Горбачев начал осознавать значимость случившегося. В разговорах с Раисой, Черняевым и другими он называл путч «самоубийственным» и «убийственным». «Страна в тяжелом положении, — говорил он. — Мир отвернется от СССР, будет экономическая и политическая блокада и трагический исход всего того, чего достигла перестройка»[957]. Вся семья собралась у маленького японского транзистора, который привезли с собой в Крым. В Советском Союзе, однако, все было спокойно. Страна еще не знала о том, что случилось[958].
Долгожданный отпуск Горбачевых был грубо прерван. Однако в этот день произошло и нечто куда более важное. Это был финал эры Горбачева — политического кудесника, способного, не падая, балансировать на натянутом канате. Он еще этого не знал, но пришел и конец его глобальным соглашениям с американцами, и мечтам о демократическом Европейском Доме, в который бы входил реформированный, свободный Советский Союз.
Болдин, Бакланов, Шенин, Варенников и Плеханов вернулись на аэродром Бельбек в мрачном настроении. Варенников на военном самолете полетел в Киев. Остальные отправились в Москву на президентском ИЛ-62. С собой они взяли и ответственных за «ядерный чемоданчик» двух офицеров КГБ, которые до этого неотступно следовали за Горбачевым. С этого момента в течение следующих трех дней командование и контроль стратегическими ядерными силами СССР находились в руках Крючкова и Язова. С борта самолета Плеханов позвонил шефу КГБ, чтобы доложить: Горбачев отказался поддержать введение чрезвычайного положения[959].
Заговорщики оказались в трудном положении — им нужно было продемонстрировать легитимность нового режима без президента. У них оставалась последняя возможность — объявить Горбачева «больным». В его отсутствие временным конституционным лидером страны становился вице-президент. Новый глава Советского Союза Геннадий Янаев узнал о своей роли в последний момент. Пока делегация была в Крыму, Крючков начал разыскивать преемника Горбачева. В конце концов Янаева обнаружили на даче его приятеля под Москвой. Там шла гулянка с обилием выпивки[960].
Вечером 18 августа для принятия окончательного плана заговорщики собрались в кабинете Павлова в Кремле. Крючков позвал все видные фигуры советского руководства, включая Лукьянова, которого на военном вертолете привезли с валдайского курорта. Узнав о заговоре, Лукьянов, которому партийная элита еще недавно рукоплескала как твердому лидеру, внезапно превратился в уклончивого педанта-законника. Ссылаясь на положения конституции, он отверг предложение стать исполняющим обязанности президента и убрал свое имя из документов ГКЧП. Другим колеблющимся был Геннадий Янаев. Захваченный врасплох, он был явно не готов сместить Горбачева и стать временным лидером СССР[961].
Последний участник встречи — министр иностранных дел Бессмертных — прибыл в Кремль уже под полночь. Крючков вызвал его с курорта в Белоруссии, и у дипломата не было времени даже переодеться, он приехал в тренировочном костюме. Крючков хотел и его ввести в состав ГКЧП, чтобы убедить Запад в намерении хунты соблюдать принятые Горбачевым международные обязательства. Бессмертных пришел в ужас. Он сказал, что без непосредственного участия в составе ГКЧП ему будет легче вести переговоры с западными партнерами, взял ручку и вычеркнул свое имя из числа членов комитета[962].
После возвращения делегации из Крыма колеблющиеся и невольные участники заговора оказались в психологическом капкане. «Вы не думайте, если мы летали, то вы здесь ни при чем, — сказал им Болдин. — Мы назвали ему всех. Все [мосты] сожжены… Мы теперь все повязаны». Крючков пытался мягко урезонить Янаева: «Неужели вы не видите? Если не спасем урожай, наступит голод, через несколько месяцев народ выйдет на улицы, будет гражданская война… Подписывайте». Янаев в конечном счете поддался давлению и согласился стать исполняющим обязанности президента, но «не более двух недель». По всеобщему мнению, за это время будут созваны Верховный Совет и Съезд народных депутатов для избрания нового лидера. Янаев, а вслед за ним и остальные подписали «Заявление советского руководства» и «Обращение к советскому народу». Лукьянов отправился к себе в кабинет и поспешно написал собственное «Заявление Председателя Верховного Совета СССР», в котором утверждал, что Союзный договор предает дух мартовского всенародного референдума, подрывает единое экономическое пространство СССР, разрушает его банковскую систему и окажется не в состоянии установить «права собственности, которые позволят Союзу функционировать как федеральное государство». Было решено, что все три документа будут оглашены по государственному радио и телевидению на следующий день в 6 утра[963].
