Но до сих пор мне противно о нем вспоминать.
Деньги ударили К. в голову. Будто он выпил целую бутылку виски, а пить не умеет. Единственное, что удерживало его в рамках порядочности, – бедность. Невозможность уехать из дому, уйти с работы.
Словно слепого посадили за руль машины – пусть ведет ее, как и куда ему заблагорассудится.
Закончу приятным: принес мне сегодня пластинку Баха. Я уже два раза ее прослушала. Калибан говорит, очень мило, но сам он недостаточно музыкален. Тем не менее сидел с подобающим выражением лица. Хочу прослушать еще раз те места, которые особенно понравились. Улягусь в постель, выключу свет, буду слушать музыку и постараюсь вообразить, что я – в студии Ч. В., он лежит на кушетке с закрытыми глазами, и я вижу в полутьме его крючковатый нос и изрезанную морщинами щеку. Лежит словно каменное изваяние на собственном надгробии. Только ничего мертвого в нем нет.
Вот как бывает. Калибан опоздал с ужином. Я очень резко спросила: где это вы были? Он только посмотрел удивленно и ничего не ответил. Я сказала: мне показалось, вас очень долго не было.
Гротескная ситуация. Мне хотелось, чтобы он скорее пришел. Мне этого часто хочется. Так здесь одиноко.
10 ноября
Сегодня вечером мы поспорили из-за денег. Я заявила, что большую часть он должен раздать. Уговаривала его и стыдила, пыталась убедить раздать хоть какую-то часть. Но он ничему не верит. В этом-то вся беда. Как тот человек из Хэмпстеда, К. не верит, что те, кто собирает деньги по подписке, действительно используют их по назначению. Все ему кажутся бесчестными, все только и жаждут заполучить денежки и никогда с ними не расставаться.
Бессмысленно доказывать, что я знаю, куда идут эти деньги. Что никто их не прикарманивает. Он спрашивает: «Откуда это вам известно?» А я могу только ответить, что вполне уверена в этом. Тогда он усмехается, словно я наивная девчонка и мне не дано правильно судить об этом. Я упрекнула его (не очень сердито), что он так и не отправил чек организации «Движение за ядерное разоружение». Подначивала, чтобы он предъявил квитанцию. Он ответил, это был анонимный дар, он не оставил своего адреса. Чуть не сказала: вот выйду на волю, проверю. Еле удержалась. Не то возникла бы еще одна причина меня не отпустить. К. был весь красный, как в тот раз, когда наврал мне про письмо П. и М.
Тут дело даже не в недостатке щедрости, не в скупости. Я имею в виду (если забыть об абсурдности всего происходящего), что со мной он очень щедр. Не жалеет денег, тратит на меня сотни фунтов. Просто убивает своей готовностью исполнить любое желание. Засыпает конфетами, сигаретами, всякими вкусностями, цветами. Как-то вечером сказала, хорошо бы французские духи. Просто в голову взбрело; правда, эта моя комната пропахла дезодорантом. Часто принимаю ванну, но все равно не чувствую себя достаточно чистой. И еще сказала, вот бы пойти и понюхать разные духи, и самой выбрать то, что хочется. И утром он явился и принес четырнадцать флаконов французских духов. Обшарил все аптеки и парфюмерные лавки Луиса. Безумие. На сорок фунтов. Живу словно в сказках «Тысяча и одной ночи». Любимая жена в гареме. Но на самом-то деле мне не нужны никакие духи. Только свобода.
Если бы поместить у него на виду умирающего от голода ребенка и накормить и сделать так, чтобы ребенок здоровел и рос у него на глазах, уверена, он не пожалел бы на это денег. Но все, что за пределами привычного быта, где он не может сразу получить то, за что заплачено, кажется ему подозрительным. Он не верит, что может существовать иной мир помимо того, в котором он существует, который видит воочию. По-настоящему это он – заключенный. Заключенный в своем собственном, отвратительно узеньком сегодняшнем мирке.
12 ноября
Предпоследняя ночь. Не смею и думать об этом. Вдруг не удастся? Все последнее время напоминала ему о сроке. Но сейчас подумала: надо было не так, надо было напомнить неожиданно, вдруг. Сегодня мне пришло в голову устроить в последний вечер праздник. Сказать, что изменила к нему отношение, что хочу быть ему другом и по-дружески заботиться о нем в Лондоне.
Это даже не совсем неправда. Я испытываю по отношению к нему какое-то непонятное мне самой чувство ответственности. Он так часто вызывает к себе неприязнь, что естественно было бы всегда относиться к нему неприязненно. Однако это не так. Побеждает жалость, и я в самом деле хотела бы ему помочь. Думаю о тех, с кем могла бы его познакомить. Можно сводить его к приятелю Кэролайн (психиатру). Буду как Эмма и постараюсь устроить его брак, только более успешно. С какой-нибудь милой Гэрриет Смит[106]. С ней он был бы спокойным, нормальным и счастливым.
Я знаю, надо быть сильной, надо быть готовой к тому, что он меня не отпустит. Все время твержу себе: есть лишь один шанс из ста, что он сдержит слово.
Но он должен его сдержать.
Ч. В.
