ении субсидий — расточительная утопия! Крестьяне, два-три поколения которых жили под жестким государственным прессом, ничего уже не хотели, кроме того чтобы оставаться на гарантированной зарплате и пользоваться небольшими земельными наделами. Других амбиций у них не было. Горбачев искренне недоумевал, почему крестьяне не спешат извлечь пользу из его реформ. Между тем без нажима со стороны партии у колхозов и совхозов не было интереса самим везти продовольствие в города и сдавать его по низким закупочным ценам, установленным государством. Осенью 1988 года советское сельское хозяйство недодало государству треть урожая. Еще треть была потеряна по дороге на склады или разворована в пользу «черного рынка». Горбачев и Политбюро оказались перед дилеммой: повысить закупочные цены или увеличить импорт продовольствия из-за рубежа[172].
По этому вопросу в Политбюро произошел серьезный раскол. Лигачев, поддержанный другими коллегами, предложил платить аграриям больше за тот же объем продукции и мотивировать их увеличить урожаи и поставки. Рыжков яростно возражал — он хотел сократить субсидии самым неэффективным колхозам и пищевым комбинатам. Лигачев заявил, что в этом случае дефицит продовольствия в городах неизбежен. Два государственных мужа уже не скрывали взаимной ненависти. «Высокие руководители страны собачатся по поводу того, что в одной молочной — только молоко, в другой — только сливки, в третьей — только кефир. А капуста будет навалом гнить на базах, а в магазинах ее не было и нет…», — с горечью отмечал присутствовавший на заседании Черняев[173]. Лигачев, однако, был прав: без дотаций и повышения закупочных цен, без координации и согласованности между партией и государственными органами прилавки остались бы без продуктов. «Сельскохозяйственные органы были дезорганизованы, партийные комитеты отстранены от хозяйственных дел, а Советы — бесправны», — писал о происходящем в своем дневнике Воротников, еще один консервативный член Политбюро[174].
Помехой для программы жесткой экономии Абалкина стала и сложная проблема с военно-промышленным комплексом. В глазах Запада советский ВПК представлялся зловещим, влиятельным лобби, пиявкой на ресурсах страны. Такое мнение быстро распространялось и среди реформаторов в Москве. Именно ВПК, считали они, лишал людей достойного уровня жизни, привел к Чернобылю и другим техногенным катастрофам и возвышался реакционной стеной на пути горбачевских реформ. В действительности же это была самая высокоразвитая часть советской экономики, состоявшая из семи огромных министерств, в чьем управлении находились 1500 заводов, предприятий и лабораторий. На них работали 9,5 миллионов рабочих и служащих или 7 процентов от общей численности советских трудовых ресурсов. Руководство ВПК оценивало стоимость его материальных активов, в том числе заводов и лабораторий, примерно в 111 миллиардов рублей, что соответствовало 6,4 процента советской экономики. Более половины этих предприятий и активов приходилось на Москву и Ленинград, а вторая рассредоточилась по Уралу и Сибири, Украине и Казахстану в десятках «закрытых» городов со строгим режимом контроля, повышенными зарплатами и системой привилегий с жильем, снабжением и социальным обеспечением. ВПК, любимый проект Сталина, существенно расширился при Хрущеве и Брежневе. Среди его величайших достижений «оборонного комплекса» были создание ядерного оружия и запуск первого спутника Земли; а его самой большой победой стал стратегический паритет с Соединенными Штатами. За время холодной войны все заводы, фабрики и лаборатории ВПК продолжали работать в режиме «военного времени». Другими словами, их производственные мощности поддерживались на уровне, рассчитанном на период полномасштабной войны[175]. В 1988 году все советские руководители, даже самые консервативные, признавали, что нужно с этим кончать — резко сократить расходы на милитаризацию и уменьшить оборонный бюджет.
ВПК, однако, занимал центральное место в мечтах Горбачева о научно-технической модернизации Советского Союза. В будущем генсек решил следовать принципу «меньше пушек, больше масла», но при этом хотел сохранить ВПК как силу, которая позволит запустить СССР на орбиту роботизации и электроники. «Его ставило в тупик, что один сектор экономики сумел достичь столь многого, чего остальная экономика, казалось, была не в состоянии повторить… Большинство усилий [Горбачева] по реформированию советской экономики основывалось на попытках разрешить этот парадокс — раскрыть «секрет» оборонной промышленности и применить его к остальным отраслям», — отмечал один американский ученый[176]. Значительная часть из 200 миллиардов рублей, выделенных в 1986 году на «ускорение» советской экономики, предназначалась структурам ВПК. В период с 1985 по 1988 годы государственные инвестиции в электронику удвоились. В ноябре 1988-го у Горбачева появился еще один повод для уверенности, что эти вложения окупятся. В рамках советской космической программы состоялся успешный запуск, выход на орбиту и приземление ракеты-шаттла «Энергия-Буран». В проекте с астрономическим бюджетом в 27 миллиардов долларов (в пересчете на сегодняшние цены) участвовало около миллиона человек с 1200 предприятий со всех отраслей советской экономики. 100-тонный корабль, похожий на американский космический «Шаттл», мог приземляться в полностью автоматическом режиме под управлением компьютеров. Для советского лидера это было доказательством, что через несколько лет ВПК сможет вытащить из болота всю советскую экономику[177].
