При старой системе партийные аппаратчики жили на «скромную» фиксированную зарплату, не могли официально иметь состояние и обзаводиться значительной собственностью. Они цеплялись за предоставленные государством привилегии, включавшие снабжение качественными продуктами и закрытые дома отдыха. В отличие от них новая политическая элита могла накопить личное богатство. Горбачевские реформы позволили создать новую банковскую индустрию, оффшорные схемы и различные «кооперативные» предприятия. Это давало беспрецедентные возможности для личного обогащения[489]. Партийная элита далеко не сразу оценила эти возможности. В августе 1989 года министр газовой промышленности Виктор Черномырдин и его заместители решили использовать Закон о предприятии и преобразовать министерство в концерн «Газпром». Когда об этом узнали, многие недоумевали. Коллеги-министры крутили пальцем у виска: «Тебе зачем это надо? Ты же неприятностей на свою голову не оберешься». Партийно-государственные властители все еще не могли представить, что кто-то хочет покинуть ряды советской номенклатуры, уйти в вольное плавание и взять на себя ответственность за огромное предприятие, чреватое рисками[490]. Однако после падения восточноевропейских коммунистических режимов эта психология начала меняться. Партийные функционеры, включая самых высокопоставленных из Москвы и Ленинграда, начали присоединяться к процессу создания корпораций. Стал расти список новых советских акционерных обществ, созданных в регионах предприимчивыми партийными боссами совместно с государственными чиновниками и предпринимателями[491].
Николай Кручина, управляющий делами ЦК КПСС, понял, куда дует ветер. Он управлял всей собственностью партии, стоимость которой составляла более 300 миллионов рублей. Горбачев вспоминал Кручину как «цельную натуру, довольно умного и осторожного, но при этом инициативного человека». В 1990 году Кручина понял: чтобы платить зарплату партийным аппаратчикам, особенно республиканским — как региональным, так и местным, — нужно действовать, как капиталист. Он направил партийные деньги, включая взносы 16 миллионов членов партии, на финансирование новых корпораций, концернов, коммерческих банков и других предприятий. Он также превратил в источник прибыли партийные активы, в том числе офисные здания, образовательные учреждения, больницы, дома отдыха, издательства, тысячи автомобилей, строительные компании и тому подобное. Услуги за пользование ими стали превращаться в платные. С помощью сотрудников КГБ и советских посольств Кручина создавал совместные предприятия с западными бизнесменами и политиками. Внутри страны он помогал создавать и пестовать первый выводок предпринимателей-миллионеров и коммерческих банкиров, которые вышли из рядов комсомольских аппаратчиков. Все это было сделано, чтобы идущее на убыль могущество партии обратилось в деньги[492].
Осенью 1990 года ученые и журналисты начали обсуждать в прессе «номенклатурную приватизацию». Виктор Ярошенко в статье для журнала «Новый мир» писал о «партии котов», подразумевая «жирных котов». Ими были чиновники из партийного аппарата и их младшие коллеги из комсомола и советских профсоюзов, которые использовали кризис как возможность приватизировать собственность. Пресса писала о новых коммерческих банках, совместных предприятиях и синдикатах, которые росли как грибы и в качестве стартового капитала использовали деньги, щедро позаимствованные из партийного бюджета. Партии принадлежало большинство издательств, которые воспользовались новыми законами и стали коммерческими обществами. Они начали печатать за деньги любую продукцию включая и антикоммунистические манифесты оппозиции. То же самое произошло с предприятиями по производству бумаги — они начали экспортировать бумагу на внешний рынок по цене 800–1000 долларов за тонну. «Партия котов», заключал Ярошенко, не была заинтересована в жестком конфликте. Вместо этого «они потребовали от демократического лагеря негласного общественного договора — вы позволите нам благополучно уйти на покой с набитыми карманами, а мы… не будем в вас стрелять и сажать в тюрьмы». Спустя десять лет эту метафору «договора» подхватили западные ученые, изучавшие феномен «исчезновения» коммунизма в Восточной Европе[493].
Леон Оников, работавший в центральном аппарате партии, писал в мемуарах: «Каждый профессионал понимал, что неудача с перезагрузкой КПСС неизбежно вела к распаду СССР, потому что на ней держалась вся система». Оников подобно Горбачеву, Яковлеву и Черняеву был типичным «человеком шестидесятых» — для него единственным способом обновить партию было сделать ее объединением просвещенных бюрократов и интеллигенции, превратить в социал-демократию. Оников не был достаточно циничен, чтобы представить, что коммунистическая номенклатура может быть преобразована в правящий класс и главного бенефициара государственного капитализма, как это происходило на тот момент в Китае[494]. Но либеральный партийный аппаратчик был прав относительно состояния советского государства. Большинство в партийной номенклатуре не могло понять, почему Горбачев продолжает передавать рычаги влияния, особенно материальные активы, другим исполнителям во имя «демократического социализма». Еще при Леониде Брежневе партия превратилась в иерархию республиканских и региональных кланов и управляющей элиты. Они оставались лояльными генеральному секретарю до тех пор, пока чувствовали себя частью системы, которая могла наказать их за непослушание, но в то же время защитить их клановые интересы. Реформы 1989 года, и в особенности возвышение противоборствующих республиканских структур, поставили эту лояльность под вопрос.
