Евгений Примаков, ведущий советский востоковед, призвал Горбачева выступить мирным посредником — добиться от Саддама вывода иракских войск из Кувейта в обмен на обещание провести мирную конференцию по Ближнему Востоку. Этот план не устраивал американцев, которые хотели покарать иракский режим, уничтожить его военную мощь и установить гегемонию США в Персидском заливе. Шеварднадзе пришел в ярость из-за посредничества Примакова. Его помощник Сергей Тарасенко позже пояснял: «Как государство мы тонули, статус великой державы оставался лишь как воспоминание. Единственным способом удержаться на плаву для нас было прицепиться к американскому буксиру». Существовал и сильный личный мотив — Примаков, как и Шеварднадзе, был родом из Грузии и выступал его политическим конкурентом. Шеварднадзе через Тарасенко сигнализировал Россу и Бейкеру, что нужно сорвать план Примакова. В Хельсинки Черняев встал на сторону Шеварднадзе. «Америку надо предпочесть арабским мотивам. Тут наше спасение и наше будущее», — говорил он Горбачеву[443].
Президенту СССР нравилась схема Примакова, но еще больше ему импонировало предложение Буша строить новый мировой порядок. Он согласился убрать из публичного заявления предложенную Примаковым связку между иракским вопросом и мирной конференцией. Это устроило Буша и Бейкера. Затем советский лидер сменил тему — он попросил американцев помочь с экономическими реформами. Горбачев изложил свою идею: освободить цены и насытить рынок товарами, чтобы люди могли увидеть положительные результаты. Для этого и нужны западные деньги, заключил глава СССР. «Цифры не велики, — уточнил он, — и мы не просим грантов, только кредиты, которые вернем с процентами». Американские и советские делегации отложили основную повестку и начали обсуждать совместные предприятия и экономическое сотрудничество. Буш пообещал предоставить СССР технологию горизонтального бурения нефтяных скважин, которую раньше американцы не выдавали. Горбачев поднял тему переговоров с компанией «Шеврон» о разведке нефтяных месторождений Тенгиз в Казахстане. Примаков и даже маршал Ахромеев с большим интересом присоединились к этому разговору[444].
На следующий день Бейкер вылетел из Хельсинки в Москву. Там уже находился министр торговли США Роберт Мосбахер, который привез делегацию американских бизнесменов для обсуждения совместных предприятий. Официально их принимал глава Госплана Маслюков, но Горбачев взял на себя главную роль. Он пригласил предпринимателей в Кремль и пообещал им политическую поддержку. Черняев заметил, что американцы постоянно задавали вопрос: с кем вести дела — с союзным центром или с республиками? Они не решались вкладывать деньги, опасаясь, что парламенты России или Казахстана проигнорируют обязательства СССР. Горбачев опроверг эти сомнения. Он попросил у Бейкера 1,5 миллиарда долларов в кредит. Обратиться за этим напрямую к Бушу в Хельсинки ему не позволила гордость. Госсекретарь до небес превознес Горбачева за его международную политику, но объяснил, что вопросы кредитования Советского Союза остаются заложниками прошлого, включая «долги Керенского». Летом 1917 года Временное правительство России получило кредиты на 125 миллионов долларов, но в феврале 1918-го большевики отказались их выплачивать. Бейкер пошутил: времени на устранение этих препятствий в Конгрессе США может уйти столько, что Советы успеют завершить две перестройки. Он предложил обратиться к Саудовской Аравии, самой богатой арабской стране на Ближнем Востоке и ключевому союзнику Соединенных Штатов. В последующие дни при посредничестве американцев Горбачев попросил деньги у короля Фахда[445].
«У всех он теперь выпрашивает деньги, кредиты», — писал Черняев. 7 сентября, перед саммитом в Хельсинки, советский лидер говорил по телефону с Гельмутом Колем. В беседе упомянули подписание договора об урегулировании в отношении Германии 12 сентября и празднование объединения ФРГ и ГДР в Берлине 3 октября. Но прежде всего они обсудили шаткое положение Горбачева на родине и его просьбу о деньгах. Коль предложил 8 миллиардов немецких марок для покрытия расходов на содержание советских войск в Восточной Германии и переселение офицеров и их семей в СССР. По словам канцлера, его министры назвали такую сумму как максимальную. Горбачев, однако, хотел вдвое больше. Коль снова позвонил 10 сентября и предложил 11–12 миллиардов марок. Горбачев ответил: «Уже с 1 октября должен начаться переход на рыночную экономику. Я нахожусь в очень жестком положении и не могу торговаться». Коль заявил, что немецкие компании готовы поддержать переход СССР к рыночной экономике. «Осенью мы будем говорить о большом кредите… Я дал вам слово, и я его сдержу», — сказал канцлер. В качестве временной помощи он предложил беспроцентный кредит на пять лет в размере 3 миллиардов марок. Горбачев согласился[446].
