Горбачева восстановить контроль над печатными СМИ и телевидением. Он также рекомендовал отложить второй этап политических реформ — выборы аналогичных съездов депутатов в Российской Федерации и других республиках, запланированные через год, в марте 1990-го. Горбачев отверг оба предложения[188].
25 апреля открылся первый Пленум партии, где генсека ждала политическая атака. Первый после реформ пленум начался с реквиема по уходящей в отставку «старой гвардии» — обширной группе руководителей и ученых, чьи карьеры начались во времена Сталина и которые превратили Советский Союз в ядерную сверхдержаву. Они выражали лояльность генсеку и покидали партийные и государственные должности с достоинством. Зато новые, более молодые партийные лидеры из промышленных регионов, выдвиженцы Андропова и раннего Горбачева, обрушились на перестройку и ее автора с почти нескрываемой яростью. Большинство рьяных критиков были не те, кто проиграл выборы, а напротив, те, кто победил в конкурентной борьбе. Несмотря на это, они считали, что страна движется к экономической катастрофе и политическим потрясениям. Несколько ораторов с русского Севера, Урала и Сибири заявили, что закон о предприятиях подрывает производство, цены и систему управления, а кооперативы обворовывают рынок дешевых потребительских товаров. Выступающие, все из них русские, подняли вопросы о национальной политике Политбюро. Зачем руководство страны задабривает армян и прибалтов, давая им больше экономических ресурсов? Почему выступающим за гласность журналам и газетам позволено изображать партийный аппарат источником зла? Неужели Политбюро действительно считает главными врагами реформ региональные партийные кадры?[189]
Горбачев отвечал на эти резкие вопросы пространными объяснениями, отвергая обвинения в свой адрес. «Способность его в потоке слов, сложных запутанных построениях фраз, всяких обоснований, ссылок на авторитеты, свой опыт… в итоге словоблудия так запутать вопрос, что каждая из противоположных сторон была вправе считать, что именно ее позицию генсек и поддерживает», — описал манеру Горбачева в своих дневниковых записях скептически настроенный к новому курсу член Политбюро Воротников. Один западный исследователь перестройки позже назвал это ораторской техникой, призванной сбить с толку сторонников жесткой линии. В своем кругу Горбачев в гневе говорил о Пленуме как о скоординированной атаке на свой курс. Он отметил, что никто из Политбюро не решился возражать критикам, и это только утвердило его в решимости передать политическую власть от партийной элиты Съезду народных депутатов[190].
Горбачев надеялся, что съезд станет новым центром для лучших сил партии и сформирует новую политическую элиту. В первую очередь генсек рассчитывал на поддержку советской интеллигенции, образованного класса, к которому он и его жена Раиса чувствовали симпатию и близость. Ленин считал русскую интеллигенцию, особенно представителей культуры, «не мозгом нации… а дерьмом»[191]. Горбачев и Раиса, чье студенчество пришлось на 1950-е, думали по-другому. Для них писатели и ученые были моральной элитой, авангардом модернизации. Советская интеллигенция получила, в том числе благодаря симпатиям Горбачева, внушительное представительство на съезде: 55 писателей, 32 театральных режиссера и актера, 59 журналистов, 16 художников, 14 композиторов и много людей из научных лабораторий и институтов[192].
Как и в других начинаниях перестройки, советский лидер обманывал самого себя. «Если в ходе открытой дискуссии по образцам интеллектуальных дебатов среди послевоенной интеллигенции не удалось выработать общее политическое мировоззрение, как можно было ожидать, что она даст ответы как выйти из кризиса государственного социализма?» — заключает один из исследователей советских интеллектуальных элит[193]. В Москве, конденсате советской интеллигенции, ее представители уже давно перестали верить в «гуманный социализм», в который еще веровал Горбачев[194]. Интеллектуалы разделились на два противоборствующих лагеря: тех, кто стремился к политической либерализации и сближению с Западом, и русских националистов с неосталинскими взглядами. Горбачев пытался заручиться поддержкой обеих сторон, но это была безнадежная затея[195]. Весной 1989 года писатели, ученые и журналисты, как либерального, так и националистического толка, начали выходить далеко за рамки того, что архитекторы перестройки считали разумным и возможным. Шквал публикаций в московских газетах и журналах в те месяцы метил в самые основы однопартийного правления. Социолог Александр Цыпко опубликовал серию очерков, в которых поставил под вопрос революционную прозорливость Ленина. Театральный режиссер Марк Захаров выступил по национальному телевидению с призывом вынести тело большевистского вождя из Мавзолея. Вскоре сам сакральный и исторический смысл всей большевистской революции стал предметом критики[196].
