сти главу кабинета министров СССР Валентина Павлова, но тот не приехал. Было немало съедено и выпито, празднование продолжилось и на следующий день. Многие гости вернулись в Москву лишь в воскресенье вечером[969].
Проснувшись утром в понедельник от звонка дочери, Адамишин испытал один из самых неприятных моментов в своей жизни. Ведущая теленовостей с печальной серьезностью объявила, что Горбачев болен и не в состоянии исполнять президентские обязанности. Его место занимает вице-президент Геннадий Янаев. Для управления страной на ближайшие шесть месяцев создан Государственный Комитет по чрезвычайному положению. Выйдя в город, Адамишин увидел, как по московским улицам, кроша асфальт под гусеницами, в клубах пыли движутся танковые колонны. Адамишин подумал, что первое практическое последствие происходящего — Союзный договор «полетел», по крайней мере, на данном этапе. Такой исход его нисколько не огорчил. В то же время дипломат совершенно не был уверен, что взявшие власть люди сумеют ее удержать. Грубой силой будет трудно укротить поднявшие голову республики. А что с экономикой? Как заставить людей работать?[970]
Утро было тяжелым и для лидеров «Демократической России». Вдова Андрея Сахарова Елена Боннэр обычно никогда не включала телевизор. На этот раз, однако, позвонивший ей друг велел это сделать. Первая реакция Боннэр — шок и ужас. Давно ожидавшаяся диктатура пришла. Силы реакции все-таки нанесли ответный удар. Ей вспомнился 1941 год, нападение нацистской Германии на Советский Союз, когда она добровольцем пошла на фронт медсестрой. Сталин тогда сказал по радио: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Эти слова Боннэр на автомате повторяла начавшим названивать ей американским журналистам. Вдруг она опомнилась: «Что я говорю?!» Но времени для размышлений не было. Это была война до конца, на уничтожение[971].
Шеварднадзе, проснувшись утром в своей московской квартире, сказал помощникам: «Это начало 37-го года…» Он позвонил Александру Яковлеву и с облегчением услышал, что тот дома, не арестован. Затем позвонил Ельцину. Российский лидер был тоже на свободе и снял трубку. Шеварднадзе, однако, с уверенностью считал, что скоро за всеми придут. Он решил созвать пресс-конференцию для западных журналистов. Единственный путь к спасению, был убежден он, — обратиться за политической и моральной поддержкой к общественному мнению Запада: «Мы должны говорить о правах человека». Когда об этой идее услышали его коллеги по демократическому движению, многие испугались. Ведь такой призыв будет считаться государственным преступлением. «Никто из нас может не дожить до вторника», — сказал один из соратников Шеварднадзе[972].
Многие советские граждане, дети и внуки жертв сталинского террора, тут же вспомнили о массовых репрессиях, о психушках КГБ, о преследовании диссидентов. Несколько лет горбачевской либерализации, гласности и новых свобод внезапно показались кратким сном. Кому-то пришла мысль: неужели и наши дети обречены жить под тиранией лжи, лицемерия и угнетения?[973] Большинство поддались инстинкту и решили залечь на дно. Некоторые товарищи Шеварднадзе по Движению демократических реформ перестали отвечать на телефонные звонки. Страх заразителен, он охватил и иностранцев. Находившаяся тогда в Москве в научной командировке американская исследовательница Виктория Боннел вспоминает: «В нас боролись сложные чувства — осторожность и безрассудная смелость, надежда и отчаяние, возбуждение от того, что мы оказались в эпицентре истории, и страх за себя и родных. В конечном счете мы не знали, что делать». Виктория и ее муж решили остаться в Москве и посмотреть, что будет[974].
Лишь немногие смогли перебороть страх и начать действовать. Дочь Елены Боннэр Татьяна и ее друзья росли в тени героических диссидентов. Теперь настало их время. Татьяна ринулась к Белому дому, зданию российского парламента, чтобы быть вместе с соратниками. Здесь, как они считали, будет центр противостояния хунте[975]. Сюда же направились и некоторые из окружения Ельцина. Владимир Лукин родился в годы Большого террора — отец и мать, оба коммунисты, были арестованы вскоре после его рождения. Однако страха он не испытывал — слишком близко знал Янаева и других лидеров ГКЧП, чтобы их бояться. Эти люди, считал он, не пойдут до конца. Явившись рано утром в еще пустовавшее здание российского парламента, Лукин собрал депутатов, до которых ему удалось дозвониться. Его план состоял в том, чтобы созвать российский съезд и объявить переворот незаконным[976].
Ельцин прилетел в Москву поздно вечером в воскресенье 18 августа из Алма-Аты, где встречался с казахским лидером Нурсултаном Назарбаевым. В его воспоминаниях об этой поездке почти ничего нет. По другим источникам, во время этой встречи шел пир горой, казахский лидер обильно потчевал дорогого гостя. В какой-то момент Ельцин решил искупаться в ледяной воде горной реки. Его отговорили. Тогда он лег поспать, из-за чего вылет в Москву задержался на пять часов. По какой-то так и оставшейся невыясненной причине самолет Ельцина перенаправили с военного аэродрома, где он должен был приземлиться, во Внуково. Весь полет Ельцин проспал. Охрана доставила его в собственный дом в Архангельском-2, огороженном жилом комплексе для государственных чиновников на северо-западной окраине Москвы[977]. В 6 утра дочь Татьяна разбудила его криком: «Папа, вставай! Переворот!» В течение получаса ошеломленный Ельцин сидел в трусах перед телевизором. Тем временем жена Наина и дочь Татьяна проверили домашний телефон — невероятно, но он работал. Начали обзванивать других российских руководителей, живших поблизости в том же загородном комплексе. Скоро у Ельцина собрались Хасбулатов, Бурбулис, Силаев и вице-мэр Москвы Юрий Лужков. Оказался там и мэр Ленинграда Анатолий Собчак. Все были потрясены и с минуты на минуту ожидали прибытия спецназа КГБ[978].
