– И потом полицейские, ведущие расследование, приходят, что-то изымают и морочат голову. Заместительница прокурора Лукки вызывала меня, но я ответил ей без обиняков, что не явлюсь, слышать не могу об этой истории.
– Вы правы, доктор Каррера.
– Еще бы, конечно, я прав. Но при всем том…
– Что вы хотите сказать?
– При всем том существует причина, доктор Каррадори, по которой я вам позвонил.
– Какая?
– Мать Адели. Моя бывшая жена. Ваша бывшая пациентка. Не знаю, как вести себя с ней.
– Мда. А как она себя чувствует?
– Не слишком-то хорошо.
– Она по-прежнему в Германии?
– Да. Лежит в частном заведении, это что-то вроде психиатрической клиники класса люкс. Перешла в хроническую стадию, похоже. Хотя в последнее время казалось, что…
– …
– …
– Простите, я что-то упустил. Что казалось в последнее время?
– Вы ничего не упустили. Это я не закончил фразу.
– А, хорошо.
– Короче, я ей еще ничего не сказал. И не представляю, как это сделать. Как сообщить ей, не…
– Но вы и не должны ничего говорить ей, доктор Каррера. Это обязан сделать лечащий ее немецкий коллега.
– Я его не знаю. Ни разу не видел.
– А кто оплачивает ее пребывание в этом месте?
– Пилот. Отец их дочери. Кстати, я забыл о Грете, сестре Адели. Надо ведь сообщить и ей, и это еще одна проблема, потому что в последнее время они, как бы сказать, ну, в общем, по-сестрински сошлись.
– По-моему, надо поговорить с этим пилотом. Вы с ним знакомы?
– Нет. То есть я с ним познакомился тринадцать лет назад, когда забирал Адель, она жила в его доме, но с тех пор больше его не видел. Кстати, Марина развелась и с ним.
– Тем не менее он оплачивает ее пребывание в этом лечебном заведении.
– Да.
– Тогда он, должно быть, приличный человек. Надо бы с ним поговорить.
– Но у меня нет никакого желания, доктор Каррадори. Вот в чем вопрос. Поэтому я вас и побеспокоил. Не хочу говорить об этом ни с кем. Не хочу никому сообщать. И потом, как? По телефону? Или я должен слетать в Мюнхен, чтобы сказать мужчине, который увел у меня жену, что моя дочь умерла? Я вряд ли сумею.
– Прекрасно вас понимаю.
– Мне даже еще не выдали ее тело, ибо им занимается полиция, у меня едва хватит сил пережить еще и похороны, когда его выдадут. Ну как я, по-вашему, могу оповестить родственников дочери в Германии?
– Ну и не оповещайте. Не делайте ничего, что вам не хочется.
– С другой стороны…
– Что с другой стороны?
– …
– …
– Извините…
– …
– Тут есть еще другое обстоятельство, но…
– …
– …
– …
– Я слегка путаюсь… Простите. Принимаю седативные средства.
– Не волнуйтесь.
– Я говорил, что тут есть еще другое.
– …
– …
– Смелее.
– Тут еще то, что Адель два года назад родила девочку. Об отце ничего не известно. Адель никогда не говорила, кто это. Девочка – чудо из чудес, поверьте мне, доктор, говорю не как дедушка, она – совершенно новый человек, ни на кого не похожая: смуглолицая, то есть мулатка, черты лица скорее японские, волосы кудрявые, глаза голубые. Как будто все расы объединились в ней, понятно ли я изъясняюсь?
– Да. Вполне.
– Надеюсь, вы понимаете, что расизм тут ни при чем, я употребляю слово «расы» для простоты.
– Понятно.
– Она африканка, азиатка и европейка в одно и то же время. Она еще кроха, но уже продвинутая: разговаривает, все понимает, рисует – посмотреть, так это нечто, в два года. Выросла с матерью и со мной, мы жили вместе. Я ее дедушка, и вместе с тем я для нее отец.
– Разумеется.
– Понятно, что держусь ради нее. Не будь ее, я бы уже утюжил речное дно.
– Да ладно. Тогда это счастье, что она есть.
– Ну, в общем, Марина знает малышку, Адель брала ее с собой всякий раз, когда навещала мать последние годы летом. Когда я раньше прервался, помните, я не закончил фразу?
– Да.
– Я собирался сказать, что последнее время Марине по каким-то причинам шли на пользу встречи с внучкой. Состояние ее улучшалось. Во всяком случае, так мне рассказывала дочка. Улучшалось настолько, что Адель решила возить малышку чаще, начиная с этого Рождества, которое мы должны были провести вместе у бабушки, поскольку Адель попросила меня съездить с ней и внучкой в Германию, и я согласился. Поэтому, если я ей не сообщу, потому что мне не хочется, потому что у меня на это нет сил, Марина все равно рано или поздно сама объявится, и что я тогда ей скажу? Что Адель умерла и что я ей даже не сообщил…
– Понимаю, доктор Каррера. Вы правы.
– Мне эта женщина причинила много зла, но она страдала и сейчас страдает немало, побольше моего, и, боюсь, эта трагедия может стать для нее…
– …
– …словом, не могу избавиться от этой мысли, хотя в то же время у меня нет ни сил, ни желания заниматься этим. Понимаете?
– Понимаю, конечно, и знаете, что я скажу? Вы правильно сделали, что мне позвонили, я смогу вам помочь. Сам поговорю с немецким коллегой, лечащим врачом вашей бывшей жены, поговорю и с ней, если будет возможность. Поговорю и с отцом девочки, и с самой девочкой поговорю. Сколько ей лет, вы сказали?
