Ветер, полный запахами дальних мест. Надежд. Моря. Я совершенно уверена, что почувствовала запах моря. Спросила (потом, когда вернулись, ведь в саду рот у меня был заклеен): «Море близко?» Он ответил: «В десяти милях отсюда». – «Рядом с Луисом?» – «Не могу вам сказать».
Словно ему кто-то другой строго-настрого запретил говорить. (Я часто ощущаю это, общаясь с ним: жалкий, маленький, съежившийся от страха уродец – его добродушие раболепно подчиняется могущественному великану подлости и зла.)
А в доме… Разве можно сравнивать… мы снова говорили о его семье. Я здорово много выпила. Специально (иногда) пью, чтобы заставить его напиться и утратить бдительность, но до сих пор он ни разу даже не пригубил. А говорит, что вовсе не такой уж трезвенник. Так что и это – воздержание тюремщика. Не поддается соблазнам.
М.: Расскажите еще что-нибудь о себе.
К.: Да нечего больше рассказывать. Такого, что вам интересно.
М.: Это не ответ.
К.: Никакого значения все это для вас не может играть.
М.: Не может иметь.
К.: Раньше все говорили, что я правильно говорю, грамотно. Пока не встретился с вами.
М.: Не обижайтесь.
К.: Вы-то, видно, всегда отличницей были.
М.: Да.
К.: А у меня четверки были по биологии и математике.
М. (Я в это время считала петли – джемпер из очень дорогой французской шерсти.): Молодец… семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…
К.: И еще я приз получил на конкурсе увлечений.
М.: Умница. Расскажите еще о своем отце.
К.: Рассказывал уже. Он был представителем фирмы. Писчебумажные и галантерейные товары.
М.: Коммивояжер.
К.: Теперь их называют представителями.
М.: Он погиб в автокатастрофе как раз перед войной. А ваша мать сбежала с каким-то мужчиной.
К.: Она была ничтожеством. Вроде меня. (Я посмотрела на него холодно-прехолодно. Слава богу, чувство юмора у него просыпается весьма редко.)
М.: И тетушка взяла вас к себе.
К.: Да.
М.: Как миссис Джо и Пип[96].
К.: Кто?
М.: Не важно.
К.: Она хорошая женщина. Если бы не она, быть бы мне в сиротском доме.
М.: А ваша двоюродная сестра? Мейбл? Вы ничего о ней не рассказывали.
К.: Она старше меня. Ей тридцать. Еще у нее брат есть, старший. Он после войны уехал в Австралию, к дяде Стиву. Дядя – настоящий австралиец. Целую вечность там прожил. Я и не видал его никогда.
М.: А еще родные у вас есть?
К.: Родственники дядюшки Дика. Только они с тетушкой Энни не больно ладили.
М.: А как выглядит Мейбл? Вы мне не рассказывали.
К.: Она калека. Припадочная. Здорово умная. И всюду свой нос сует, вечно ей все про всех знать надо.
М.: Она что, совсем не может ходить?
К.: Только по дому. Мы вывозили ее в специальном кресле.
М.: Кажется, я ее видела.
К.: Вы очень наблюдательная.
М.: Разве вам ее не жалко?
К.: Ну, получается, вроде бы ты обязан ее все время жалеть. Это тетушка Энни виновата.
М.: Как это?
К.: Она вроде так как-то делает, что все вокруг тоже кажутся ненормальными. Не могу толком объяснить. Вроде как никто вокруг не имеет права быть нормальным. Я не хочу сказать, что она все время жалуется. Она просто смотрит. И надо всегда быть начеку. Ну вот, к примеру, скажешь вечером, ни о чем таком вовсе не думая: «Сегодня утром чуть на автобус не опоздал, пришлось мчаться со всех ног». И тут уж тетушка шанса не упустит, наверняка скажет: «Ну и радуйся, что у тебя-то ноги есть». А Мейбл промолчит, но так взглянет, сам не рад будешь, что рот раскрыл.
М.: Свинство какое.
К.: Над каждым словом более тщательнее приходилось думать.
М.: Более тщательно.
К.: Ну да, я так и хотел сказать.
М.: Почему же вы не ушли от них? Не сняли себе комнату?
К.: Подумывал об этом.
М.: Потому что тогда эти две женщины остались бы совершенно одни. Вы поступили как настоящий джентльмен.
К.: Да куда там. Скорей уж как настоящий лопух. (Эти его жалкие попытки казаться циничным!)
М.: А теперь они обе досаждают родным в Австралии.
К.: Похоже на то.
М.: Пишут вам письма?
К.: Да. Только не Мейбл.
М.: Вы мне не почитаете какое-нибудь?
К.: А зачем?
М.: Мне было бы интересно.
К. (тяжкая внутренняя борьба): Как раз сегодня утром получил. Кажется, оно у меня с собой. (Споры, споры, уговоры, но в конце концов письмо извлечено на свет божий.) Они же глупые, необразованные.
М.: Да какое это имеет значение! Прочтите вслух. Все целиком.