Не видела его уже два месяца. Даже дольше. Ездила во Францию, в Испанию, потом домой. (Пробовала застать его в студии пару раз, но он весь сентябрь был в отъезде.) Прислал открытку в ответ на мои письма – и все.
Позвонила ему в первый же вечер, как вернулась к Кэролайн, спросила, можно ли зайти. Он ответил – завтра; у него народ.
Казалось, что он рад меня видеть. А я пыталась сделать вид, что мне все равно, как я выгляжу. На самом деле я очень старалась выглядеть получше.
Рассказывала ему о Франции и Испании, о картинах Гойи, о музее Тулуз-Лотрека в Альби[107] и вообще обо всем. О Пирсе. Он слушал. Ничего не говорил о себе. А потом показал несколько картин из тех, что написал, когда был на Гебридах[108]. И мне стало стыдно. Ведь никто из нас почти ничего не написал за лето. У нас и так было слишком много дела (слишком много лени!) – греться на солнце да глазеть на картины великих мастеров.
Я сказала (после того, как меня несло чуть ли не целый час): что-то я разговорилась.
Он ответил:
– Почему бы и нет?
Он оттирал кислотой ржавчину со старого железного колеса. Углядел его в какой-то лавке в Эдинбурге и привез с собой в Лондон. По ободу колеса шли странные тупые зубцы, и Ч. В. полагал, что оно от старых церковных часов. Изящные конусообразные выпуклые спицы. Очень красиво.
Некоторое время мы молчали. Я стояла рядом с ним, опершись на верстак, смотрела, как он счищает ржавчину. Потом он сказал:
– Я скучал по вам.
Я ответила:
– Не может быть.
Он сказал:
– Вы – возмутитель спокойствия.
Я спросила (конем – его пешку!):
– А вы виделись с Антуанеттой?
– Нет, – ответил он, – я ведь, кажется, говорил, что выставил ее вон. – И посмотрел искоса. – Все еще возмущены?
Я покачала головой.
– Я прощен?
– Вы ни в чем не виноваты.
– Я все время думал о вас там, на Гебридах. Хотелось показывать вам все, что видел сам.
– А мне хотелось, чтобы вы были с нами в Испании.
Теперь все его внимание было обращено на зубцы: он отчищал их наждачной бумагой. Сказал:
– Оно очень старое. Смотрите, как изъедено. – Потом добавил, не изменив тона: – По правде говоря, я решил, что хотел бы жениться на вас.
Я ничего не ответила. Глаз не могла поднять.
Он продолжал:
– Я просил вас прийти, когда я один, потому что много думал об этом. Я вдвое старше вас и должен бы справляться с такими вещами походя. Да и не в первый же раз… Нет, дайте мне закончить. Я решил прекратить эти встречи. Собирался сказать вам об этом, когда вы пришли. Я не могу позволить вам и дальше возмущать мое спокойствие. Поэтому вам больше не следует приходить сюда. Не думайте, что я обиняками прошу вас выйти за меня замуж. Я пытаюсь сделать это совершенно невозможным. Вы знаете, что я такое, знаете, что по возрасту я гожусь вам в отцы. Что я человек ненадежный. Да вы и не любите меня вовсе.
Я сказала: не могу это объяснить. Не найду нужного слова.
– Вот именно, – ответил он. Теперь он отмывал руки бензином. С равнодушным видом, словно хирург в клинике. – Поэтому я прошу вас оставить меня, чтобы я снова мог обрести спокойствие.
Я не отрываясь смотрела на его руки. Была потрясена.
Он сказал:
– В некоторых отношениях вы старше, чем я. Вы никого по-настоящему не любили. И – может быть – никогда не полюбите. Способность любить… Это не зависит от возраста. Становишься таким же, как в двадцать лет. Страдаешь, как двадцатилетний. Точно так же теряешь голову. Вам может показаться, что я сейчас рассуждаю вполне рационалистично. Это не так. Когда вы позвонили, я чуть в штаны не напустил от волнения. Я – влюбленный старик. Избитый комедийный персонаж. Совершенно вышедший из моды. Даже не смешной.
– Почему вы решили, что я никогда по-настоящему не полюблю?
Он ужасно долго оттирал бензином руки. Потом ответил:
– Я сказал «может быть».
– Мне ведь только двадцать.
– Маленький куст рябины – уже рябина, – ответил он. – Но я и правда сказал «может быть».
– И вы совсем не старый. Дело не в возрасте.
Он взглянул на меня – мне показалось, я причинила ему боль, – улыбнулся и сказал:
– Разумеется, вы хотите оставить мне хоть какую-то лазейку.
Мы пошли на кухню приготовить кофе – кошмарная тесная кухонька, – и я подумала: все равно не смогла бы решиться жить здесь с ним, принять этот неустроенный быт. Неожиданный приступ злокачественной мещанской трусости.
Он сказал, стоя ко мне спиной:
– Пока вы не уехали, я думал, это всего лишь обычное увлечение. Во всяком случае, заставлял себя так думать. Поэтому и повел себя так. С этой вашей подружкой из Швеции. Чтобы освободиться. Забыть. Но мысли мои возвращались к вам. Снова и снова, по нарастающей. Словно где-то, в северной глуши, зимой, выходишь из дому в сад, ночью. Смотришь на юг. Снова и снова. Понимаете?
– Да.