Ельцин позвонил генералу Павлу Грачеву, командующему ВДВ СССР, которого знал лично, и попросил о защите. Он не знал, что маршал Язов назначил Грачева ответственным за военное обеспечение чрезвычайного положения. После долгого молчания Грачев пообещал отправить на дачу Ельцина взвод охраны. Обещание свое он так и не выполнил. Собчак решил немедленно возвращаться в Ленинград. Кто-то предложил Ельцину позвонить Янаеву, но российский лидер вдруг пришел в себя. Он, подобно Черчиллю, решил: никаких переговоров с врагом! Ельцин и его соратники решили выпустить обращение «К гражданам России» и осудить случившееся как антиконституционный переворот. Кратко обсудили вопрос о Горбачеве. Бурбулис предположил, что Горбачев дал своим подчиненным проделать «грязную работу», чтобы потом вернуться и принять у заговорщиков власть. Хасбулатов возражал: нам невыгодно считать Горбачева причастным к заговору. Нужно требовать его возвращения в Москву, как единственного законного лидера. Позднее Бурбулис признал, что это было наилучшей тактикой. Судьба Горбачева мало волновала Ельцина и его окружение, но, поддерживая президента СССР, Ельцин держал данное им Бушу обещание. В текст обращения включили требование о возвращении Горбачева, там также говорилось, что переворот «дискредитирует СССР перед всем миром, подрывает наш престиж в мировом сообществе, возвращает нас к эпохе холодной войны и изоляции». Дочь Ельцина Татьяна отпечатала текст обращения одним пальцем на пишущей машинке. Затем по факсу, который был у Ельцина в квартире, она разослала его западным журналистам, в посольства и международные организации. Связь работала, документ отправился к адресатам без проволочек[979].
Оставалось добраться до российского парламента. В 9.30 автомобиль с Ельциным выехал из Архангельского и направился в Москву. Вся защита российского лидера состояла из пуленепробиваемого жилета, Коржакова и нескольких охранников. Ельцин ожидал засады на дороге. Оставшиеся в доме жена и дочь рисковали стать заложниками КГБ. Однако ничего страшного не произошло. До Белого дома Ельцин доехал беспрепятственно. Как ни странно, вокруг здания не было ни милиции, ни военных, только небольшая кучка сторонников Ельцина. Внутри уже собрались несколько депутатов. Прибыли также иностранные дипломаты и журналисты, стремившиеся быть в гуще событий. Через пятнадцать минут Хасбулатов открыл чрезвычайное заседание куцего Верховного Совета Российской Федерации[980]. Тем временем к зданию подъехали несколько танков Второй Таманской дивизии. Из своего кабинета на шестом этаже Белого дома российский лидер видел, что танкисты открыли люки, к ним подошли и начали вести разговор собравшиеся люди. И тут на Ельцина нашло еще одно озарение. Игнорируя призывы Бурбулиса и других оставаться в здании из соображений безопасности, он спустился вниз и вышел из здания на площадь перед Белым домом в окружении только Коржакова и нескольких охранников. Переговорив с командиром подразделения, Ельцин взобрался на один из танков. С этой трибуны российский президент зачитал свое обращение «К гражданам России». Он также призвал ко всеобщей забастовке против «правого, реакционного, антиконституционного переворота». Кто-то в толпе спросил его, будет ли гражданская война. «Армия не пойдет против народа!» — ответил Ельцин[981].
Это был потрясающий жест. В нем и мужество, и инстинкт игрока-политика, и бравада. Призыв Ельцина ко всеобщей забастовке, однако, не сработал. А его заявление об армии — не более, чем блеф. Да, в вошедших в Москву мотострелковых дивизиях были голосовавшие за Ельцина и поддерживающие его офицеры. Многие из них с одобрением относились к устранению Горбачева с политической арены. Но элитные войска, в особенности спецподразделение КГБ «Альфа» и десантники, подчинялись приказам Крючкова и Язова. Более того, лидеры и парламенты в других республиках не спешили присоединиться к Ельцину в его противостоянии ГКЧП. Российский президент позвонил Кравчуку и Назарбаеву и был «потрясен» их сдержанной реакцией. В Грузии националистический лидер Звиад Гамсахурдия немедленно поддался требованиям хунты и распустил республиканскую милицию. В Прибалтике только Витаутас Ландсбергис призвал к кампании сопротивления в поддержку Ельцина. Некоторые республиканские лидеры, как и руководители автономных регионов РСФСР, были готовы подчиниться хунте. На Западной Украине все было тихо. Единственной республикой, заявившей о сопротивлении Москве, была Молдова