[92], как ты его описывала, и вдруг ни с того ни с сего срывающегося оттуда и переезжающего на новое место в шестнадцатый округ.
Несомненно, что за этим передвижением стоит какой-то мотив; труднее понять, стоит ли он за неподвижностью. Но это потому, что наше время раз от разу придавало все больше ценности переменам, даже переменам ради перемен, и перемены – это то, чего все больше всего желают. Поэтому тут ничего не поделаешь, кто движется – тот храбрец, кто не движется – тот трус, кто меняет – тот просвещен, кто не меняет – тот невежда. Так стали считать в наше время. Поэтому мне очень приятно, что ты заметила (если я правильно понял твое письмо), что требуется смелость и энергия, чтобы не двигаться с места.
Я вот думаю о тебе: сколько раз ты переезжала? Сколько поменяла рабочих мест? Сколько возлюбленных, мужей, приятелей, детей, абортов, летних загородных вилл и домов на море, сколько привычек, огорчений, удовольствий и боли было в твоей жизни? Сколько энергии ты на это ухлопала? Невероятно много. И ты в свои пятьдесят два года пишешь тому, кто – да – все это время оставался более или менее неподвижен.
Я говорю «более или менее», потому что перемены, как ты знаешь, были и в моей жизни: эдакие затрещины, что вышвыривали меня оттуда, где бы я хотел задержаться, и оставляли почти без сил.
Все перемены, которые я изведал, были только к худшему, Луиза. Мне прекрасно известно, так не у всех, напротив, в нашем воображении полно ярких и вдохновляющих историй о переменах, улучшивших жизнь людей и даже целых народов. Я не возьмусь их перечислять. Но со мной все вышло иначе.
Я не пытаюсь выставить себя жертвой, Луиза, только хочу сказать, что и я не оставался неподвижным, хотя был бы не прочь. Зависело бы это от меня – несомненно, но вышло иначе, и каждая из произошедших со мной перемен становилась сокрушительным ударом, буквально перебрасывавшим меня чохом в другую жизнь, потом еще в одну, потом в третью, и ко всему надо было приноравливаться, не раздумывая, как животному. Понимаешь, что я испытываю облегчение, когда удается сберечь как можно больше всего, что было?
Да, я тоже думаю, что если бы тебе удалось остановиться, мы могли бы остаться вместе. Но судьба есть судьба, и если я колибри, то ты лев или газель из той притчи[93], которая мне, по правде говоря, до смерти надоела, – ты поднимаешься с утра и начинаешь день с бега, кем бы ты ни была.
Сейчас я должен исполнить свою миссию, которая придает смысла тому, что у меня было и чего не было, включая тебя: воспитать нового человека, а новый человек – это восьмилетняя девочка, которая сладко спит под моей крышей. Она станет женщиной. Станет новым человеком. Для этого она родилась, и я не позволю переменам ей помешать. У меня хватает сил только на это и еще на то, чтобы на сей раз тебе ответить. Сожалею, Луиза, но это – мое последнее письмо. Я безумно тебя любил, сорок лет подряд, ежедневно я просыпался с мыслью о тебе и с ней же засыпал. Но сейчас уже не так, сейчас моя первая и последняя мысль – о ней, а все, что посередине, тоже о ней. Только так я могу сейчас жить.
Обнимаю тебя.
Новый человек (2016–2029)
Есть люди, которые гробят себя всю жизнь, лишь бы только продвинуться, что-то познать, завоевать, открыть, улучшить, чтобы в дальнейшем понять, что всю жизнь они искали только вибрацию, которая вышвырнула их на свет: у таких точка отправления совпадает с точкой прибытия. Но есть и другие, которые, не двигаясь с места, преодолевают длинный, тернистый путь, потому что земля горит у них под ногами и они оставляют далеко позади себя ту точку, с которой начали свой путь: Марко Каррера был одним из них. Теперь не оставалось сомнений: в его жизни была цель. Не у всех она была, но у него – да. Болезненные жизненные перемены, которыми она была отмечена, тоже преследовали свою цель, – ничто в его жизни не происходило случайно.
Конечно, его жизнь была далеко не стандартной: он носил на себе стигматы исключительности, начиная с маленького роста, державшего его в течение пятнадцати лет вдали от стада, и заканчивая лечением, которое вернуло его туда, вызвав в нем рост гораздо больший и за гораздо более короткое время, чем ожидал лечащий доктор. Никто не положил жизнь на то, чтобы узнать, из-за чего так случилось, но остается фактом: лечение, которое Марко прошел осенью 1974 года, дало феноменальный результат – шестнадцать сантиметров за восемь месяцев, с метра пятидесяти шести в октябре (средний рост мальчиков его возраста был метр семьдесят) до метра семидесяти двух в июне, когда рост внезапно остановился. То есть чтобы было понятно: рост его начал стабилизироваться ровно по центру среднестатистического показателя для его сверстников – метр семьдесят четыре в шестнадцать лет, метр семьдесят шесть в семнадцать, метр семьдесят восемь в восемнадцать и еще один сантиметр в следующем году, чтобы как раз к взрослому возрасту достигнуть роста, чуть превышающего средний национальный показатель.