Советский лидер также обратился к Израилю с просьбой о финансировании. «Рассчитываем получить 10 миллиардов долларов», — говорил он Черняеву. Взамен Горбачев обещал восстановить советско-израильские дипотношения, разорванные в июне 1967 года из-за Шестидневной войны между арабами и израильтянами, а также легализовать эмиграцию евреев. Помимо Ближнего Востока Горбачев попросил о финансовой поддержке лидеров ЕС. Министр иностранных дел Италии Джанни Де Микелис приехал в Москву с предварительным соглашением о предоставлении кредита. Итоговый баланс был внушительным: 3 миллиарда марок от Коля, 1,5 миллиарда долларов от Миттерана, чуть больше от премьер-министра Испании Гонсалеса, столько же от Италии и 4 миллиарда долларов, обещанных королем Фахдом. Израильтяне не дали ничего[447].
Однако к моменту, когда кампания по сбору средств завершилась, ее политическая цель исчезла — программа экономических реформ полетела под откос. В начале сентября депутаты Верховных Советов СССР и РСФСР вернулись из отпусков. Оба собрания, продукты горбачевских реформ, заседали в Москве на расстоянии всего нескольких километров. Но близость породила соперничество вместо сотрудничества — политически Москва страдала биполярным расстройством. В российском Верховном Совете, который открыл осеннюю сессию 3 сентября, Ельцин и Хасбулатов раздали депутатам экземпляры программы «500 дней», и 11 сентября депутаты ее утвердили. В Верховном Совете СССР Рыжков программу бойкотировал, Лукьянов сказал депутатам дожидаться согласованного документа. Между органами власти СССР и РСФСР разгорелась «война законов». Рыжков публично предложил поднять оптовые цены на мясо. Это стало громом среди ясного неба — мясо тут же исчезло из магазинов. Российский парламент отреагировал повышением закупочных цен на мясо на территории РСФСР, не заботясь о согласовании этого шага с союзным правительством. Депутаты также впятеро подняли цены на «российскую» нефть для внутреннего потребления и проголосовали за увеличение пенсий и социальной помощи, чтобы компенсировать инфляцию. Петраков и Явлинский в ужасе наблюдали, как два парламента наперегонки подрывают финансовые основы экономических реформ[448].
Политические эмоции, разумеется, сгустились вокруг вопроса власти. 21 октября, после трех недель проволочек, Горбачев попросил Верховный Совет СССР предоставить ему дополнительные президентские полномочия для переговоров с республиками и проведения рыночных реформ. Узнав об этом, российские парламентарии приняли закон, упраздняющий президентские указы на территории РСФСР. Это стало поворотным моментом для депутатов союзного парламента, избранных от российских округов. Они почувствовали, что их дни в политике сочтены. Давление на Горбачева росло, от него требовали использовать исполнительную власть и объявить чрезвычайное положение. 24 сентября депутаты проголосовали за предоставление президенту СССР права вводить чрезвычайное положение в отдельных районах страны. Журналист Ярошенко, который наблюдал за происходящим с балкона прессы, вновь подумал о «ползучем перевороте», — Горбачев стал законным диктатором Советского Союза. Ярошенко поразился, что миллионы по всей стране просто этого не заметили или не придали этому значения[449].
«Черный сентябрь» и нагнетаемая тревога разрешились фарсом. В российском парламенте группка депутатов 24 сентября выпустила манифест с лозунгами «Отечество в опасности!», «Организуем гражданское неповиновение!», «Армия, не поворачивай оружие против народа!» В прокламации предлагалось захватить власть и имущество, сформировать отряды самообороны. Участники этой фракции исповедовали экстремистскую форму русского национализма, автор манифеста был членом КПСС и при этом теоретиком русского неофашизма. Двумя днями позже газета «Правда», тиражи которой по-прежнему исчислялись миллионами, опубликовала резкий комментарий о «протестной деятельности» в российском законодательном органе[450]. В партийном аппарате, где, как подозревали демократы, заседали темные силы, функционеры были напуганы не меньше. Они ждали, что демократы в любой момент могут свергнуть их власть, как уже случилось в Восточной Европе в 1989 году. Первый секретарь Московского горкома КПСС Юрий Прокофьев говорил о манифесте экстремистов: «Я изучил [его] с карандашом. Это прямой призыв к свержению существующей власти, к действиям антизаконным, антиконституционным»[451].
29 сентября Горбачев встретился с большой представительной группой «творческой советской интеллигенции». Большинство жили в Москве и состояли в союзах писателей и художников, пользуясь давней системой привилегий, которые оплачивались из специальных фондов и госбюджета. Хотя горбачевские реформы избавили их от партийного контроля, цензуры и слежки КГБ, на встрече никто не восхвалял обретенные свободы и Горбачева. Все опасались нового 1917 года, анархии и гражданской войны. Композитор Георгий Свиридов и актер Кирилл Лавров говорили о бегстве научной и культурной элиты на Запад и в Израиль. Драматург Михаил Шатров опасался погромов. «Опыт многих революций говорит, что интеллигенция способна р