— Разве здесь не чудесно? — спросила она, вытирая пот с лоснящегося веснушчатого лица.
— Чудесно, — ответил я.
— Можно подумать, я знаю тут каждый куст, не так ли? — продолжала она, заметив мой внимательный взгляд — я уставился на слинявшую от дождя подозрительную коробочку, измятую бумажку, кусок шпагата и еще кое-какие вещицы, которые люди обычно оставляют после себя.— Но это неправда, я здесь никогда не бывала,— сказала она, повысив голос,— просто я люблю природу и потому так хорошо ориентируюсь. А здесь я никогда не была, честное слово!
Почему я не должен верить, если она так говорит? Иначе в самом деле можно было бы подумать, что в этом лежбище она уже бывала… Ирена смотрела на меня снизу. Ее насмешливый и дерзкий взгляд словно говорил: вот тебе случай, о каком можно только мечтать, поглядим, красавчик, чего ты стоишь… Таковы женщины! Между прочим, о них и в Библии имеется определенное высказывание, однако, вопреки этому высказыванию, мое сердце бьется намного живее, когда я с Иреной, и я готов верить, что все, написанное в Библии, к ней не относится.
— Садитесь, — сказала она, продолжая смотреть на меня дерзко и насмешливо.
Я сел поодаль.
— Садитесь сюда,— она указала место рядом с собой, — и расскажите что-нибудь. Вчера вы были совсем не в форме.
Не надо было смеяться надо мной. К тому же не надо было сажать меня так близко. Я начал говорить, но у меня ничегошеньки не получалось. Я что-то бессвязно, бормотал об астрологии, но сразу понял, что эта тема ее не интересует. Тогда я стал рассказывать о насекомых, об их видах, о своей коллекции. Она широко раскрыла глаза, но только на секунду, затем сжала колени, положила на них подбородок и снова стала дерзко и насмешливо щуриться. Немного погодя Ирена улеглась на спину и зарыла пальцы в волосы. Что было делать? Голова кружилась страшно. «Ну зачем, — думал я, взывая к последним крохам сознания, — зачем она посадила меня так близко?..» Моя голова совсем пошла кругом.
— А, браво! — воскликнула Ирена, мягко отстраняя мою руку, когда она в конце концов немного расхрабрилась и легла на ее колено.— Да, я совсем забыла, ведь сегодня у вас было заседание. Ну так как же, получила я фигу?
— Эти ничтожества,— проговорил я как бы мимоходом, словно не желая, чтобы в эту минуту меня что-либо отвлекало от начатой игры,
— Получила я фигу или нет? — упрямо допытывалась Ирена, все решительнее отталкивая мою руку, действующую все смелее.— Я хочу знать! Получила я все-таки фигу или нет?
— Это скоты, которым…
— Так я и знала! — воскликнула она и села.
И когда я совсем потерял голову, когда попытался ее обнять, стал искать ее губы, бормоча слова, которые никогда в жизни не решился бы повторить, она резко отпихнула меня и вскочила на ноги. Я был страшно изумлен, я был оскорблен до глубины души, как собака, ни с того ни с сего получившая пинок ногой.
— Ах, вот как! — шипела Ирена, яростно отряхивая колючки, налипшие на платье в крапинку, — Ах, вот как! Хорошо же вы со мной обошлись, господа-товарищи! Великолепно! — Мне показалось, от нее дым повалил от ярости. — Здорово вы меня провели, ей-богу, здорово!
Под резкими ударами юбка ее подлетала до головы, и девушка без стеснения демонстрировала свои ноги до самого живота (богом клянусь, это были дивные ноги).
Дурацкое положение. Но, возможно, еще не все погибло.
— Ирена,— заскулил я, облизывая мокрые губы, — Ирена, да я… ну конечно же… и все-таки…
— Что вы? — уставилась она на меня. — Что вы, хотела бы я знать, себе позволяете! Что это за поведение! Поглядите на него, ради бога, товарищ по работе называется! Похлопотать, когда надо, так его нет, а здесь… — Только тут она догадалась опустить платье и стиснуть колени. — Тьфу! Просто срам!
— Ирена…
— Заткнись! — выкрикнула она и продолжала с отвращением: — Плешивый, заплесневел весь, а поглядите-ка на старого черта! Поглядите, пожалуйста! Я ему в дочки гожусь, а он распалился, как козел! Позор! Тьфу!
Я смотрел на нее как безумный.
— Подумать только! Красавец какой, силач! Ну прямо легендарный герой! Великий Сулейман! Ха! Клоп вонючий! Давай сматывайся отсюда, уродина старая, пока я тебя… — Она, видно, хотела сказать что-то ужасно грубое, но передумала.— Пока я тебя водой не облила!
Итак, все кончено. Я медленно приходил в себя, собирал разум, как ребенок бусы, рассыпавшиеся по всем углам. Поразмыслив, я пришел к выводу, что эта девка — самая ужасная сука, какую я только видел в жизни, что она надругалась надо мной, оскорбила и унизила, меня, как никто никогда но оскорблял и не унижал. Страшно! И что я ей такого сделал, помилуй бог? Почему она так жестоко надругалась надо мной? Ведь ничего. Просто ничего. Я усиленно рылся в памяти, но не отыскал в своем поведении ни капли предосудительного. Вот что такое женщина — создание неверное, нечистое и коварное… Вернулся домой. В голове у меня звенело, стучало, гудело. Достал коробки, аккуратно разложил на столе всю коллекцию, но даже насекомые не могли в эту минуту меня развлечь. Мерзкую божью коровку я всю исколол и разворотил совершенно; вот тебе шилом в зад, вот тебе еще шилом в зад и еще шилом в зад — это за то, что ты так бессердечно играла со мной, а это за то, что сказала, будто я лысый, старый, уродливый, и вот тебе еще, потаскуха бесстыжая, и еще. Исколол всю божью коровку, разодрал в клочья, бросил в печку и обтер булавку, но все равно никак по мог до конца успокоиться — ярость моя была страшна и неутолима, душа жаждала мести. Отчего же я не могу успокоиться? «Что-то неладно у меня со здоровьем, — думал я в страхе, — что-то неладно, ничего подобного со мной никогда не случалось. Мое кровообращение! Моя печень!» Перед сном я решил завтра же с утра отпроситься с работы и пойти к врачу — надо раз и навсегда разобраться с моей кровью и печенью, я хочу твердо знать, в чем дело.
