Марко ездил туда и обратно. Флоренция – Больгери, и проводил день с отцом; Больгери – Флоренция, и отвозил свою мать на ужин в индийский ресторан рядом со стадионом или с кинотеатром, и брал с собой Адель; Флоренция – Серавецца, и отвозил Адель взбираться на Апуанские Альпы вместе с ее старшими друзьями; иногда, по выходным, проделывал маршрут Флоренция – Серавецца – Больгери – Серавецца – Флоренция, ухитряясь отвезти Адель и передать ее с рук на руки, спуститься в Больгери и сходить с отцом на ужин в «Красный лобстер», а утром с ним порыбачить, вернуться за Аделью после полудня и в воскресенье вечером отвезти в ресторан Летицию. Было трудновато, но не шло ни в какое сравнение с тем, что было зимой. После чего наступил август, и семья собралась в Больгери, словно это был закон, вырубленный на каменных скрижалях.
По требованию Летиции приехал Джакомо из Северной Каролины со своей семьей – женой Вайолет и двумя дочерями, Амандой и Эмили, и на две недели дом был снова заполнен людьми. Эта остановка на Крестном пути была мучительна и невыносима: если раньше, когда все были здоровы, лицемерие собравшейся семьи выглядело смешным до одури, то теперь оно было невыносимым, ведь было понятно, что собрала их здесь болезнь, о которой, кстати, не говорили, ибо Пробо, хоть и изменил свои привычки, нрав свой не изменил и о себе никогда не заводил разговоров. Страдания Марко усилились, потому что Луизы не было все лето – такое случилось всего раз, когда она не приехала даже на день, но это было очень давно, в то время она рожала второго ребенка и беременность протекала тяжело, поэтому она осталась в Париже. То, что она не появилась этим летом, когда Марко нес свой крест, убедило его в окончательной потере любимой. Он заблуждался, но в тот момент отчетливость этой мысли обескуражила его.
В октябре Пробо возобновил химиотерапию, но через несколько недель ситуация покатилась под откос. Уже летом Летиция почувствовала недомогание, у нее стала слегка подниматься температура, и она начала худеть. Семейный доктор не выказал озабоченности, стал говорить о дивертикулите, но когда в ноябре она, как обычно, побывала у гинеколога, выяснилось, что у нее рак матки, причем запущенный. Гинеколог, друг семьи, сам чуть не рехнулся, прежде всего позвонил с новостью Марко, а ей пока не стал говорить. Марко прервал амбулаторный прием и помчался в офис коллеги, и именно ему довелось сообщить обо всем матери в присутствии гинеколога и его ассистентки, понуро стоявших тут же. Потом он отвез ее домой. «Я труп», – повторяла она всю дорогу и продолжила дома, обращаясь к Марко, который гладил ее по волосам, сидя рядом на диване, и к Пробо, который смотрел на нее и ничего не понимал. «Я труп».
Начался второй Крестный путь – гораздо более суровый, отчаянный и очень короткий. Уже во время первого визита тот же онколог, что год назад дал Пробо надежду, не оставил ей ни единого шанса. Он был настолько откровенным, что это показалось Марко циничным: перед ней и Пробо, который во что бы то ни стало захотел присутствовать, врач не позволил себе высказать даже слабую надежду, ничего – лишь одну обескураживающую правду. Не потрясена была только Летиция, поскольку была потрясена уже давно, и свой комментарий – «я труп» – тоже повторяла с самого начала.
Хотя тот же онколог считал бесполезным курс химиотерапии, он все же его назначил, и в отличие от того, как поступила бы Летиция в молодости, когда, склонная к радикализму, бунтовала против излишеств, – она подчинилась. Посему незадолго до Рождества Марко начал собственный радикальный опыт – отвозить обоих родителей в day hospital[79] на сеанс химиотерапии, один – в одной палате, другая – в другой, опыт, заставивший его вспомнить книгу Дэвида Левита[80], которую много лет назад читал вместе с Мариной, когда они были влюблены друг в друга и скоро должна была появиться Адель. Марко практически ничего не помнил из этой книги, даже названия ее (помнил только то, что это были рассказы), но она все равно всплыла в памяти, и это было необычайно трогательно из-за простого, но совершенно особого опыта – сопровождать обоих родителей на химиотерапию.
