В июле 1989 года Джордж Буш посетил Польшу и Венгрию, а затем отправился на саммит «Большой семерки» в Париж. Перемены в Восточной Европе произвели на него большое впечатление, а демонтаж «железного занавеса» тронул до слез. Однако решительный настрой поляков и венгров напомнил ему о революциях 1956 года. Он опасался, что может произойти взрыв, а затем последует новое вторжение советских войск. Все союзники США, прежде всего президент Миттеран, считали, что холодная война закончилась и что Бушу нужно срочно нужно начать диалог с Горбачевым. Американский президент пытался охладить энтузиазм представителей Западной Европы, которые поддерживали просьбу Горбачева о принятии Советского Союза в члены Международного Валютного Фонда, Всемирного банка и включение его в формат соглашений по снижению таможенных тарифов и торговле (ГАТТ), а также о сближении с Европейским экономическим сообществом. В Белом доме не считали, что холодная война окончена, и хотели сохранить контроль над структурами, которые при необходимости позволили бы ее продолжить. Тем не менее поездка в Европу убедила Буша, что там происходят стремительные изменения и США не могут оставаться в стороне. Он направил Горбачеву предложение провести рабочую встречу в начале декабря[259].
В начале осени 1989 года аналитики ЦРУ и американского посольства информировали Буша и Скоукрофта о том, что внутри Советского Союза зреет потенциальная катастрофа. Во время визита в Белый дом Ельцин говорил: «Перестройка на грани краха… Кризис в экономике и финансах, в партии, политике, национальном вопросе»[260]. 21 сентября Шеварднадзе сообщил о том же в доверительной беседе с Бушем и Скоукрофтом после официальных дипломатических переговоров[261]. Президент и его советник отнеслись к словам Ельцина скептически, но откровенность Шеварднадзе их поразила. Тем не менее они продолжали считать, что самый вероятный сценарий развития событий — это повторение трагедии на площади Тяньаньмэнь, восстановление стабильности и порядка в СССР с помощью силы.
Между тем народное недовольство в Восточной Германии в конце октября переросло в массовые демонстрации с политическими требованиями. Ввиду отказа Горбачева вмешиваться в процесс высший партийный эшелон ГДР решился на самостоятельные действия. Новым лидером стал Эгон Кренц. Он и его соратники отправили в отставку глубоко больного главу партии Эриха Хонеккера и начальника тайной полиции (Штази) Эриха Мильке. Пытаясь потушить волнения, они посулили реформы. Кренц знал, что его государство — банкрот. ГДР не могла расплатиться с огромной задолженностью перед Западной Германией. Новый лидер поспешил в Москву, чтобы попросить финансовой помощи у СССР, но Горбачев его просьбу игнорировал — у него самого заканчивались валютные резервы. В поисках выхода Кренц и его товарищи решили открыть для жителей ГДР регулярное и контролируемое посещение Западного Берлина. Эта новость благодаря оговорке сбитого с толку члена Политбюро Гюнтера Шабовски была превращена западной прессой в сенсационное «открытие Берлинской стены». Неожиданно, как бывает в истории, паралич политической воли привел к непредвиденному событию: контроль властей над границей ГДР в Берлине рухнул. В ночь на 9 ноября 1989 года мимо растерянных пограничников потекли толпы ликующих, ошеломленных, до конца еще не веривших в происходящее восточных немцев. Беспрепятственно пройдя через мощные укрепленные контрольно-пропускные пункты, они хлынули в Западный Берлин[262].
Ноябрь был месяц, когда коммунистические режимы в Восточной Европе падали, как костяшки домино. Осмотрительные чехи пошли по стопам торжествующих восточных немцев и устроили в Праге «бархатную революцию», требуя покончить с правлением компартии и вывести советские войска. За ними последовали болгары. Циники и дельцы из коммунистической номенклатуры поспешили избавиться от скомпрометированных лидеров, сменить политическую окраску и добавить слово «демократический» в измененные названия своих политических партий. В Польше и Венгрии правящие партии растаяли, как туман, а их лидеры объявили о приверженности политическому плюрализму, демократии и западным ценностям[263].
Революции 1989-го года, как и политические движения в СССР, не были бы столь массовыми, если бы сводились только к требованиям гражданских свобод. Многих людей привлекали образы западного потребительского «рая». Пока тысячи восточных немцев в экстазе праздновали свободу на Берлинской стене, сотни тысяч заполонили роскошные магазины на Курфюрстендам в Западном Берлине — всем хотелось увидеть, потрогать и вкусить запретных плодов западного общества потребления. «В хаотические дни окончания холодной войны в Восточной Германии и во всей Восточной Европе потребительские товары… часто казались символами и сущностью свободы», — заметил один историк. В конце 1989 года журнал «Плейбой» стал первым американским иллюстрированным журналом на венгерском языке. Издатели заявили, что их журнал и девушки «экспортируют американскую мечту»[264].