Но уснуть мне не удалось. Проклятая печень! Думал я, думал, и мне стало так плохо, что меня чуть не вырвало. Все-таки несчастный я человек! Смотрю на людей вокруг, на мужчин, на женщин — и они живут, и у них свои беды, может быть, тяжелее моих, и они сгибаются под ударами судьбы, страдают, падают духом, стонут и тем не менее, мне кажется, легче проходят по жизни. Отчего? Не понимаю. Только вот ночью, наедине с самим с собою, становится вдруг так тяжело, так тяжело… Устал я несказанно, а уснуть не могу. В окно между темными стенами домов виден кусок прозрачного неба, а на небе — горсть ледяных, неподвижных, но мудрых звезд. Эх, звезды! Единственная моя надежда! Настанет же день, когда резкой чертой обозначится граница между моим прошлым и будущим. Я устал, страшно устал, а уснуть не могу. Прошло много времени, прежде чем я забылся неспокойным болезненным сном. Мне снилось, что я сижу в большой незнакомой канцелярии, строго обставленной, холодной, и верчу телефонный диск, но никак не могу правильно набрать номер, приходится без конца начинать сызнова. Наконец набрал. «Алло?» — крикнул я в мертвую тишину трубки: «Алло, алло!» Издалека донесся тихий, похожий на вздох, голос: «Кто это?» — «Мама, это я, Мариян, твой сын! Ты меня слышишь?» — «Слышу, сынок, что тебе нужно?» — «Мама, тяжело мне, ужасно тяжело. Извели меня, унизили, безжалостно надо мной надругались. Что делать?» — «Терпи»,— отвечал голос, похожий на вздох. «Знаю, но больше не могу».— «Терпи, раз я тебе велю. В одном терпении спасение». (Старуха нисколько не изменилась. То же она говорила, когда была жива, когда имело какой-то смысл так говорить.) — «Мама, я не могу больше терпеть. Ты меня слышишь? Не могу. Я дошел до точки. Я должен ударить. Я должен бить, царапать, душить, а понадобится — убить. Понимаешь, мама, убить!» — «Сумасшедший,— уже сердито шептал голос-вздох,— не для того я тебя родила, чтобы ты стал сумасшедшим». — «Молчи, мама! Хватит с меня твоих несносных советов! Я хочу, чтоб меня уважали, больше того, чтобы передо мной трепетали. Слышишь? Я хочу власти».— «Сколько раз я тебе говорила, власть — проклятие».— «Ах, проклятие! А то, что теперь со мной делают, не проклятие? Вот девка одна, потаскуха, знала бы ты, как она надо мной надругалась!» — «Берегись женщин, сынок! И женщины проклятие, я тебе говорила». «Проклятие! Проклятие! Проклятие! Я жить хочу, жить любой ценой… Ты слышишь? Даже ценой убийства».— «Придержи язык, сумасшедший! Молись богу, он спасет тебя от безумия. Власть и женщины — самый страшный бич в его всемогущей руке. Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь».
Я хотел было крикнуть, что все это глупости, что мне нет дела ни до бича, ни до всемогущей руки, но старуха, видно, устала, я слышал, она зевнула на другом конце провода и повесила трубку. Что она такое сказала? Власть и женщины? Власть и женщины! А!.. Тут я стукнул себя кулаком по лбу (как делают люди, когда вдруг вспоминают забытое) и от удара проснулся…
Проснулся. В окно был виден кусок светлого зеленовато-серого неба со звездами, начавшими бледнеть перед утром. Власть и женщины! Ну конечно! Как только я мог забыть!
Власть и женщины! «Напиши, милый, на бумажке, что бы ты больше всего хотел иметь в жизни?» Я написал: «Власть и женщин». Сколько их тогда было в комнате — мать, три дочки почтового чиновника, их дети, бабка, гадавшая на кофейной гуще, и еще несколько человек, живших по соседству, и все, сколько их было, значительно переглядывались и посмеивались. «Ты погляди на этого чертенка, что придумал! Погляди-ка на этого Сулеймана на великого! Далеко пойдет!» Все смеялись и называли меня Сулейманом. Так и пошло с тех пор.
Сулейман! Как я только мог забыть! Правда, много времени прошло с тех пор, двадцать пять лет! ..
Меня непреодолимо тянуло на улицу. Кое-как оделся. Светало. На улице звенели молочные бидоны, громыхали первые трамваи. Бодро и легко я сбежал, насвистывая, по лестнице. Внизу, с метелкой в руках, стояла домоуправша, овод, отвратительная баба, которая меня терпеть не могла и которой я отвечал взаимностью.
— Доброе утро, бабуся, — крикнул я на ходу, и она от моего крика окаменела.— Как спалось, бабуся, что видели во сне?