Никаких объяснений. Доктор Вавассори ожидал за пятнадцать, а не за восемь месяцев добиться менее двух третьих от полученного результата; согласно его ожиданиям, Марко Каррера из коротышки должен был превратиться в нормального невысокого мальчика. Летиция, по-прежнему верившая в озарения Дарси Уэнтуорта Томпсона, была убеждена, что лечение тут ни при чем и что чадо ее все равно совершило бы этот рывок, поскольку он был заложен в генетическом коде; просто в природе Марко все было предусмотрено с самого начала: сначала недостаточный рост, потом головокружительный скачок, а затем (и это было самым странным, что, по ее мнению, можно было объяснить только с помощью Томпсона) встраивание в традиционную антропометрию. Пробо, напротив, разрывался на части: с одной стороны, он был счастлив, что попытка удалась и что именно он на ней так упорно настаивал, но, с другой стороны, он вопрошал себя, не следует ли рассматривать столь отличный от ожидаемого результат как неудачу, как полный провал; то есть не приведет ли полная утрата контроля над действием препарата, введенного в тело его сына, к возможным – причем самого разного рода – негативным последствиям. Он беспокоился и с тех пор будет беспокоиться всю оставшуюся жизнь (хотя после смерти Ирены и это беспокойство слегка ослабло), что со временем он точно узнает цену, которую придется заплатить за свою азартную прыть. Бесплодие, дегенеративные заболевания, рак любого органа, инородные образования: а что, если в будущем, в определенный день «Икс», когда все забудут про это лечение, как раз то, что сделало его более эффективным против ожидаемого, предъявит его сыну огромный счет? Он задал этот вопрос доктору Вавассори, и тот ответил, что, поскольку речь идет об экспериментальном лечении, риск побочных эффектов, в том числе в отдаленном будущем, был принят в расчет и в должном виде изложен в документах, которые Пробо сам подписал. Но беспокойство, что успех, превзошедший все ожидания, может увеличить риск, было, с его точки зрения, глупостью и смахивало на паранойю. Заметим попутно, что параноиком Пробо еще никто не называл.
Марко, со своей стороны, в полном обалдении от собственного роста, не имел времени о чем-либо думать. С тем же упорством, с каким его тело в прошлом отказывалось расти, оно теперь неудержимо тянулось ввысь: он, так сказать, предоставил жилье этому феномену и решил за ним понаблюдать. С ноября по июнь он прибавлял по два сантиметра в месяц – что означает полтора килограмма прибавки в весе или половину размера в обуви, – и это было главным, что его занимало. Он не обеспокоился, не испугался, не устыдился, не выходил из себя, не ставил условий: напротив, он целиком отдался этим переменам, проявляя в данном вопросе гибкость и твердость, что в будущем в трудные времена поможет ему устоять и выжить. Его тело перескочило подростковый возраст, из ребенка он внезапно стал сформировавшимся парнем, но это ничуть его не травмировало, поскольку ему было известно: в этом и состоит цель лечения. Через несколько лет тот факт, что он был колибри, стал таким же воспоминанием, как и все прочее.
Однако после этого его жизнь продолжала разворачиваться всегда на один и тот же лад: годами ничего не происходило, в то время как большинство других продвигались вперед, и вдруг все взрывалось, подобно вулкану, каким-то чрезвычайным событием, отбрасывавшим его в запредельное, новое и неизвестное ему место. Почти всегда такие трансформации бывали болезненными, и встававший перед ним вопрос, вызывавший в нем злость и досаду, звучал примерно так: почему я? почему это выпало мне?
Часто из шестерых надежных помощников нашего исследования (кто, как, когда, где, что и почему) именно когда отделяет спасение от гибели: Марко никогда не задавал себе этого вопроса, пока не получал на него ответ, и только поэтому, желая оставаться неподвижным, он продвинулся так далеко, так болезненно и все же не рухнул. Только в нужный, то есть в самый черный, момент его озаряла мысль: все, все случилось ради какой-то цели, и ответ немедленно приходил – простой, точный и сладостный, как божественный нектар: Мирайдзин. Мирайдзин была новым человеком, она им всегда была, с момента своего зачатия. Она появилась на свет, чтобы его изменить, и Марко была дарована милость ее воспитания.
По этому вопросу, когда еще жива была Адель, не возникало ни малейших дискуссий. Она повторяла это непрестанно, и Марко ей не перечил, напротив, он сам утверждал, что человечество начинается с этой девочки, что человечество начинается с Мирайдзин – хотя он это говорил, чтобы выразить согласие с мнением дочери, как тогда, когда играл с ней в веревочку, выросшую на спине, давным-давно это было. Короче, он думал: моя девочка пережила столько всего, что, возможно, эта фантазия помогает ей жить, судьба меня не щадит, что ж, я ей в ответ рожаю нового человека…