упальца спрута, заползают на шею – татуировка ему не к лицу, если так можно выразиться, как будто ее сделали против его воли.
Тем не менее он продолжает улыбаться.
– Дуччо… – говорит Марко.
Вот он, парень, которого он почти сорок лет назад предал, распустив о нем слух и практически заставив исчезнуть, и которого действительно с тех пор никогда больше не видел. Когда-то все это вызывало у Марко невыносимое чувство вины, мучившее его, однако, недолго, потому что всего два года спустя он был раздавлен смертью Ирены, да и впоследствии угрызения совести его больше не терзали, напротив, они окончательно оказались погребены обрушившимися на него бедами, так что в течение нескольких десятилетий, да и за несколько минут до этого момента, в его памяти не находилось места ни для чувства вины, ни для самого Неназываемого. Но сейчас, когда тот стоит перед ним постаревший, одетый в какое-то тряпье, Марко удивляется, что не думал о нем ежедневно и даже, попросту говоря, забыл. Как такое возможно?
– Ты – Аммоккку? – спрашивает его Неназываемый.
– Да, – отвечает Марко, – но как ты…
– Тогда отправляйся домой. Немедленно.
Он выговаривал слова с трудом, словно страдал нарушением речи: впрочем, его восковое лицо совместимо с исходом любой болезни.
– Послушай меня, – повторил он, – тебе лучше сегодня не играть.
Из-за явной затрудненности речи слова его звучат значительно и с большой выразительностью.
– Почему? – спрашивает у него Марко.
Тем временем они подошли к туалету, где зеркала по обеим сторонам от каждого бесконечно отражают их фигуры.
– Посмотри на меня, – говорит Неназываемый, – и постарайся понять, о чем я тебе толкую: сегодня не играй. Возвращайся домой. Говорю тебе как друг.
Он снова широко улыбается, демонстрируя весь свой арсенал – частокол желтых клыков, налезающих друг на друга.
В течение долгой минуты в голове Марко Карреры образуется круговорот самых разных реакций, которые пытаются одновременно протиснуться вперед, сталкиваются и мешают друг другу. Отнестись к его словам серьезно и немедленно уйти, даже не спросив о причине, а просто суммируя его настоятельную просьбу со знаком, уже данным ему сегодня, – поднявшейся у Мирайдзин температурой. Или попросить объяснений этого, столь театрального его появления – с чего это он вдруг тут оказался, в каком качестве и с какою целью. Попросить у него прощения, с опозданием на тридцать семь лет. Или же высказать несогласие и послать его подальше, что Марко так и подмывает сделать, в нем прямо закипает злость – и, раз уж мы коснулись темы, спросим, откуда вдруг эта злость? Ведь ничего дружеского в увещевании прежнего приятеля не было, скорее оно напоминало мафиозную угрозу. А может, когда делаешь кому-то гадость, то потом этого человека ненавидишь – ты или он – и с нетерпимостью относишься к любому его высказыванию?
– Дуччо, – сказал он наконец, пытаясь сохранять хладнокровие, – я хожу сюда играть каждую неделю. Я знаю, где нахожусь, знаком со всеми игроками, я здесь у себя дома. Вдруг откуда ни возьмись появляешься ты и просишь меня уйти. Почему? Где ты был все это время? Что делал? Почему так неряшливо одет?
В подпрыгивающих отражениях зеркал черный костюм Неназываемого при каждом его движении, казалось, расползается по швам: даже не могильщик, думает Марко. Даже не гробовщик.
– Я тут по работе, – отвечает Неназываемый. – А это моя спецодежда. Природа наделила меня уродством, и это мне на руку, но чтобы хорошо выполнять свою работу, я должен выглядеть отталкивающе, и в этом деле костюм – незаменимый помощник.
– Ты о чем говоришь? Какая работа?
Неназываемый бросает взгляд на секунду вдаль, поднимая голову к потолку, и Марко в этот миг видит в нем мальчишку, выигрывавшего слаломы в Абетоне и поэтому прозванного Близардом. Или же нет, ему только померещилось.
Неназываемый делает глубокий вдох.
– Так вот, – произносит он. – Я приношу несчастье, ты это знаешь. Приношу несчастье всем, кроме тех, кто со мной, и ты это тоже знаешь, верно? Как там было? Теория глаза циклона… В общем, поскольку с определенного момента молва обо мне, скажем так, довольно широко распространилась и совладать с ней было невозможно, я решил извлечь из нее выгоду.
– Что это значит?
– Значит, что теперь я на это живу.
– То есть?
– То есть навожу порчу. Приношу неудачу за деньги. Не смейся, потому что сегодня я нанят твоим другом на вечер, чтобы принести ее Аммокку, то есть, как я понял, тебе. Большую неудачу. Максимальную. Поэтому я и говорю тебе – уходи. Послушай меня. Это не шутка.
И вновь заплетающийся язык и косноязычие, кажется, придают его словам больше смысла и выразительности.
– О чем ты говоришь? – шепчет Марко Каррера. Ему не удается скрыть, насколько он растерян.