– Кому? Грете?
– Сестре вашей дочери.
– Да, Грете. Двенадцать. Но вы не должны…
– Я немецкого не знаю, но они, наверное, говорят по-английски, не так ли? Он пилот самолета, наверняка говорит. Если вы не против, я побеседую со всеми, избавлю вас от этой заботы.
– Как вы сумеете? Вы же на Лампедузе, должны работать. Я думал найти адвоката или какое-нибудь доверенное лицо и позвонил вам только для того, чтобы справиться, не знаете ли вы…
– Послушайте, я приехал сегодня вечером, но в действительности приступаю к работе через неделю. В Риме мне нечего было делать, а здесь работы хватает всегда, это не остывающая горячая точка, а выжившие в кораблекрушении все как один еще здесь. Но если вы меня снабдите всеми сведениями, я завтра сяду в самолет, долечу до Палермо, а оттуда до Мюнхена и поговорю со всеми этими людьми. Уверяю вас, ни одно доверенное лицо не справится с этим лучше.
– Но это уже слишком. Я даже не знаю, как вас…
– Это мое ремесло, в конечном счете. Заниматься хрупкой человеческой натурой после катастроф.
– Да, катастрофа здесь налицо.
– Но главное – хрупкость.
– Увы, тоже верно. Марина не в лучшей форме, а Грета еще ребенок…
– Я не их имел в виду.
– А кого?
– Вас, доктор Каррера. Сейчас вы должны думать о себе. Исключительно о себе. У вас есть все основания не желать заниматься другими. Вы меня понимаете?
– Да…
– Я с вами разговариваю как психиатр и как друг, если позволите. Вы должны сейчас думать не о других, а только о самом себе.
– И о малышке.
– Нет! Не путайте, доктор Каррера. Сейчас вы в опасности, ибо то, что случилось, ужасно и может вас погубить. Мы не думаем о других, когда сами в опасности. Представляете, как нужно вести себя в самолете в аварийных ситуациях? Помните, что там говорят делать с кислородными масками?
– Сначала наденьте на себя, а потом на ребенка…
– Совершенно верно. Вы раньше сказали, что, не будь вашей внучки, вы бы уже давно утюжили речное дно. И я вам ответил: это счастье, что есть этот ребенок. Поэтому в реку вы не броситесь. Но вы не можете махнуть на себя рукой и опуститься. Не можете, потому что есть ребенок. Как ее, кстати, зовут?
– Мирайдзин.
– Не понял?
– Мирай-дзин. Японское имя.
– Мирай-дзин. Красиво.
– Означает «новый человек», «человек будущего». Под человеком подразумевается «мужчина», так как Адель не хотела заранее узнавать пол ребенка, была уверена, что это мальчик.
– Понятно. Но и для девочки годится.
– О да! Она такая женственная, Мирайдзин, я имею в виду. Совсем еще малышка, но черт побери, настоящая женщина.
– Охотно верю.
– Манеры точно у…
– …
– Простите, я вас перебил. Так вы говорили?..
– Я говорил, что вам сейчас нужно думать о себе, о том, где взять силы и обрести волю, чтобы заставить себя подняться утром.
– Ну для этого есть Мирайдзин.
– Нет! Так вы будете как лист на ветру. Эту волю вы должны поискать и найти в себе. Только так вы по-настоящему сможете заниматься внучкой. Дети – это же какое-то сумасшествие: они воспринимают лучше то, о чем не говорится вообще, нежели то, что они слышат. Если вы будете заниматься Мирайдзин с опустошенным сердцем, она почувствует эту пустоту. Если же вы попытаетесь заполнить эту пустоту, и неважно, получается или нет, достаточно попытаться ее заполнить, тогда вы передадите ей это усилие, а это усилие, попросту говоря, и есть жизнь. Поверьте мне. Я каждый день занимаюсь людьми, которые все потеряли, часто это бывает единственный выживший из всей семьи. У них бездна материальных проблем разного рода, порой они болеют дурными болезнями, но знаете, над чем мы работаем?
– Нет…
– Над стимуляцией желаний, удовольствий. Потому что даже в самом бедственном положении наши желания и удовольствия выживают. Это мы их упраздняем. Когда мы сгибаемся под тяжестью горя, то отказываемся от своего либидо, но именно оно является нашим спасителем. Тебе нравится гонять мяч? Гоняй на здоровье. Нравится гулять по берегу моря, есть майонез, красить ногти, ловить ящериц, петь? Пожалуйста, на здоровье. Это не решит ни одну из твоих проблем, но по крайней мере не обострит их, а тем временем твое тело освободится от диктатуры боли, стремящейся его умертвить.
– А мне что делать?
– Не знаю, это сложно, всего не обсудишь по телефону. Но в целом вы должны помнить, что в настоящий момент вы очень уязвимы и находитесь в опасности. Что вы должны спасти от крушения все то, что вам нравится. Вы по-прежнему играете в теннис?
– Да.
– Так же хорошо, как в юности?
– Ну по большей части стараюсь защищаться.
– Тогда играйте в теннис. К примеру.
– М-да. А Мирайдзин? Я не собираюсь оставлять ее одну, это должно быть ясно. Даже для того, чтобы поиграть в теннис. Я не собираюсь больше доверять никому свое сокровище – ни сёрфингистам, ни альпинистам, ни няням…