Даже в более спокойные времена разорвать этот замкнутый круг было бы непросто. А осень 1990-го года была временем крайней нервозности, нарастающего раскола и стремительно убывающим пространством для компромисса. Страсти и страхи захлестнули и заглушили экономические и политические расчеты. Дэвид Ремник, молодой журналист «Вашингтон Пост» в Москве, вспоминал о «черном сентябре» 90-го как о переломном моменте в драме распада СССР. Месяц начался с чудовищного преступления — 9 сентября в подмосковной деревне кто-то зарубил топором православного священника Александра Меня. Преступника так и не нашли. Отец Александр Мень был евреем, но посвятил жизнь русскому православию. В круге московских друзей Ремника было много людей из либеральной интеллигенции еврейского происхождения. Они и их дети получили крещение у отца Меня. Писатели и журналисты, люди культуры и гуманитарных наук, они поначалу поддерживали горбачевскую перестройку, но затем стали симпатизировать Ельцину и «Демократической России». Страшная смерть отца Меня стала для них шоком. Они верили, что за убийством стоят антисемитские элементы Русской православной церкви, КГБ и другие «темные силы» в партии и ВПК[431].
На следующий день после убийства Меня советские военные начали подозрительные маневры вокруг Москвы. Ремнику и его столичным друзьям это напомнило о событиях в Польше в 1980–1981 годах перед введением военного положения. «В тоталитарном обществе» паранойя — самый реалистичный взгляд на вещи, заключил американский журналист. «Готовился переворот, — написал он в книге об этих событиях, которую опубликовал позднее. — Как довольно скоро выяснилось — сначала в Вильнюсе и Риге, потом в Москве — заговор действительно существовал, и в самом неприкрытом, самом откровенном виде». Многие другие российские и западные аналитики пересказывали эту версию событий в различных модификациях. Она вошла и в многосерийный документальный фильм «Вторая русская революция», который снимался в начале 1991 года на деньги Би-би-си[432].
Что же происходило в сентябре 90-го? Был ли заговор? Российские историки так и не нашли доказательств. Согласно имеющейся информации, 8 сентября генерал-полковник Владислав Ачалов, командующий Воздушно-десантными войсками Советской армии, приказал пяти дивизиям выдвинуться к Москве «в состоянии повышенной готовности». На следующий день Рязанская воздушно-десантная дивизия в полной боевой готовности и со всем вооружением была направлена в Москву. Через два дня аналогичный приказ получила Псковская дивизия ВДВ. «Привести эту силу в движение могли только президент СССР Михаил Горбачев и министр обороны Дмитрий Язов», — заключил историк Рудольф Пихоя. Ачалов позже утверждал, что приказы были частью подготовки к военному параду в Москве 7 ноября, в годовщину Октябрьской революции[433].
Трудно представить Горбачева пробующим втайне подготовить введение военного положения всего через неделю после встречи с Ельциным. Советский лидер был нацелен на другое — на встречу с Бушем в Хельсинки. Тем не менее история о «черном сентябре» небеспочвенна. Слухи и страхи — признаки паралича государственной власти, спутники анархии. «Великий страх» в июле-августе 1789 года во Франции спровоцировал крестьянское восстание и питал Французскую революцию. В сентябре — декабре 1990-го миф о «ползучем перевороте» овладел воображением советских граждан. Люди ожидали грядущей диктатуры. Об этом в «Новом мире» писал московский журналист Виктор Ярошенко. Он понимал, что советские структуры власти рушатся, но также знал, что у российской демократии нет корней, таких как частная собственность или политические и социальные традиции. Ярошенко назвал политический разброд «энергией распада». «У нас нет борьбы демократов с тоталитаристами. У нас воюют две команды тоталитаристов, только новые и в демократических футболках», — писал он. С отдельными людьми, с которыми журналист был знаком или за которыми наблюдал, происходили самые фантастические превращения. Представители партийной верхушки отвергали применение силы, а лидеры «Демократической России» хотели любыми средствами уничтожить государство[434]. Если бы это прочел Алексис де Токвиль, проницательный толкователь Французской революции, он кивнул бы в знак согласия.
Анатолий Адамишин, советский посол в Италии, в сентябре приехал в Москву в отпуск и обнаружил, что страна «катится в пропасть». Его друзья, экономисты Петраков, Аганбегян и Шмелев, соглашались, что только «чрезвычайное положение» и диктатура способны удержать общество. Сокурсник Адамишина Леонид Шебаршин, глава службы внешней разведки КГБ, сказал ему: «Следующая неделя будет решающей». В каком смысле? Кто будет диктатором? «Сомневаюсь, хватит ли пороху [Горбачеву и его людям] на решительные шаги», — записал Адамишин у себя в дневнике. Тем не менее он вернулся в Рим с убеждением — что-то назревает: «Уж коль скоро дело идет к диктатуре, надо выбрать наиболее приемлемую ее форму, в том числе сохранив приличия для внешнего мира»[435]. Годы спустя министр финансов Павлов в своих мемуарах рассказал о собственном сентябрьском заговоре. Он и заместители Рыжкова — Маслюков и Владимир Щербаков — договорились поставить Горбачеву ультиматум — немедленный переход к действиям, либо весь экономический блок правительства подает в отставку. Но Рыжков не решился на это. Павлов вспоминал его слова: «Нет, уже поздно. Нас не поймут, скажут, что мы испугались трудностей. Нас же обвинят в том, что мы провоцируем кризис. Будем нести свой крест до конца». Павлов понял, что глава правительства не способен на самостоятельные действия. Заговор выдохся[436].