Произведенный падением Берлинской стены эффект стал главным символом триумфа Запада над Советским Союзом. Уильям Таубман написал об этом так: «Падение Берлинской стены перевернуло все с ног на голову. До этого Горбачев был главным инициатором перемен… После берлинских событий Горбачеву пришлось реагировать на изменения, спровоцированные другими. Народные движения в ГДР и восточноевропейские политики оставили идеи коммунизма на обочине, западноевропейские и американские лидеры могли теперь игнорировать горбачевское видение» будущей единой Европы[265]. Сам Горбачев был слишком поглощен внутренним кризисом. В ночь «прорыва стены» толпами немцев Политбюро заседало допоздна, обсуждая длинный список тяжелых проблем, и прежде всего события в Литве. Прошло шесть дней, а советский лидер, казалось, все еще не осознал символическое и политическое значение того, что произошло. С поразительным апломбом он заявил британскому послу, что события «идут в правильном направлении… Перестройка и до вас доберется». Он также раскритиковал слова Маргарет Тэтчер о «крушении тоталитарной социалистической системы» в Восточной Европе[266]. Горбачев, видимо, не хотел осознать, что его концепция Советского Союза, постепенно интегрируемого в «общеевропейский дом», перечеркнута — стала жертвой стремительного порыва Восточной Европы к единению с Западом.
Падение Берлинской стены и последующая волна крушений коммунистических режимов в Восточной Европе дали западным лидерам победу в холодной войне и невиданное геополитическое преимущество — шанс, который выпал впервые с 1945 года. Неожиданно у Буша на руках оказались все козыри для переговоров с Горбачевым. Даже скептически настроенный Брент Скоукрофт внезапно понял, что «все стало возможно». Привычная картина разделенной Европы исчезла, а зарождающийся новый мир, как вспоминал Скоукрофт, оказался «в буквальном смысле за рамками нашей прежней системы координат». Он считал, что революции в Восточной Европе еще больше повысили шансы на контрреволюцию в Советском Союзе. Благоразумие диктовало Бушу действовать осторожно. Но он все же склонился к оптимистической оценке. Возможно, рассудил он, Советский Союз является бомбой замедленного действия, но пока можно, с Горбачевым нужно продолжать выгодное для США партнерство, использовать его добрые намерения как можно дольше[267]. Также необходимо закрепить революционные перемены в Восточной Европе международными соглашениями, под которыми будет и советская подпись. А для этого нужно помочь лидеру Советского Союза остаться у власти, удерживать под контролем своих генералов и консерваторов. Предметом особой озабоченности Буша и Скоукрофта были требования немедленной независимости со стороны прибалтийских республик. Эти требования пользовались большой поддержкой у американцев балтийского происхождения и сочувствующих, среди которых было много соперников Буша внутри республиканской партии. Прибалтийские эмигранты в США действовали организованно и энергично — они посылали в Литву, Латвию и Эстонию принтеры и компьютеры. Они также финансировали первые зарубежные поездки лидеров «Саюдиса». Голоса выходцев из Прибалтики играли существенную роль в исходе выборов в ключевых штатах США[268]. Буш не мог игнорировать этот политический фактор. Но он также боялся, что отделение Литвы станет детонатором для консервативного отката в СССР. Это грозило самыми серьезными последствиями для Восточной Европы и Восточной Германии, где еще оставались советские войска.
2–3 декабря 1989 года на советском теплоходе «Максим Горький» у берегов Мальты проходила долгожданная встреча Горбачева и Буша. Внимание западной и всей мировой прессы к этим переговорам трудно переоценить. Горбачев явился на встречу после поездки по Италии, где его ожидал небывалый народный триумф. В Милане советского лидера окружила восторженная толпа — люди рыдали от радости, словно в молитвенном экстазе. Для советского лидера встреча с президентом США означала психологический и политический конец холодной войны[269]. У американской стороны настроение было совсем другим — дружеским, но не теплым, временами напряженным. На море разбушевался шторм, и Буш страдал от морской болезни. Советская делегация также пребывала в тревоге, а маршал Сергей Ахромеев, военный советник Горбачева, был мрачнее тучи. Только Горбачев излучал энергию и уверенность, словно он «выиграл», а не «проиграл» Восточную Европу. Советский руководитель просиял, когда Буш сказал, что хочет отменить поправку Джексона-Вэника к закону о торговле между США и СССР. Принятая в 1974 году, она связывала американскую торговлю с Советским Союзом со свободой эмиграции. Эта поправка ограничивала советско-американские экономические связи и немало способствовала гибели брежневской политики разрядки. Буш пообещал «изучить с конгрессом» возможность снятия ограничений на экспортные кредиты и государственные гарантии, которые мешали американскому бизнесу работать в Советском Союзе. Он также поддержал участие СССР в ГАТТ. Но он ничего не сказал о советском членстве в МВФ или Всемирном банке.