Он сидел у двери, а я вязала, вязала, вязала… не помню слово в слово, но письмо звучало примерно так:
«Дорогой Фред. (Она так меня называет, ей не нравится имя Фердинанд – а сам весь красный от смущения.) Рада была получить от тебя ответ, и, как в последнем писала, это твои деньги. Бог был к тебе так милостив, не оскорби Его, употребив во зло, помни про Мне отмщение[97], и зря ты сделал такой шаг, дядя Стив говорит, недвижимость – дело хлопотное, затраты не окупаются, не стоит того. Ты, видно, нарочно не отвечаешь на мои вопросы, кто приходит прибирать, может, какая женщина согласилась. Я мужчин хорошо знаю, и не зря говорят: чистота – залог здоровья и Богу угодна. Фред, я знаю, у меня прав таких нету и ты был очень к нам щедрый, только дядя Стив, и мальчики, и Герти тоже в толк не возьмут, чего ты с нами не поехал, Герта даже сказала, как раз нынче утром, тебе стыдно должно быть, что ты не с нами, твое место здесь, в семье, только не думай, что я тебе не благодарная. Уповаю на Бога, что простит мне излишества, только все было очень необыкновенно, а Мейбл ты бы и не узнал, она загорела на здешнем солнце, и тут очень мило и прилично, если бы не пыль. Все тут очень быстро пачкается, и живут они все совсем не так, как мы жили дома, в Англии, и по-английски говорят как все равно американцы какие, даже дядя Стив. Так что мне не жаль было бы вернуться домой в Блэкстоун, сырость и пыль очень действуют на нервы, и еще надеюсь, ты сделал, как я велела, проветрил комнаты, и белье просушил, как я учила, и пригласил хорошую уборщицу это все сделать, как я говорила, а ты обещал. Надеюсь на тебя.
Фред, очень я волнуюсь, чтоб все эти деньги тебе боком не вышли, не теряй голову, в наши дни очень много бесчестных людей развелось. (Она имеет в виду женщин, пояснил он.) Так и шныряют вокруг, я тебя растила и воспитывала, как умела, и, если ты пойдешь по дурной дорожке, грех все равно как мой. Мейбл я это все не покажу, она говорит, тебе не по душе такое читать. И я понимаю, ты уже давно в возраст вошел (она хочет сказать, я уже совершеннолетний и сам могу за себя отвечать), только я все равно о тебе беспокоюсь, потому как все так случилось. (Она имеет в виду, что у меня родителей нет.)
Мельбурн нам понравился. Город большой. На будущей неделе вернемся в Брисбен, погостим у Боба с женой. Она нас пригласила письмом. Очень достойно с ее стороны. Встретят нас на вокзале. Дядя Стив, Герта и мальчики шлют привет. Мейбл тоже, как и твоя любящая я».
– Потом она пишет, чтоб я не беспокоился, деньги пока еще не кончились. И опять пишет, чтоб я старушку пригласил прибирать в доме, она, мол, все более тщательнее сделает, молодые теперь так не умеют.
(Потом мы долго молчали.)
М.: Как вам кажется, хорошее письмо?
К.: Она всегда так пишет.
М.: Меня от него просто тошнит.
К.: Ну, она ведь совсем необразованная.
М.: Да дело же не в том, как она пишет, а в том, что думает! Ужасная гадость.
К.: Она же меня забрала и столько лет держала.
М.: Еще бы, забрала и держала, и держит до сих пор, не выпускает. Сделала из вас тупицу и хочет, чтоб вы навсегда таким и оставались.
К.: Премного благодарен.
М.: Но ведь это действительно так!
К.: Да правы вы, правы. А как же. Вы ж всегда во всем правы.
М.: Зачем вы так? (Я отложила вязанье и глаза закрыла.)
К.: Во всяком случае, она и вполовину так меня не гоняла, как вы гоняете.
М.: Да кто вас гоняет? Я просто пытаюсь хоть чему-то вас учить.
К.: Вы меня учите ее презирать и думать, как вы, а потом уедете, а я с кем останусь? Совсем один?
М.: Ох, как вам себя жалко!
К.: Вот этого вам никогда не понять. Вам стоит только в комнату войти, и вы уже всем по душе, умеете поговорить со всяким и разбираетесь во всяких вещах, а я…
М.: Да бросьте вы хныкать! И без того смотреть на вас тошно.
Я встала и убрала вязанье. Обернулась, а он стоит с раскрытым ртом, хочет что-то сказать и не может. И я поняла, что причинила ему боль. Конечно, он вполне этого заслуживает, но мне вдруг стало его жалко. Ему было по-настоящему больно. Он оскорбился. До глубины души. И я подумала: ведь он разрешил мне погулять в саду. И почувствовала себя ужасно подлой.
Подошла к нему и попросила прощения и протянула ему руку, но он не захотел ее пожать. Странно, тут он держался с достоинством, был поистине оскорблен (может быть, в том-то и дело?) и не скрывал этого. Тогда я взяла его под руку, усадила и сказала, а сейчас я расскажу вам сказку.
За синими морями, за зелеными лесами (начала я, а он грустно-грустно смотрел в пол) жило страшное чудовище. Оно захватило в плен принцессу и держало у себя в замке, в темнице. Каждый вечер чудовище заставляло принцессу садиться рядом с ним и говорить: «Вы прекрасны, милорд». Но каждый вечер она говорила: «Ты ужасно, чудовище». И чудовище мрачнело и грустно глядело в пол. И вот как-то вечером принцесса сказала: «Если ты сделаешь то-то и то-то, ты сможешь стать поистине прекрасным». – «Не могу, никак не могу», – отвечало чудовище. А принцесса сказала: «Попытайся». – «Нет, не могу».
Так повторялось каждый вечер. Чудовище просило, чтобы принцесса солгала, а она всегда говорила правду. И тогда она подумала: «А может быть, ему нравится быть таким страшным?» И вот как-то увидела принцесса, что чудовище плачет. Это было после того, как она в сотый раз повторила, что оно ужасно. И тогда она сказала: «Ты сможешь стать очень красивым, если сделаешь то, что я попрошу. Обещай мне». И чудовище наконец согласилось и обещало сделать, как она велит. И она сказала: «Отпусти меня на волю». И чудовище ее отпустило. И вдруг на месте чудовища оказался прекрасный принц, раньше он был заколдован. И принц последовал за принцессой, и они жили долго и счастливо.