В течение 1990 года партийная элита и кланы поняли, что старая номенклатура с центром в Москве может исчезнуть, как это произошло в Восточной Европе. Власть над кошельком и управление государственным бюджетом перешло к Верховным Советам, их комитетам. Все это заставило неглупых партийных чиновников задуматься о том, как выжить после Горбачева. В республиках и национальных автономиях это переосмысление шло полным ходом. У старых номенклатурных управленцев было в крови балансирование между центром и местными интересами под флагом национального суверенитета. Как минимум это давало им новые рычаги, чтобы торговаться с Москвой за экономические ресурсы. В республиках, таких как Украина и Белоруссия, партийные аппаратчики вместе с управляющими экономикой сформировали правящее большинство в Верховных Советах. В Казахстане, Узбекистане и других республиках Центральной Азии партийные секретари уже давно действовали как полновластные лидеры этнических кланов. Это был рациональный политический и экономический выбор в ситуации растущей неопределенности[495].
Бывшая когда-то мощной политической силой, способной мобилизовать людей и экономику в экстремальных условиях, партия превратилась в огромный конгломерат кланов и людей, действующих в своих собственных интересах. Многие из них хотели отстранить Горбачева от власти и безо всяких экспериментов с демократией развивать государственный капитализм. Тем не менее, как много раз демонстрировали партийные пленумы и съезды, Горбачеву не нужно было опасаться переворота со стороны номенклатуры. Несмотря на их раздражение и разочарование, никто не осмелился бы выступить против генерального секретаря. Они понимали, что даже если они не переизберут Горбачева, тот по закону останется главнокомандующим армии и руководителем КГБ. Эти структуры были ключом к горбачевской власти.
В конце 1990 года Советская армия все еще была самой большой армией мира. Ее основные силы насчитывали не менее 4 миллионов солдат и офицеров без учета пополнения от осеннего призыва. На вооружении было до 64 000 танков, 76 500 бронетранспортеров (БТР), 12 200 военных самолетов и вертолетов — гораздо больше, чем у НАТО[496]. В то же время революции в Восточной Европе и объединение Германии разрушили легальные и политические основания для размещения советских войск за пределами СССР. В начале 1990 года правительства Венгрии и Чехословакии потребовали вывести советские войска с их территорий в течение года. После объединения Германии стало ясно, что то же самое, лишь с отсрочкой, произойдет с советскими силами в бывшей ГДР и в Польше. Это означало самое большое отступление Советской армии после 1941–1942 годов. 650 тысяч военнослужащих, включая 50 тысяч офицеров, десятки тысяч танков, БТР, артиллерийских орудий, самолетов и вертолетов, сотни тысяч единиц техники и оборудования нужно было переместить из Центральной и Восточной Европы через тысячи километров обратно на родину. Вывод войск, по сути, означал конец советской военной машины с точки зрения ее инфраструктуры, баз и транспортного снабжения в том виде, в каком она существовала десятилетиями. Масштабы этого отступления и вызванного им хаоса до сих пор не полностью оценены историками[497]. Помимо огромных потрясений армии приходилось идти на значительное и дорогостоящее сокращение — то есть уничтожение — вооружения, прописанное в Договоре об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ) между НАТО и странами Варшавского договора. Горбачев и Шеварднадзе планировали подписать этот договор в ноябре 1990 года как одну из конструктивных основ «Общего европейского дома».
Великое советское отступление из Европы вызвало в Москве очень и очень разные чувства. Журналист Ярошенко писал: «Мы безвозмездно пошли… на уничтожение гигантской советской военной мощи. Правильный ли это шаг, который с ликованием встретила Европа? Возможно… Но ни в стране, ни в Верховном Совете никто не мог объяснить, что получим мы за потерю, и, видимо, навсегда, своей роли устрашающей военной империи. Доверие? Кредиты? Помощь? Прекращение экспортных санкций?.. Реальность состоит в том, что, кроме ракет, танков, атомных подводных лодок, у нас ничего нет». Ярошенко слышал такой разговор в московском автобусе: «Пусть бы Запад выкупил у нас это добро, а потом уничтожил», — говорил один собеседник другому