбы»[34]. Эта безумная мысль идеально вписалась в угрюмое, полное бесконечной боли существование Марко, точнее, стала, в некотором роде, его завершающим штрихом, и потому сразу же перестала быть такой уж безумной.
В конце концов, девочка и впрямь была особенной, с каждым днём расцветая той невероятной красотой, какую Марко Каррера до сих пор предполагал только у героев компьютерных игр: выше сверстников, стройная, с копной летящих кудряшек, очень тёмной кожей и раскосыми глазами того нежно-голубого цвета, каким бывает дно бассейна, она и в самом деле выглядела персонажем, собранным из вариантов в меню. Собственно, эти глаза и убедили Марко, что его внучка – в самом деле альфа и омега, начало и конец: офтальмолог, на протяжении сорока лет изучавший зрительный аппарат, уверенный, что знаком с любыми разновидностями глаз, человеческих и нет, какие только существуют в природе, при виде Мирайдзин он всякий раз чувствовал себя космонавтом, впервые взглянувшим на Землю из космоса. Нечто смутно похожее он видел (и даже сфотографировал) лишь однажды, у длинношерстного рэгдолла одного приятеля-американца, которого (кота, а не приятеля) звали Джаггер; сказать по правде, Марко даже решил поискать тот снимок в своём архиве и нашёл его (в папке за 1986 год), а после крупно напечатал эти глаза, пойманные в момент, когда они фокусировались на объективе фотоаппарата – впрочем, фотография тоже не слишком помогла, поскольку кот Джаггер был белым, а Мирайдзин, напротив, практически чернокожей.
И всё же, несмотря на всю инопланетность Мирайдзин, в ней проглядывало что-то до боли родное. Голубая радужка этих уникальных, единственных в мире глаз, например, была совсем такой же, как у Ирены, – и это уже само по себе оказалось для Марко огромным потрясением. Крепкое, спортивное тело развивалось год от года так же гармонично, как когда-то у Адели. Ямочки на щеках, когда малышка смеялась, явно достались от Джакомо – и, в отличие от него, с возрастом не собирались исчезать. Но больше всего во внеземном теле Мирайдзин Марко Карреру трогала крошечная родинка на перепонке между мизинцем и безымянным пальцем правой руки, совсем такая же, как у Адели и у него самого. Невидимая для остального мира, эта точка словно бы служила фирменным знаком фабрики «Каррера»: сколько раз он вкладывал свою руку в ладошку Адель, чтобы та сравнила их родинки – причём не только в детстве, но и позже, ведь это была, как они сами говорили, их «точка силы», – вкладывал, даже сидя в больничной ванне, когда Мирайдзин появилась на свет. А теперь Марко Каррера мог точно так же протягивать руку внучке, поскольку в бушующем генетическом шторме, вечно порождающем нечто новое, этой родинке совершенно невероятным образом удалось уцелеть.
Но даже больше внешнего облика, в буквальном смысле воплотившего в себе самые смелые мечты о слиянии всех рас и национальностей, эта малышка поражала тем, что всегда и всё делала правильно: ещё младенцем плакала только тогда, когда должна была плакать, спала, когда должна была спать, и мгновенно училась тому, чему должна была научиться, что, разумеется, серьёзно облегчало задачу ухода за ней. То же повторилось и когда девочка стала старше: она делала то, что было нужно и когда было нужно, а случайные аномалии удивляли окружающих лишь тем, что казались матери, или ему самому, или педиатру, или учителям с воспитателями опережением нормы. Именно изучая это явление, Марко Каррера убедился, что Мирайдзин и впрямь суждено изменить мир: ведь на самом деле подобные выходящие за рамки нормы поступки далеко не всегда приводили к наилучшим результатам, куда чаще оказываясь попыткой сделать что-либо иначе, другим способом, но в её исполнении они казались настоящим прорывом, словно в этих точёных скулах, лучащихся глазах, певучем голосе, мимике, улыбке, даже в ямочках на щеках – в общем, во всём её теле, пока ещё крохотном и непрерывно меняющемся, уже видна была стать кондотьера. Такие, как она, обладают природным даром убеждения. Таким, как она, склонны подражать.
Задачи, к которой Мирайдзин с первой попытки не нашла бы правильного подхода, попросту не существовало. Тренеров в любом виде спорта, который она пробовала, от тенниса до дзюдо, поражал её природный талант. Впервые увидев лошадь, она сразу бросилась гладить хвост: нет-нет, дорогуша, не стой там, это опасно, она ведь и лягнуть может, лошади терпеть не мо... – но лошадь, или, точнее, кобыла (Долли, послушная, но нервная и несколько слабоуздая тринадцатилетка-квортерхорс гнедой масти, которая как раз накануне сбросила некого синьора из Ареццо, дёргавшего туда-сюда поводья, будто пытаясь укачать самого себя, как младенца в коляске, и на которой Мирайдзин будет на протяжении следующих семи лет регулярно ездить верхом, пока ту не отгонят на пастбище, где она и останется, ожидая, пока придёт пора отдать душу Конскому Богу) совершенно не возражала против её присутствия и даже позволила расчесать себе хвост – по словам женщины-берейтора, верный знак будущих прочных отношений: поистине удивительно, учитывая, что Мирайдзин, на минуточку, до этого момента лошадиной породы и в глаза не видывала. В школе она очаровывала наставников сосредоточенностью и умением заставить сосредоточиться весь класс, прекрасно рисовала, а едва научившись писать, сразу же принялась расставлять акуты и грависы