Пошаговый сценарий Крючкова привел к обратному результату не только в Москве, но и в Вашингтоне: американцы восприняли сдержанность путчистов как их слабость. Около трех часов дня 19 августа в Белый дом с личным письмом Бушу от Янаева прибыл советский посол Виктор Комплектов. К этому времени, однако, администрация говорить с хунтой уже не хотела[1021].
Утром 20 августа, в 8.18 по вашингтонскому времени Буш позвонил Ельцину. «Хочу просто узнать, как у вас дела», — сказал он. Ельцин отвечал спокойно, будто и не находился в крайней опасности. Он даже назвал Янаева «президентом». Ельцин выказал также удивительную осведомленность об обстоятельствах Горбачева. Советский лидер, по его словам, находится в Форосе, окруженный «тремя кордонами вооруженной охраны и КГБ». Затем он повторил то, что посоветовала ему находящаяся в Лондоне Старовойтова: «Господин президент, было бы хорошо, если бы вы сами потребовали разговора с Горбачевым и объединили бы мировых лидеров в понимании того, насколько критична наша ситуация». Буш спросил, поможет ли, если он переговорит с Янаевым и попробует его урезонить. «Нет, ни в коем случае! — не скрывая ужаса, ответил Ельцин. — Ваш официальный телефонный звонок только придаст им легитимность». Решимость Ельцина воодушевила Буша: «Мы полностью поддерживаем вас в вашем требовании вернуть Горбачева и законное правительство, — сказал он. — Мы сочувствуем вам и молимся за вас. Все американцы поддерживают вас. То, что вы делаете, — абсолютно правильно»[1022].
Вероятно, как только Буш повесил трубку, содержание его разговора с Ельциным было тут же передано Крючкову. Вскоре после Буша Ельцину позвонил и британский премьер-министр Джон Мейджор. Министр иностранных дел Германии Ганс-Дитрих Геншер отправил слова поддержки Ельцину и российскому правительству. Каждое из этих посланий громко оглашалось собравшейся у здания российского парламента толпе и встречалось восторженными криками. Стало очевидно, что международное признание ускользнуло от хунты и перешло к Ельцину[1023].
В своем крымском заточении Михаил Горбачев с семьей жадно вслушивался в новости Би-би-си, «Голоса Америки» и «Радио Свобода». Получив известие о том, что Ельцин не арестован и возглавил сопротивление, Горбачев решил, что без крови дело не закончится. А слова Янаева на пресс-конференции заставили его и Раису опасаться за собственную жизнь. Для хунты было бы логично шантажировать советского лидера, выбить из него согласие с их действиями. В случае же отказа у КГБ были способы вызывать у него «болезнь», в том числе и смертельную. Горбачев записал видеообращение к Верховному Совету СССР и к народу, в котором он назвал действия хунты «антиконституционными», «грубой ложью» и «государственным преступлением». Вместе с Раисой и Черняевым он гадал, как можно передать эту видеозапись за пределы виллы, но пришел к выводу, что это невозможно. Раиса настояла, чтобы семья перестала есть привезенные с момента изоляции продукты. Единственным проблеском надежды для Горбачева был отказ Запада иметь дело с хунтой и требования западных политиков вернуть его в Москву. Черняев записал его слова: «Все кредиты прервутся, все «краники» закроются мгновенно. И наши банки обанкротятся немедленно… И все остановится. Заговорщики — это мышиные умы, не могли просчитать элементарных вещей»[1024].
В 1931 году итальянский писатель Курцио Малапарте в книге «Техника революции», анализируя возглавленную Лениным и Троцким большевистскую революцию 1917 года, охарактеризовал основные составляющие успешного переворота. Главный тезис Малапарте состоял в том, что пассионарное меньшинство с твердым руководством во главе может добиться успеха, только если будет действовать решительно в поворотный момент, когда ситуация приходит в состояние неустойчивого равновесия, и действовать, не задумываясь о последствиях. Крючков хорошо знал о требованиях к успешному перевороту, но вот решимости осуществить их ему не хватило[1025]. Будь глава КГБ решительным контрреволюционером или фанатичным сталинистом, история могла бы пойти другим путем. ГКЧП вместо этого быстро двигался к поворотному моменту — и потере власти.