Джакомо приехал из Америки помочь, а поскольку были рождественские каникулы, с ним приехала и вся его семья. Как всегда в этих случаях, чтобы оставить в неприкосновенности комнату Ирены, его дочери ночевали в доме Марко, в комнате Адели. Они были немного старше ее, обе дурнушки и американки до мозга костей: похоже было, что Джакомо всеми доступными способами старался не передать им ничего своего, своего фамильного, включая красоту, которой он блистал даже в сорок с лишним лет. Достаточно было посмотреть, как они накручивают на вилку спагетти или произносят элементарные итальянские слова, чтобы понять, насколько Джакомо стремился забыть о своей прошлой жизни. Впрочем, он уехал в Америку больше двадцати лет назад, стал натурализованным американцем пятнадцать лет назад, начал преподавать в университете десять лет назад (теоретическую механику) и вот уже пять лет, как нередко сетовала Летиция, не приезжал во Флоренцию на Рождество: можно ли было удивляться, что он забыл о корнях?
Но удивительным было его решение задержаться, отправив Вайолет с дочками домой. Ввиду сложности ситуации он не мог обойтись без брата ни минуты, ибо оба, Пробо и Летиция, выразили желание не заканчивать свои дни в больнице, а остаться дома до последнего вздоха, что значительно усложняло дело. Да, впервые после стольких лет Джакомо снова попал под влияние своей прежней итальянской семьи, не имея поддержки новой, которую когда-то отправился создавать в Америке. Он старался подражать Марко, который в этом аду был словно в своей тарелке: он ездил с ним, сопровождая родителей на химию, занимался ими, пока Марко искал дневную сиделку-медсестру, помимо ночной, поскольку побочные эффекты на сей раз обострились у обоих. Он взялся заниматься родителями даже больше, имея в виду, что у Марко была еще работа, была еще Адель, поэтому тот отнюдь не проводил все время с Летицией и Пробо или, во всяком случае, не всегда был в их распоряжении. А вот Джакомо проводил с ними все время или, скажем так, всегда был в их распоряжении. Он покидал дом на площади Савонаролы только затем, чтобы удовлетворить их потребности: закупить еду, получить их лекарства в аптеке. Вечера проводил, заваривая им травяные чаи, смотрел телевизор, сидя рядом с Пробо или подсказывая Летиции решение судоку. Он прожил двадцать лет во Флоренции, но ему даже не пришло в голову встретиться с кем-нибудь из друзей юности, с какой-нибудь бывшей невестой, слегка развеяться. Марко с сожалением отметил, что брат даже не попробовал сойтись с Аделью, как ему бы хотелось и как он сам поступил бы на его месте, окажись рядом с племянницей, которую прежде никогда не видел. Джакомо выкладывался без остатка, ухаживая за умирающими родителями: настойчиво, не переводя дыхания, как на войне. И даже когда нашлась дневная медсестра, он продолжил делать им уколы, измерять давление, вследствие чего медсестра решила, что он и есть сын-доктор. В то же время он боялся совершить непоправимую ошибку и беспрерывно консультировался у брата, который как-никак был врачом: скажи на милость, что я могу об этом знать, я ведь окулист. Старый демон соперничества с Марко поджидал его в этом доме в течение всех этих лет и теперь беспощадно терзал.
