Колебания Горбачева и его децентрализация власти оттолкнули от него и разобщили региональную и республиканскую партийную номенклатуру. Расширение полномочий республиканских институтов и подъем националистических движений оставили советским функционерам только один выбор: «стать националистами» и отождествить себя с интересами их республик и регионов. То, что первые полностью свободные выборы в марте 1990-го прошли в РСФСР и других республиках, а не в общенациональном масштабе, способствовало расщеплению советских элит по национальному признаку. Это подтолкнуло политическую жизнь СССР на тот же катастрофический путь, по которому уже шла Югославия. Быстрый распад старого правящего класса означал гибель унитарной государственности. Огромным фактором также стало пробуждение спящего русского гиганта и появление в Москве «российской» контрэлиты, узаконенной свободным всенародным голосованием в крупнейшей республике Союза.
Пока советская партийно-государственная элита распадалась, в советской интеллигенции пошли бурные процессы. Ее представители, разочарованные и по-диссидентски настроенные инженерно-технические работники (ИТР), академические и творческие круги, оказались готовой базой для антисистемного протеста, электоратом для бунтаря Ельцина и массовым движением для «Демократической России». Сами по себе эти люди, несмотря на обилие среди них харизматических личностей, не могли захватить власть в крупнейшей советской республике. Возможности для этого им дали массовое недовольство советским правительством и руководством Горбачева, фрагментация партийной номенклатуры и КГБ. Выросшая на этой волне российская «контрэлита» была слишком разнородной силой — там были и искренние сторонники демократии, и амбициозные интеллектуалы, и провинциальные чиновники, и откровенные демагоги, и проходимцы. Роль консолидирующего лидера в итоге взял на себя Ельцин, вступивший в борьбу с центральными органами за власть и собственность. Ельцин и его окружение приобрели огромный политический капитал, сколоченный из ненависти к привилегиям партийной номенклатуры, неудовлетворенности экономическим положением, страха перед анархией и гражданской войной, из искренних либеральных чаяний московских интеллектуалов, а также из антиимперских и антимосковских настроений в регионах.
Впрочем, не сила «российской оппозиции», а слабость кремлевского руководства оставалась главным фактором системного кризиса, который раздирал страну на части. В марте 1991 года около 20 процентов жителей республик, составлявших ядро СССР, считали, что лучше жить по отдельности, а не в едином государстве. К августу меньшинство выросло, если не стало большинством, особенно на Украине, но также и в РФ. В основном это был не результат внезапного национального «пробуждения», а выбор в пользу закона и порядка, стремление дистанцироваться от гротескной некомпетентности союзных властей и вакуума центральной власти. Как писал один молодой западный исследователь, после августа 1991 года «не общий крах советской системы вызвал распад советской иерархии. Скорее именно распад иерархии и стал причиной коллапса системы»[1527]. Говоря попросту, к демонтажу и расчленению советской системы привела в основном ожесточенная тяжба внутри элит.
Завершиться консенсусом эта борьба не могла: предстояла либо решающая схватка, либо распад государственности. Горбачев стремился избежать и того и другого. Тем не менее Союзный договор, о котором он договорился с Ельциным в конце июля, стал последним актом умиротворения российского конкурента, он делал разрушение государства неизбежным, разве что чуть более постепенным, чем это произошло позже, после путча. Крючков и еще несколько человек из окружения Горбачева увидели эту неизбежность. Поэтому они решили действовать через его голову, чтобы остановить подписание нового Союзного договора, который аннулировал советскую конституцию и государство. Но и этих людей страшила угроза гражданской войны. К счастью для Ельцина и оппозиции, в руководстве Советской армии и КГБ не нашлось фигуры, подобной Дэну Сяопину или генералу Пиночету. Кроме того, путчистов ослабило отсутствие идейного единства: они не вдохновлялись какой-то конкретной идеологией, коммунистической или антикоммунистической. КПСС после 1989 года уже была лишь тенью прежней могучей силы; она больше не определяла направление развития советского государства, общества и экономики. Именно разложение партии сделало возможным августовский заговор под крышей КГБ. Лидеров хунты — Крючкова, Язова и Павлова — не связывала партийная иерархия, дисциплина и власть, они действовали сами по себе. Армия и силы безопасности выполняли приказы начальства, но им тоже не хватало единства командования и цели. Решительное применение силы могло бы скрепить и придать форму государственным структурам, но соответствующего приказа так и не последовало.
