распространять, свободу санкционировать вредные выбросы, токсичные и радиоактивные отходы, свободу сбрасывать небиоразлагаемые материалы в море, загрязнять грунтовые воды и морское дно, свободу женщин быть мачистками, а мужчин – сексистами, свободу стрелять в любого, кто переступит порог твоего дома, свободу разворачивать беженцев на границах и отправлять их обратно в лагеря, свободу дать потерпевшим кораблекрушение утонуть, свободу ненавидеть религии, хоть сколько-нибудь отличные от твоей, еду и одежду, не похожие на твои, свободу презирать вегетарианцев и веганов, свободу охотиться на слонов, китов, носорогов, жирафов, волков, дикобразов, муфлонов, свободу быть безжалостным, бесчестным, эгоистичным, невежественным, гомофобом, антисемитом, исламофобом, расистом, фашистом, нацистом, свободу отрицать холокост, свободу произносить слова вроде «черномазый», «цыган», «дебил», «тупица», «даун», «педик», а то и выкрикивать их во всю глотку, свободу преследовать исключительно собственные цели и интересы, ошибаться, зная, что ошибаешься, и рубиться насмерть с теми, кто захочет исправить твои ошибки, потому что это и есть свобода, и уже не Конституция, но ошибка будет считаться её гарантом. А пока другие будут сражаться в реальной жизни, и бой их будет трудным, тебе, Мирайдзин, и подобным тебе придётся вступить в схватку в Сети, то есть на чужом поле, в патогенной среде, способствующей разрастанию метастаз свободы, поскольку вашей задачей будет при помощи тех же ваших игр, ваших рассказов, звучащих на родном языке, и даже ваших списков того, что делать можно и чего нельзя, собственным примером и присущей новому человеку харизмой защитить, сохранить для детей и подростков исчезающую там, в Сети, нормальность, исчезающее сочувствие и старую добрую европейскую сердечность, сердечность эмигрантов и изгнанников, сгинувших вдали от дома, батраков, крестьян, шахтёров, чернорабочих, моряков, умирающих от усталости ради блага своих детей, съеденных каннибалами миссионеров, интеллектуалов, поэтов, художников, архитекторов, инженеров, преследуемых тиранами учёных, а это, учитывая твою известность и просто потому, что ты станешь выступать от имени и в защиту правды, пусть даже самой пустячной и обыденной, против свободы её попирать, обернётся для тебя огромным риском. Девятнадцать, Мирайдзин, и всё изменится – впервые для тебя и в который уже раз для твоего деда, – поскольку ты вынуждена будешь оставить свой старый дом, старую жизнь, уехать из города, скрываться в тайных убежищах, которые придётся постоянно менять, запугиваемая, оболганная, но всё такая же пленительная и охраняемая теперь, как самое драгоценное сокровище, чтобы ты могла, как и раньше, свидетельствовать о том, что мир некогда был прекрасным, милым, гостеприимным местом, дарившим себя людям совершенно бесплатно, и всё ещё может таким быть, и программу «Помни своё будущее», в которой ты примешь участие (а речь к тому времени пойдёт уже о программе, то есть о полноценном учении, сформулированном великолепнейшими умами из всех, что будут биться на твоей стороне, с чётко изложенными заповедями, которые следует исполнять, изменениями в поведении, которые нужно принять, и результатами, которых необходимо достигнуть), ты будешь с одинаковым усердием продвигать как из этих тайных убежищ, так и прямо из поросших маками полей, c ледяных горных вершин, из открытого моря, и твои последователи будут только множиться, а человечество – потихоньку меняться, ведь дети и подростки, с которыми ты некогда говорила, уже вырастут и перестанут цепляться за родителей, а если придётся, даже сразятся с ними, и вместо «я» начнут говорить «мы», и привлекут твоей искрящейся красотой других, и поставят во главу угла культуру, и станут искать друг друга, и найдут, и объединятся, и сомкнут ряды, в большинстве своём уже зная, что делать, пока старый мир бьётся в конвульсиях, и тоже благодаря тебе, вернее, только благодаря тебе, если, конечно, верить твоему деду, одинокому, гордому и одинокому, встревоженному и одинокому, который, как и все остальные, будет следить за твоими успехами с телефона, с компьютера, и обнаружит, что чем дальше ты уходишь, тем чаще о нём говоришь, и будет этим тронут, и вспомнит как вчера посвящённые тебе годы, все семнадцать, а вот те, в которых тебя ещё не было, далёкие, выцветшие, отыщет в памяти с огромным трудом, и будет ждать тебя в старом доме на пьяцца Савонарола или другом, не менее старом, в Болгери, оба лишь его усилиями и держатся, куда ты, как только сможешь, приедешь навестить его с эскортом, Мирайдзин, поскольку отныне ты будешь ездить только с эскортом, приедешь и обнаружишь его в добром здравии, по-прежнему моложавым, по-прежнему активным, по-прежнему – его конёк – застывшим, словно вросшим корнями в землю, хотя всё вокруг будет двигаться и меняться, однако уверенным, что