Он спал в своей детской комнате, хотя «спал» – громко сказано, потому что стоило раздаться какому-то шороху из-за родительской двери, как он мгновенно материализовывался у их изголовья в любой час ночи, опережая ночную сиделку. Как-то раз он позвонил Марко около трех часов, перепуганный приступом дизентерии, который, как ему показалось, мог убить Летицию. Марко его успокоил и посоветовал положиться на медсестру, но потом решил одеться и сходить на площадь Савонаролы, чтобы посмотреть самому; когда тревога улеглась после принятия лоперамида, братья уселись в большой гостиной, в которой со времен их детства ничего не изменилось, и вскоре оказались в ничтожной малости от выяснения отношений и примирения, но эту малость надо было преодолеть; однако ни один из них для этого ничего не предпринял и никакого восстановления отношений не произошло. Такое случалось и позже, в те дни, когда в больнице Пробо и Летиция подремывали в своих палатах во время химиотерапии, а братья выскальзывали из палат в полутьму коридора: лучшей ситуации не придумаешь, чтобы высказать друг другу все, что они могли друг другу сказать, простить друг другу то, что должны были простить, и навечно закопать топор войны, но прошло уже столько времени, что – хотя отношения и оставались натянутыми – ни один из них уже не помнил, чем это было вызвано. Поскольку родители были больны, то все свелось к их давней размолвке, хотя заживлять надо было и другие раны: глядя на то, во что превратились отец и мать, как они таяли на глазах, лежа в своих постелях, нелегко было сказать почему, но Пробо и Летиция также несли ответственность за удавку, которую накинули на шею семьи, начиная с Ирены и далее.
Когда в конце января наступила передышка от химиотерапии, Джакомо неожиданно все бросил и вернулся в Америку. Он никогда не обещал, что останется на столько, на сколько понадобится, в университете у него были лекции и масса прочих дел, но его внезапный отъезд тем не менее показался неожиданным: он никогда о нем не говорил, и вдруг нате вам, с бухты-барахты уехал. Может, поэтому в доме возникло ощущение пустоты, что, впрочем, случалось и в прошлом, поскольку Джакомо был так создан, чтобы все бросать и оставлять после себя пустоту. Марко оказался в тяжелом положении, но в те же дни на него внезапно свалилась награда – неожиданное письмо от Луизы. Спустя почти четыре года, появившись из ниоткуда, она написала ему странное письмо, в котором рассказывала о верованиях ацтеков, согласно которым тех, кто погибал в бою, ожидала высшая награда – превращение в колибри. Но в начале письма она писала, что ей его не хватает, а в конце просила прощения за то, что «черт знает что натворила». Марко всю ночь без устали проворачивал в голове все скрытые смыслы этого письма и особенно последней фразы, но на следующий день решил, что с Луизой не приходится ломать голову, пытаться интерпретировать, пережевывая все заново, с Луизой все надо пустить на самотек, – или завязывать, как он думал, между ними случилось, а если не случилось, то как есть, так пусть и будет. Поэтому он ответил ей длинным и страстным, беззащитным письмом, не думая о причиненной ему четыре года назад боли, когда она внезапно отказалась от плана, придуманного четырьмя неделями раньше, – о да, еще как, они придумали этот план, ночью, на пляже Ренайоне, когда на спокойной поверхности воды отражались лучи рыболовных суден и огни фейерверка, вспыхивавшие где-то вблизи Ливорно, – начать совместную жизнь, создать большую семью, и предъявила ему странные обвинения в непреклонности и в том, что он перешел все границы, что за милю отдавало советами психоаналитика, а потом исчезла в Париже, забыла о нем и перестала писать, а в Больгери, в августе, три года подряд едва удостаивала его приветствием, на четвертый, последний, даже не приехала, ни на неделю, ни на день. Марко не думал об этом, не пережевывал жвачку, не поостерегся, а в очередной раз (который – третий? четвертый?) сдался и рассказал ей все о своей безумной жизни, о переполнявшей его любви, о грусти, о силе, об усталости, о приезде Джакомо, о его присутствии, таком необычном и знакомом, о пустоте, которую оставил его отъезд, тоже странный и тоже знакомый, рассказал ей о состязании своих родителей, кто из них умрет раньше, и о перемене их ролей, в последнее время превративших одного в другого, о нежности, которую он к ним испытывал из-за всего этого. В конце как ни в чем не бывало он написал, что по-прежнему ее любит. Луиза ответила ему сразу же, таким же страстным письмом: она его тоже по-прежнему любила, думала, что все разрушила, и счастлива, что этого не произошло, что ей было больно слышать о его родителях и что она беспредельно восхищается тем, как он о них заботится, ей то