Идеология и идейные размежевания были важной частью последних лет советской истории. После смерти Сталина Хрущев и его соратники предложили людям обновленную утопию, менее жестокую форму социализма — с первым в мире спутником Земли, отсутствием голода, бесплатным жильем и чуть большей открытостью миру — в качестве компенсации за террор, войну и тяготы в прошлом. Горбачев попытался сделать то же самое в 1987–1989 годах, но быстро потерпел неудачу из-за неспособности подкрепить обещания ощутимыми экономическими достижениями. Главным стала гласность, которая камня на камне не оставила от социалистической утопии и ленинской мифологии. Она дала небывалое ощущение свободы — люди смогли впервые выражать свои мысли без оглядки на доносчиков, впервые читали газеты и журналы с неподдельным энтузиазмом, обрели свободу вероисповедания. Одновременно зияющий провал между идеалами и реальностью заполнили новые мощные мотивы и страсти — погоня за прибылью, болезненный национализм, антикоммунизм и популизм. Ельцин и многие представители «ДемРоссии» обратились в новую веру, стали страстными антикоммунистическими идеологами, приверженцами западной либеральной демократии. Те, кто считал, тогда и позже, что Ельцин и российские демократы лишь хотели власти и были неискренны, ошибаются: многие из них на самом деле стремились освободить «Россию», другие «народы» и весь мир от советской «тоталитарной империи», рассчитывая построить на ее обломках «нормальное» «цивилизованное» государство и общество[1528]. Мало кто из них учитывал огромные риски этого предприятия, включая раздел экономики и ядерного арсенала, а также этно-территориальные конфликты. Подобно большевикам в 1917 году они считали, что история на их стороне. Эта уверенность в своей правоте и игнорирование рисков дали им большое преимущество перед Горбачевым и его правительством. С потрясающей наивностью, которая многим в то время и позже казалась парадоксальной, российские лидеры хотели, чтобы Запад признал их «новую Россию», дал им международное признание и принял в свои ряды. Не беря в расчет этих ожиданий, сопоставимых с идеологической революцией, понять историю разрушения СССР изнутри просто невозможно.
Как и другие исторические драмы такого масштаба и скоротечности, разрушение Союза имело свои поворотные моменты, когда главные действующие лица имели возможность сделать выбор — и либо делали его, либо нет. Горбачев был гроссмейстером номенклатурной политики, но ключевые решения ему удавались плохо. По-настоящему он рискнул лишь однажды, когда запустил экономические и политические реформы в 1988–1989 годах; до и после этого Горбачев медлил, искал иллюзорный консенсус, поддавался давлению и часто перекладывал ответственность на других. Путь Ельцина к власти, напротив, — череда авантюр. В 1989 году он поставил на будущее России, а не Советского Союза; в 1991-м — неоднократно повышал ставки, рискуя всем. Осенью того же года, когда Егор Гайдар убедил Ельцина, что выбор стоит между сохранением Союза и «спасением России» через освобождение экономики по рецептам МВФ, российский лидер колебался недолго и выбрал второе. Бурбулис и другие из окружения Ельцина, убежденные, что старая система должна быть разрушена, и вооруженные новой верой в либеральное будущее, действовали решительно. Напротив, номенклатурные реформаторы, защитники существующих государственных институтов, были полны сомнений, не уверены в своем лидере и ввиду этого перестраховывались и выжидали.
То, как быстро и легко обрушился центр советской государственности, поразило даже самых опытных западных наблюдателей. Британский посол Родрик Брейтвейт в заключении своего ежегодного обзора писал: «В 1991-м… Горбачев начал год без друзей, а закончил без должности. Ельцин победил, но столкнулся с крахом экономики, способным привести к досрочному завершению и его правления»[1529]. В то же время сами основные институты советского государства, как показывает эта книга, оказались удивительно устойчивыми и просуществовали почти до самого конца СССР. Их не смог разрушить даже шквал демократической революции в августе 91-го. Государственный аппарат просто перешел к Российской Федерации — вместо того чтобы создавать все с нуля, она унаследовала большую часть союзного государственного устройства. Когда хаос 90-х завершился, эти структуры, включая бывший КГБ, были воссозданы и обновлены в период президентства Владимира Путина.
Запад играл на удивление важную роль в судьбе горбачевских реформ и крахе Союза, хотя зачастую эта роль понимается превратно. Вопреки тому, во что верят многие американцы, на путь преобразований советское руководство толкнули не «звездные войны» Рейгана, не бремя холодной войны и непосильные расходы на оборону, а осознание необходимости перемен, которое росло в советской элите с начала 1960-х. Но по мере того, как СССР скатывался в кризис и упадок, терпели неудачу советские реформы и слабел партийно-идеологический режим, влияние Запада на советскую внутреннюю и внешнюю политику возрастало. К исходу 1988-го Горбачев, Шеварднадзе и их окружение вернулись к российской исторической традиции — стали рассматривать Запад как важнейшего партнера в грандиозной модернизации, на этот раз модернизации Советского Союза. А в 1989 году рост внутренней нестабильности в СССР и внезапное исчезновение коммунистических режимов в Восточной Европе поставили Горбачева перед необходимостью участвовать в строительстве нового международного порядка и одновременно просить западных партнеров предоставить ему кредиты и помощь. В этом революционном году многие участники российской оппозиции стали считать Запад образцом «нормальности», во имя которой они хотели сокрушить советскую систему и государство. К концу 1990-го даже самые консервативные и изолированные от мира стеной секретности группы советской элиты обратились к Западу с просьбой помочь им реформироваться и выжить. Летом 1991 года ожидание нового плана Маршалла захватило почти всю советскую верхушку.