когда-нибудь, одним махом, вдруг, как это бывало всегда, время двигаться и меняться придёт и ему, и это время в конце концов наступит, и будет далеко не лучшим временем, поскольку принесёт с собой листок бумаги с больничным штампом, результат анализов, недвусмысленно, без обиняков, показывающих наличие опухоли, карциномы поджелудочной, совершенно титанических размеров и уже довольно запущенной – хотя, казалось бы, как? Ведь дед регулярно, каждые полгода проверялся, и ещё в прошлый раз ничего не было! Не могла же опухоль возникнуть и разрастись до столь невероятных размеров всего за шесть месяцев? Как подобное вообще могло произойти? А вот так, Мирайдзин, точно так же, как выросло его тело, когда ему было пятнадцать, поскольку Марко Каррера всегда рос именно так, и это, как уверяла его мать, было с самого начала записано в хромосомах, или, как опасался его отец, просто потому что настанет день X, когда Марко придётся сполна расплатиться за свой быстрый рост, в общем, в семьдесят – рак, чёрт бы его побрал, да ещё какой, и когда он скажет тебе об этом, не сможет не сказать, у тебя, Мирайдзин, подогнутся колени, и мир, который ты спасала, обрушится на тебя всей своей тяжестью, а он проворчит «я ещё поборюсь», но ты сразу поймёшь, что на самом деле он думает «мне конец», как думала его мать, когда пришёл её черед, и он, конечно, подумает именно так, потому что врач способен разглядеть смерть, – он, кто, тем не менее, сможет сказать, что прожил жизнь не зря, кто должен был умереть тёплым майским вечером полвека назад и даже был внесён в списки, и всё было готово, но в последний момент был помилован, Мирайдзин, ведь если бы он умер тогда, то не увидел бы, как ты появляешься на свет, не поднял бы тебя из воды и не принёс на эту Землю.
В твоём распоряжении (2030)
Дорогой дедушка,
прошу, не придавай значения тому, что я вчера наболтала. Всю обратную дорогу я не переставая плакала, и уже совершенно отчаялась, даже уснуть не могла, но в конце концов поняла. Я всё поняла, и поняла прекрасно. Я поняла – и готова. Ты никогда меня ни о чём не просил, ты только давал, давал, давал, так что раз уж ты в кои-то веки просишь, даже о такой невероятной вещи, я просто не могу тебе отказать. Прости за вчерашнее. Прости и забудь. Сегодня – уже сегодня, а я в полном твоём распоряжении.
Через пару дней я снова буду рядом. Уйду на время из программы, полностью посвящу себя тебе. И хочу, чтобы ты знал: я тобой горжусь. Горжусь мужеством, которое ты проявлял эти несколько месяцев, безупречностью принятого тобой решения, но в первую очередь горжусь тем, что ты, мой кумир, мой идол, попросил меня помочь. И я помогу, дорогой дедушка, не беспокойся. Я справлюсь: уже сталкивалась с подобным в рамках программы. Нужных людей Оскар знает, так что не волнуйся, ни тебе, ни мне делать ничего не придётся. Твоё желание просто возьмёт и исполнится. И мы будем вместе, вдвоём.
Твоя
Мирайдзин
Нашествие варваров (2030)
– Проснулся? – спрашивает Мирайдзин.
– Ага.
– Там Каррадори приехал.
– О, наконец-то. Где он?
– Я сказала, что ты отдыхаешь, и он вышел с бабушкой прогуляться по пляжу.
– О...
– Мне нужно тебе кое в чём признаться, – говорит она, присев возле кровати.
– В чём же это?
– Просто не хочу от тебя скрывать.
– Ну, давай, что ты там натворила?
– Обещаешь не сердиться?
– Обещаю.
– Я начала ходить к психоаналитику.
Его так и тянет ответить словами Франческо Ферруччи: «Марамальдо[40], трус, ты убиваешь уже мёртвого», но он сдерживается. Такого цинизма Мирайдзин никак не заслуживает. Подобные признания – не повод для шуток. Вот уж внезапный приступ искренности. Сколько же сил ей нужно, чтобы сидеть сейчас рядом, да ещё с улыбкой на лице? Что ж, она имеет право на честный ответ.
– Счастливчик, – отвечает Марко Каррера. – Завидую ему.
– Отчего?
– Ну, он ведь прикоснётся к твоему бессознательному. А вдруг в душе ты столь же прекрасна, как внешне?
Мирайдзин опускает глаза – как всегда, когда слышит комплимент. Марко тянет руку к её голове, и острая боль пронзает его правый бок. Но оно того стоит, потому что теперь он может погладить (в последний раз? в предпоследний?) эти потрясающие волосы, прикосновение к которым дарит совершенно неописуемые ощущения: кудрявые, на ощупь они кажутся бесконечно мягкими; нет, даже не мягкими – текучими; хотя нет, опять не то; словно окунаешь руку в миску, доверху наполненную сливками. Если, конечно, сливки бывают угольно-чёрными.
– И как тебе?
– Нравится.
– Мужчина, женщина?
– Мужчина.
– Какой он из себя?
– Худощавый, симпатичный. На тебя похож. Меня уже успел очаровать.
– А его пригласить не забыли? – эх, всё-таки не сдержался, но хотя бы не так цинично, как в тот раз.
– Вот же бестолочь... – Мирайдзин встаёт. – Как будешь готов, позови Родриго. Он там, за дверью, изображает почётный караул. Я принесла ему стул, но он, похоже, предпочитает постоять.