Было решено, что каждая область и каждый крупный город Российской Федерации будет управляться местным «чрезвычайным комитетом», состоящим из руководителей местных советов и муниципальных администраций и командующих военными округами. Некоторые партийные руководители, в том числе Шенин и Первый секретарь Московского горкома КПСС Юрий Прокофьев, с энтузиазмом поддержали заговор и по линиям партийной связи начали рассылать своим коллегам в республиканских, областных и районных партийных организациях секретные инструкции. Заговорщики хотели воспользоваться партийной инфраструктурой, но в то же время решили, что имя Шенина не должно фигурировать в составе членов комитета. «КПСС тогда имела ярлык реакционной силы, — вспоминает Бакланов. — ГКЧП должен был быть рождением чего-то нового»[964].
И в последнюю очередь Янаев поставил подпись под «Обращением к главам государств и правительств и генеральному секретарю ООН» Хавьеру Пересу де Куэльяру. Он также подписал подготовленные письма Бушу, Миттерану, Колю, британскому премьер-министру Джону Мейджору и другим западным лидерам. В «Обращении» объяснялось, что «ситуация бесконтрольности со множествами центров власти» и «угроза распада страны» сделали необходимым введение чрезвычайного положения в некоторых районах страны на период шесть месяцев». Эти меры, говорилось далее в документе, не означают отказ от «курса на глубокие реформы во всех сферах жизни государства и общества». Все договоры и соглашения с Западом останутся в силе, обещал Янаев. Он будет руководить конституционно, «в рамках существующих законов». Западных лидеров заверяли в том, что «Михаил Сергеевич [Горбачев] находится в полной безопасности и ему ничего не угрожает». Бессмертных отправил эти послания по дипломатическим каналам главам правительств западных стран[965].
Организационное заседание ГКЧП завершилось только в половине третьего утра 19 августа. Некоторые его члены отправились домой в далеком от физического и душевного здоровья состоянии. Болдин уже страдал от повышенного давления и поехал в больницу. У Павлова был другой недуг. Свой эмоциональный стресс он пытался контролировать катастрофической смесью успокоительных и алкоголя. На рассвете охранник вызвал к нему врача, так как Павлов был явно в нерабочем состоянии. Из остальных наибольшую решимость проявил Язов. Собрав подчиненных у себя в министерстве обороны, он проинформировал их о «болезни» Горбачева и приказал привести войска в состояние повышенной боевой готовности. Другие меры включали в себя охрану стратегических ракетных объектов и хранилищ ядерного и обычных вооружений. Армия, сказал Язов, должна координировать усилия со «всеми здоровыми силами», включая республиканские и местные власти, партию, КГБ и другие «поддерживающие конституцию» государственные и общественные структуры. Формулировки, в которые Язов облекал приказы своим подчиненным, были в высшей степени неопределенными, будто на кону не стояло само существование страны. В них ничего не говорилось о том, что нужно делать в случае возникновения конфликтов с населением. Язов просто указал, что не хочет никакого кровопролития[966].
Самым далеко идущим по своим последствиям был приказ Язова о введении войск в Москву. Несколько дивизий ВДВ были размещены в близости от столицы. Вторая Таманская мотострелковая дивизия и Четвертая Кантемировская танковая дивизия получили приказ войти в город. В общей сложности эти войсковые подразделения насчитывали 350 танков, 140 боевых машин пехоты и 150 бронетранспортеров. Отданные войскам приказы предостерегали против возможных «гибели и ранений личного состава». В этом был двойной смысл — предупреждение о том, что войска могут подвергнуться нападению, и о том, что, по мере возможности, они должны воздерживаться от применения оружия. Командующий ВВС Евгений Шапошников впоследствии вспоминал, что в приказах Язова содержались инструкции делать все возможное, чтобы избежать «эксцессов», в особенности кровопролития. Не было даже ясно, выдали ли войскам патроны и снаряды[967]. Важнее было другое — продемонстрировать наличие огромной военной силы. Впервые в своей жизни москвичи видели в городе танковые колонны как средство устрашения. Это должно было создать шоковый эффект.
Глава 11Хунта
Это хуже, чем преступление, это ошибка.
Люди могут простить [власти] все, кроме слабости.
В субботу 17 августа 1991 года министр культуры СССР Николай Губенко отмечал пятидесятилетие у себя на даче на Николиной Горе под Москвой. Гости — члены правительства и творческая элита — передвигались по обширному дачному участку, пили, ели и обменивались слухами. Был среди них и старый друг Губенко, посол в Италии Анатолий Адамишин. В разговорах преобладал консерватизм. Никто не верил, что Союзный договор сможет разрешить советский кризис. Первый заместитель премьера Владимир Щербаков сокрушался, что Горбачеву недостает решимости проводить непопулярные, но необходимые экономические меры. Что именно нужно делать, он объяснить не мог, но считал, что люди рано или поздно отрезвеют от хмеля гласности и умерят свои ожидания. Никто не ждал сюрпризов. С поздравлениями юбиляру позвонил из Кремля помощник президента Валерий Болдин. Губенко пригласил в го