Уильям Таубман написал о Горбачеве в то время: «Горбачев не видел хорошего выхода, а возможно, не существовало и никакого выхода»[437]. Но, как поется в песне, «кто хочет, тот добьется». Вместо того чтобы посещать съезды, созывать советы и редактировать тексты, Горбачев мог бы убрать непопулярного Рыжкова и назначить «хунту» экономистов с чрезвычайными полномочиями. Он мог бы реализовать программу Петракова, не ввязываясь в парламентские дебаты или безнадежные переговоры с республиками. Решись Горбачев действовать, он столкнулся бы с хаосом, но, по крайней мере, это был бы подконтрольный ему хаос.
Пока революция в советской экономике пробуксовывала, Горбачеву и Шеварднадзе удалось совершить переворот во внешней политике, еще один после договора об объединении Германии. 2 августа 1990 года армия иракского диктатора Саддама Хусейна вторглась в соседний Кувейт. Советская внешняя политика оказалась на перепутье. Ирак был главным союзником СССР на Ближнем Востоке и крупнейшим покупателем советских вооружений — общая сумма закупок за три десятилетия достигла 18,3 миллиарда рублей и включала 41 военный корабль, 1093 самолета МИГ, 348 боевых и транспортных вертолетов, 4630 танков, 5530 бронетранспортеров (БТР), 3279 артиллерийских и минометных орудий, 84 тактических ракетных комплекса[438]. В отличие от других союзников СССР, Ирак платил за все американскими долларами. Кроме того, советские специалисты обслуживали иракскую нефтяную промышленность, а КГБ готовил охрану Саддама Хусейна. В Ираке проживали и работали около 8000 советских граждан. По стечению обстоятельств в тот день Шеварднадзе и Джеймс Бейкер встречались в Иркутске, недалеко от озера Байкал, для переговоров по контролю над вооружениями. Шеварднадзе сразу решил, что СССР должен присоединиться к позиции Соединенных Штатов против иракской агрессии. События развивались стремительно. Пока Бейкер отправился в Монголию с запланированным визитом, советский министр иностранных дел вылетел в Москву вместе с Деннисом Россом и Робертом Зелликом, помощниками госсекретаря. В полете они составили совместное заявление США и СССР, которое накладывало эмбарго на продажу оружия Багдаду. В МИДе, после перепалки с арабистами, которые были против, Шеварднадзе настоял на одобрении заявления. Горбачев, в то время отдыхавший в Крыму, моментально поддержал Шеварднадзе. Потрясающий контраст с бесконечным словотворчеством и утрясками экономических реформ — никаких заседаний Политбюро или сессий Верховного Совета! Главу КГБ Крючкова и министра обороны Язова просто уведомили о принятом решении[439]. По возвращении в Москву 3 августа изумленный Бейкер ликовал: он и Шеварднадзе выступили перед CNN и другими мировыми СМИ с совместным заявлением. Госсекретарь считал, что в тот день «закончилась холодная война». Позже он начнет свои политические мемуары с этого эпохального события. В Белом доме обычно скептически настроенный Скоукрофт разделял чувства Бейкера. В Восточной Европе в 1989 году и во время воссоединения Германии советское руководство отреагировало на запросы времени, — по крайней мере, так считали в США. В отношении же Кувейта Горбачев и Шеварднадзе сделали стратегический выбор, к которому их никто не принуждал[440]. Буш тоже был под большим впечатлением: он позвонил Горбачеву и предложил провести саммит в Хельсинки для обсуждения сотрудничества в Персидском заливе[441].
Горбачев и Буш встретились в Хельсинки 9 сентября. Скоукрофт и аналитики ЦРУ проинформировали Буша, что авторитет Горбачева «стремительно падает», а коммунистическая партия «безнадежно ослабела». Тем не менее, как заметил Черняев, именно Буш в начале саммита «очень волновался, боялся, что у него с Горбачевым сорвется». Президент США остро нуждался в поддержке Горбачева в Совбезе ООН, чтобы придать международную легитимность военной операции против Ирака. «Господин президент, обращаюсь к вам как к уважаемому другу, равному, важному партнеру и участнику событий, роль которого весьма значительна», — сказал он Горбачеву. Буш предложил советскому лидеру перспективу совместного строительства нового мирового порядка. Прежде США стремились вытеснить СССР с Ближнего Востока, теперь Белый дом хотел вовлечь Горбачева в создание нового порядка в регионе. Буш предложил советскому лидеру обращаться друг к другу просто по имени — предлагая дружбу