– Марко, сейчас я живу в Неаполе, понимаешь? Это все равно как если бы я был тореро и жил в Севилье. Люди указывают мне жертву и платят, чтобы я ее сглазил; я занимаюсь этим уже много лет, и, представь себе, это работает. Всегда. Тружусь ежедневно, в городе и за его пределами. Игра, бизнес, любовь, спорт, семейные неразберихи: я – антенна, передающая горю и беде, куда им надо обрушиться, и, клянусь тебе, сегодня утром я сел в самолет, чтобы сбросить их на Аммокку. «Чтобы он рыдал», – сказано было в заказе. Твой друг мне платит кучу денег.
– Который мой друг?
– Твой друг. Хозяин дома.
– Почему? Он действительно мой друг. Почему он должен чинить мне неприятности?
– Послушай, я не спрашиваю у своих клиентов, почему они хотят то, что заказывают. Я не знаю, какие тараканы у него в голове, завтра я вернусь в Неаполь и больше его не увижу. Если хочешь знать мое мнение, он – сумасшедший, но не из тех, что считают пальцы на руках, и их всегда оказывается три. Это другой тип сумасшествия. Но это поверхностное мнение, поскольку я его совсем не знаю и потому могу ошибаться. Но я знаю точно: он жаждет видеть, как ты рыдаешь. Потому говорю тебе снова: возвращайся домой… Мне хватит задатка, без второй половины как-нибудь обойдусь, и все будет в порядке.
Из круговорота все отчетливее всплывает реакция, которой Марко добивается и добьется. Количество адреналина, выброшенного с утра в кровь в предвкушении вечера у Дами-Тамбурини, не уменьшается, а увеличивается. Но пока еще нет языка для выражения происходящего, пока не хватает слов. Поэтому Марко отмалчивается.
– Уезжай, – настаивает Неназываемый. – Не мешкая. Мать мне рассказывала, что у тебя стряслось. Поезжай домой.
Марко вздрагивает.
– Твоя мать жива?
– Да.
– Да сколько же ей?
– Девяносто два.
– Как она поживает?
Неназываемый строит гримасу – трудно сказать, что она означает: в лице его, изборожденном морщинами, возникает что-то дикое, безжалостное и горькое.
– Поживает прекрасно, – отвечает он, – но не благодаря мне, конечно. Я о ней не забочусь. За ней ухаживают мои племяннички, бравые ребятишки, в надежде на наследство. Обихаживают ее, сбиваясь с ног, заботятся о ней больше, чем о собственной матери, скончавшейся в одиночестве в туберкулезном санатории. Они не догадываются, что наследство и так уже в их кармане, потому что меня оно не интересует: знали бы они это, давно бы подсыпали ей крысиного яду. Так я ее оберегаю: пусть племяннички продолжают ее улещивать, чтобы она вычеркнула меня из завещания.
Он замолкает. Гримаса исчезает с его лица так же быстро, как появилась.
– Все эти годы, – продолжает он, – она рассказывала мне о тебе – держала в курсе. Сожалела, что на тебя обрушились все эти беды. Поезжай домой.
Так неожиданно Марко обнаруживает, что ему сострадают. Никогда раньше он об этом не думал: он вернулся в места своего детства, стал навещать прежних друзей, посещать старые спортивные клубы и ни разу ни с кем не говорил о произошедших у него бедах, которые продолжали происходить. Ирена. Марина. Адель. Он не плакался никому в жилетку, стойко держался и тянул свою лямку, а сейчас узнает, что о нем ходят разговоры и ему сострадают даже такие, как Неназываемый, у которого и у самого жизнь пустая. И тут вдруг возникают слова, с помощью которых он может выразить то, что думает.
– Послушай, Дуччо, – начинает он, – благодарю тебя за предупреждение, но домой я не поеду, поскольку никогда не верил, что ты можешь сглазить. Я никогда в это не верил и даже боролся с теми, кто про тебя так думал. Много лет назад я совершил ошибку, всего одну: грубейшую ошибку, сознаюсь, потому что был в шоке, глупый и одинокий, и ты, конечно, заплатил за нее, я приношу тебе извинения, и, если бы можно было вернуться обратно, я бы ничего подобного не совершил, клянусь. Но я и тогда не верил во все эти бредни. Я обязан тебе жизнью, поэтому мне нечего тебя бояться. А то, что Дами-Тамбурини, как ты говоришь, мой друг и, кроме того, мой партнер в парных играх, из-за чего в последние годы выиграл в нескольких захудалых турнирах, что, по-моему, является главной целью его жизни, вместо того чтобы целовать следы моих ног, как говорила моя мама, нанимает тебя, чтобы заставить меня рыдать, вызывает во мне лишь еще большее желание играть: знаешь, когда игра становится жесткой…
Неназываемый обалдел и не может скрыть замешательства. Он явно не привык, да еще в течение стольких лет, иметь дело с людьми, которые не верят.
– Кроме того, – продолжает Марко, – после того как ты мне рассказал о причине, по которой ты здесь оказался, я имею огромное преимущество и попробую им воспользоваться. В любом случае, что касается счастья и несчастья, я тебе кое-что покажу. Иди за мной.
Марко выходит из туалета, следом за ним Неназываемый, и направляется к «кабинету боли». Делает знак не шуметь, приложив палец к губам, и осторожно открывает дверь. Пропускает Неназываемого, проскальзывает в комнату сам и еще осторожнее закрывает дверь. Девочка спит, одна рука свисает с гамака. Марко укладывает руку на место, прикладывается губами к слегка вспотевшему лбу девочки, к счастью, холодному.