По оценкам одной социологической экспертизы, большая часть советской бюрократии в первый день переворота думала так: «Все это не очень законно, но что-то нужно было делать, страна находится в критической ситуации». 19 августа в Москве был проведен независимый опрос среди 300 «представителей элиты», в числе которых депутаты парламента, правительственные чиновники, руководители СМИ и лидеры общественного мнения. Опрос начался через четыре часа после объявления чрезвычайного положения и проводился по телефону. Вот результат: из ответивших 60 процентов не поддерживали хунту и стояли на стороне Ельцина, 40 процентов безоговорочно поддержали ГКЧП или отказывались ассоциироваться с правительством РСФСР. Но, как выяснили, к своему удивлению, организаторы, большое количество опрошенных занимали выжидательную позицию. Многие либо отказались принимать участие в опросе, либо не выразили четко своего мнения[1026].
Главным для верхушки бюрократической элиты был вопрос о деньгах. Как ввод танков в Москву повлияет на поиски твердой валюты и инвестиции в падающее промышленное производство? Применение силы могло вызвать только западные санкции и банкротство СССР[1027]. Хунта продемонстрировала поразительное отсутствие экономической стратегии. В обращении к народу она обещала «решить продовольственные и жилищные проблемы», положить конец преступности и этническим конфликтам и защитить интересы людей с низкими доходами. Однако ничего не говорилось о том, как это все будет достигнуто, и у читавших и слышавших обращение оставалось четкое ощущение возврата ГКЧП к экономической политике Брежнева, Андропова и Черненко. Но даже и этот вариант был невозможен, так как советская экономика уже вошла в «польскую ситуацию» и самым критическим образом зависела от западных кредитов. Хунта говорила только о предложении и доступности товаров. Армия и силы безопасности не могли обеспечить урожай и доставить еду на столы советских людей. Единственное, что мог придумать Янаев, — это попробовать вытащить запасы продовольствия из государственных резервов и продать их населению по доступным ценам[1028].
Вечером 19 августа Кабинет министров СССР собрался на чрезвычайное заседание с участием вроде бы пришедшего в себя его председателя. Павлов начал с того, что введение чрезвычайного положения было неизбежным, и вскоре его понесло. ГКЧП, говорил он, предотвратил немедленный арест всего правительства наводнившими Москву боевиками с американским оружием. Министры слушали шефа со смесью ужаса и уныния. Впечатление было, вспоминал Щербаков, что он либо бредит, либо пьян. Взяв слово после Павлова, Щербаков сказал, что «помощь Запада, на которую мы рассчитывали, не придет». Без западных денег и поставок продовольствия, лекарств и жизненно важного технологического оборудования «наступившая цепная реакция приведет к полной остановке экономики». С раннего утра Щербаков занимался подготовкой страны к вероятным западным санкциям и к возможному замораживанию советских активов за границей. Советским торговым представительствам и банкам за рубежом он разослал инструкции о немедленном переводе всех советских денег со счетов в США и Западной Европе в «нейтральные страны». «Я сторонник дисциплины, — говорил он на заседании Кабмина, — но без возврата в 1929 год». Щербаков имел в виду сталинские методы террора против крестьян и предпринимателей[1029].
Другие заместители Павлова, Виталий Догужиев и Юрий Маслюков, разделяли мнение Щербакова. Союзный договор («после серьезного пересмотра») должен стать необходимым политическим фундаментом для нормального функционирования экономики. Обнаружив, что его собственные аргументы используются против него, Павлов сменил пластинку. Он заверил своих подчиненных, что он тоже за будущий Союзный договор, который ясно очертит права и обязанности центра. «Мы профессионалы, — завершил он свою речь, — и у нас есть собственное понимание, каким должно быть единое экономическое пространство». Заседание закончилось, никакого решения так и не было принято[1030].
Не входящие в Кабинет министров экономисты еще лучше осознавали обреченность хунты. Егор Гайдар у себя на даче работал над книгой об экономике стран Латинской Америки, когда его жена Маша позвонила в слезах и сообщила, что в Москве танки и что Горбачев отстранен от власти. Первой мыслью Гайдара было, что хунта удержится у власти пять-семь лет, возможно, даже десятилетия, несмотря на западные санкции. Ведь в распоряжении Советского Союза были огромные ресурсы. Но, услышав по радио обращение Янаева, Гайдар изменил прогноз. Ни один человек в новом руководстве не обладал политической волей и экономической программой Дэна Сяопина или генерала Пиночета. В Москве вместе с коллегами Гайдар написал манифест и разослал его всем иностранным информационным агентствам в Москве. Хунта, говорилось в тексте, уничтожает экономику, и единственная надежда для страны — победа Ельцина. В тот же вечер Гайдар и его соратники уничтожили свои партийные билеты[1031].
Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов тем временем пытался выиграть время. Утром 20 августа к нему пришл