Избранные от Москвы депутаты быстро сформировали независимую группу. Западные комментаторы называли их «либералами», они сами предпочитали термин «демократы первой волны». Среди них были интеллектуалы, пришедшие в партию в период хрущевской оттепели (середина 1950-х — середина 1960-х годов) с мечтами о десталинизации сверху. Эти люди работали в привилегированных академических учреждениях и в 1986–1988 годах попали под покровительство Горбачева и Яковлева. Среди них были главный редактор ведущего экономического журнала Гавриил Попов, историк Французской революции и член редколлегии главного теоретического журнала партии «Коммунист» Юрий Афанасьев, видный социолог Татьяна Заславская[197]. Были и депутаты помоложе, выросшие без социалистических иллюзий, — социолог Галина Старовойтова, историк Сергей Станкевич, математик Илья Заславский и физик Аркадий Мурашов. Генерал КГБ Филипп Бобков, которому Андропов в 1970-х поручил контролировать советскую интеллигенцию, писал, что она состояла из массы людей, которые не могли в условиях советской системы добиться статуса и уровня жизни, на которые рассчитывали: «Ведь какая сила была — младшие научные сотрудники. Это же был огромнейший мозговой потенциал». После долговременного отсутствия социальных лифтов эта сила вошла в политику. Она питала национализм в прибалтийских республиках, экстремизм и насилие на Южном Кавказе и радикальный антикоммунизм «демократов» в Москве[198]. Генерал КГБ, по-чекистски прямолинейный, отметил кое-что верно: «демократы» из нижних слоев советской интеллигенции считали партийную систему не только окостеневшей, но также исторически изжившей себя, нелегитимной и преступной. Образец для подражания многие из них видели в польском антикоммунистическом движении «Солидарность». В апреле 1989 года известный офтальмолог Святослав Федоров, которого Горбачев включил в «красную сотню» на съезде, предложил всем «демократическим» депутатам из Москвы встретиться в своей клинике, чтобы обсудить общие цели и тактику. Сергей Станкевич, 35-летний историк, избранный народным депутатом от одного из районов Москвы, позже вспоминал, что к ликованию от победы примешивался страх. Силы партийной номенклатуры по-прежнему казались несокрушимыми. Первым инстинктивным желанием было найти союзников: «Мы посылали гонцов и принимали гостей от других территориальных депутатских групп. В первую очередь связь была установлена с ленинградцами… Заходили к нам и прибалты, и украинцы…»[199]
Главным авторитетом в группе «демократов» был Андрей Дмитриевич Сахаров — физик-ядерщик и разработчик первой советской термоядерной бомбы, позже всемирно известный правозащитник и лауреат Нобелевской премии мира. В 1980 году Сахаров выступил против ввода советских войск в Афганистан и провел годы в изгнании в Горьком (ныне Нижний Новгород) под надзором КГБ. В конце 1986-го Горбачев разрешил Сахарову вернуться в Москву. Двумя годами позже при содействии члена Политбюро Яковлева Сахаров и другие правозащитники создали дискуссионный клуб интеллигенции «Московская трибуна» и неправительственную организацию в память о жертвах советских репрессий общество «Мемориал». Когда объявили выборы на Съезд народных депутатов, Президиум Академии наук СССР не включил Сахарова в список делегатов по списку от общественных организаций, что привело к массовым протестам в академических институтах Москвы. Сахарова пришлось включить в список. На встречах московских «демократов» весной 1989 года Сахаров отстаивал верховенство закона, гражданское общество и права человека. Однако в какой-то момент он заявил с обезоруживающей искренностью: «Я в отличие от всех вас политик начинающий, можно сказать, молодой. Но… никто не знает, сколько эта оттепель продлится — неделю, две. Поверьте моему опыту, ее можно свернуть за один час». По его мнению, лучшей тактикой для российских демократов будет использовать момент «по максимуму»: призвать к немедленному вводу демократического правления, говорить миллионам с трибуны съезда «слова правды», пока не отключат микрофон[200]. Это была явно не та позиция сотрудничества и реализма с партийными реформаторами, которой ожидал Горбачев.
Тем временем на Южном Кавказе другие члены советской интеллигенции нанесли еще один удар по горбачевской перестройке. Абхазы, имевшие автономию в составе Грузинской республики, после оглашения конституционных реформ потребовали, чтобы Абхазия стала частью Российской Федерации. Движение возглавили абхазские интеллектуалы из московских академических институтов. Они направили свою просьбу центральным властям. В ответ радикальные националисты из грузинской интеллигенции выступили за немедленный выход Грузии из «Российской империи». 8–9 апреля 1989 года ситуация стала неуправляемой: огромное количество митингующих в Тбилиси заняли центральную площадь. Партийный руководитель Грузии Джумбер Патиашвили потерял самообладание и скрылся, вызвав в Тбилиси войска Закавказского военного округа. Офицеры и солдаты, преимущественно русские, не имели никакой подготовки в обращении с гражданским протестом и применили газ военного назначения и саперные лопатки. Шестнадцать мужчин и женщин погибли от побоев и газа. Кто-то погиб в давке. В одночасье вся Грузия восстала под националистическими и антирусскими лозунгами. Взбешенный Горбачев, которого эти события застали в заграничной поездке, отдал приказ министру обороны ни при каких обстоятельствах не применять силу в гражданских конфликтах внутри страны. Эмоциональный Шеварднадзе был на грани отставки. Черняева потрясло, что «христианский и любимый русскими народ, с которым более 200 лет жили душа в душу… хочет уйти из СССР». У него впервые возникло предчувствие «развала государства и чего-то похожего на хаос»