Поэтому инвестиции в объекты и лаборатории ВПК продолжались. Министерство финансов изыскивало дефицитную валюту для его дальнейшей модернизации. Также оборонный комплекс требовал и получал больше денег на разработку и производство современного оборудования для терпящей бедствие промышленности, выпускавшей сельскохозяйственную технику. ВПК взял под контроль 250 заводов по выпуску гражданской продукции в попытке повысить количество и качество товаров. Все эти решения санкционировал Горбачев. В январе 1989 года он с воодушевлением рассказал об этом представителям международной «Трехсторонней комиссии» — Генри Киссинджеру, Дэвиду Рокфеллеру, президенту Франции Валери Жискар д’Эстену и бывшему премьер-министру Японии Ясухиро Накасонэ. По словам Горбачева, некоторые «друзья перестройки» в советском правительстве призывали его совершить товарный маневр и закупить большое количество импортных товаров, чтобы избежать «народного бунта». Горбачев объяснил, почему отверг это предложение: «Мы думаем не об одном-двух годах. Мы думаем о том, чтобы создать такую экономику, которая обеспечила бы нам и нужные объемы, и качество продукции. Поэтому и сделали очень крупные вложения в модернизацию всей технологической структуры нашей промышленной базы»[178].
25 января 1989 года Горбачев уехал из Москвы на зимние каникулы. Вместе с женой Раисой он полетел в Пицунду, на правительственную дачу на берегу Черного моря. На этом курорте Никита Хрущев отдыхал в октябре 1964 года накануне свержения. КГБ докладывал Горбачеву, что многие в правящей партийной элите все больше сомневаются в правильности курса перестройки. По оценкам КГБ, число недовольных среди партийной верхушки — членов ЦК, которые, согласно правилам, могли избирать и смещать генерального секретаря, достигало 60–70 процентов. Горбачев, однако, не боялся заговора. Политические и конституционные изменения закрепили его положение наверху властной пирамиды. Кроме того, у Горбачева имелся свой человек во главе КГБ, Владимир Крючков, назначенный на эту должность в октябре 1988 года. Многолетний помощник Андропова, Крючков был бюрократом без политических амбиций и пользовался полным доверием генсека[179].
Горбачева в Пицунде волновало другое: как продолжать перестройку. По обыкновению, за подсказкой он обратился к Ленину. Перед отъездом советский лидер нашел время, чтобы прочитать повесть «Ленин в Цюрихе» — работу русского антикоммуниста-эмигранта Александра Солженицына, которую опубликовали в 1975 году, после того как писатель был выслан по воле Брежнева и Андропова из СССР на Запад. Произведение Солженицына было документальным и крайне пристрастным исследованием о том, чем жил вождь большевиков в самый канун революции, в 1916 году, в Швейцарии. Солженицын наотмашь крушил миф о добром и гуманном Ленине. Писатель среди прочих источников использовал переписку Ленина с его любовницей Инессой Арманд. В повести Ленин представал в его истинной сути — революционера-фанатика, который разносил в пух и прах как врагов, так и последователей. Солженицын также высказал убеждение всех русских националистов начиная с 1917 года: Ленин относился к российскому государству и народу, как к топливу для своей мировой революции. В Советском Союзе произведение оставалось под строжайшим запретом, за его прочтение давали тюремный срок. Экземпляр Горбачева напечатали специально для высшей партийной номенклатуры. В длинном монологе Черняеву после знакомства с книгой Горбачев признал, что Ленин был разрушителем, но вот что его чрезвычайно привлекало в вожде пролетариата: «И всегда один против всех». На глазах у удивленного помощника взволнованный Горбачев стал изображать Ленина, имитируя его стиль и жесты, акцент и любимые слова, его желчность и гнев. Это странное представление длилось более часа[180].
Горбачев продолжал боготворить Ленина. Ему было близко его политическое одиночество, равно как и уникальная способность вождя большевиков перевернуть историю с ног на голову, разрешить, казалось бы, неразрешимую проблему, опередить всех остальных и воспользоваться политическим моментом. Подобно Ленину, который отмахивался от всех критиков и шел вперед, Горбачев видел в сомневающихся в перестройке консерваторов, «левых» и «правых» уклонистов «балласт» для своего революционного замысла. Под влиянием донесений КГБ Горбачев решил вычистить остатки партийной старой гвардии — около сотни членов высшей государственной номенклатуры, которым было больше восьмидесяти и которые оставались в ЦК партии благодаря своим прежним заслугам. По возвращении в Москву он стал встречаться с каждым из этих партийных старожилов наедине и убеждать их добровольно уйти в отставку