Глава 5
– А ты повзрослел, мой мальчик, – Нина печально улыбнулась и отхлебнула вина из своего бокала. – Вышел из пеленок, встал на ножки, и, кажется, твоя престарелая мама тебе уже не так и нужна.
– Ну что ты говоришь, Ниночка! – Женя ласково дотронулся до ее щеки губами. – Как можешь ты мне быть не нужна?
– А престарелую ты не опроверг? Значит, так оно и есть? – Нина пьяно рассмеялась. – Я старая для тебя, да?
– Ты самая лучшая, самая красивая женщина на свете! И самая молодая.
– Знаешь, мне показалось…
– Что я тебя не люблю? Глупости, Ниночка.
– Нет. Мне показалось другое. Ты… У тебя ведь кроме меня кто-то есть?
– Конечно, нет. Зачем мне кто-то, когда есть ты? Я не знаю, почему тебе так показалось, но, честное слово, другой женщины у меня нет. – Женя попытался ее обнять, но Нина отстранилась.
– Ладно, будем считать, что поверила.
– Ну, зачем ты так? И в такой день, в наш с тобой день – лучший праздник в году.
– Да, ты прав, – Нина взяла себя в руки и заулыбалась прежней улыбкой. – Выпьем.
Женя разлил вино по бокалам.
– За нас?
– Сначала еще раз за Леху, а потом за нас. Двадцать лет мальчику все-таки, юбилей.
– Давай. За Леху.
Лехин день рождения они праздновали каждый год, всегда вдвоем и всегда дома. Никаких ресторанов, никаких баров, никаких гостей. Этот день был их интимным семейным праздником, как у счастливых супругов годовщины свадьбы. Значил он для них действительно много. Это был своеобразный рубеж. День рождения Алексея – день его смерти – можно было считать и помолвкой, и свадебным пиром, и первой брачной ночью, и вступлением в новую, счастливую жизнь.
А жизнь эта после небольшого подготовительного этапа, своего рода чистилища, оказалась действительно счастливой. Теперь Женя это хорошо понимал, радовался, наслаждался ею и был благодарен Нине за то, что та насильно втолкнула его, неразумного, в счастье. И хотя бы только из благодарности никогда бы ее не разлюбил, не бросил, не предпочел ей какую-то другую женщину. И тем не менее, она была права. У него действительно, кроме нее, был кто-то, вернее, было что-то. И это что-то попахивало самой настоящей изменой.
Он любил их, свои жертвы. И больше всего за час до смерти, за то, что они, по сути уже покойники, вели себя так, будто собирались жить вечно, будто смерть никакого отношения к ним лично не имела. Они, его жертвы, приговоренные, стоящие уже на первой ступеньке эшафота, преспокойно пили шампанское или коньяк, в зависимости от пола, возраста и вкусовых предпочтений, смеялись, жаждали его юного тела и даже не догадывались, что смерть, их собственная старушка смерть, в образе этого самого юного тела сидит, фривольно развалившись в кресле, и ждет истечения часа. Они пили на брудершафт со смертью и не подозревали об этом.
Господи, как он их любил! В сущности, все они были отъявленными подонками и скотами – мужчины, и самыми порочными суками – женщины, но он их любил. За этот час незнания.
Жертвы, жертвочки, жертвищи. Самодовольные, уверенные в себе идиоты и идиотки. Ни разу ни у кого из них не возникло никаких предчувствий, ни разу никто из них не засомневался. Все они вели себя одинаково. Все они ужасно удивлялись по истечении назначенного им часа.
Это их удивление он тоже любил. Потом, когда прошла пора ученичества и Женя набил руку, окончание спектакля он по возможности растягивал. Он давал им время удивиться в полной мере, удивиться от души и только потом умереть.
Сама их смерть удовольствия не доставляла, только удовлетворение от хорошо, профессионально выполненной работы. Мертвые его не интересовали. Свои жертвы, как только они превращались в лишенные жизни тела, он больше не любил.
Вообще, последний этап проходил смазанно, он торопился к Нине. Теперь наступала ее очередь. Женя спешил к ее телу, полному жизни.
Больше всего он любил ее через час после их смерти. Она ошибалась. Как она ошибалась! Он любил, любил ее и никогда не смог бы разлюбить.
Она была права. Как она была права! Он приходил к ней, к ее телу, после свидания с другим объектом своей любви. Наверное, он еще пах тем, другим, объектом, был им возбужден, наверное, сама его кожа источала похоть, направленную не на нее, а на другой, неизвестный ей, объект.
Она знала, откуда он возвращался, ведь они все эти три года работали в одной связке. Но… Разве могла она, эта, в сущности недалекая, Ниночка понять, что его состояние вызвано этим странным флиртом со смертью?
– Ну а теперь за нас с тобой, моя маленькая девочка.
– Маленькая? – Нина пьяно хихикнула. – Вот так-то лучше. Хотя не зарывайся особо-то. Эти наши с тобой три года стали возможны только благодаря мне.
– Я помню, помню.
– Да, и насчет «вышел из пеленок» я несколько преувеличила. Без меня ты никто. Я – автор великих пьес, а ты теперь даже не поэт. – Она совсем опьянела. Ревность и обида поднялись в ней с новой силой, и потому Нина уже не церемонилась, шла напролом, желая обидеть и его, своего обидчика. – Кажется, за эти три года ты не написал ни строчки?
– Дурочка моя, смешная моя девочка. О чем ты говоришь? Какие строчки? За эти три года я убил пятнадцать человек.
– Ты что, ведешь учет? Может, у тебя и конторская книга имеется? Бухгалтер ты наш. Лучше бы оставался поэтом. С тобой тогда было приятнее иметь дело. Ты многое потерял. А я, по крайней мере, не перестала быть творческой личностью.
Да, она его так и не подпустила к творческому процессу. Все сценарии смертей составляла сама. Но теперь его и не интересовал этот самый процесс. Как не интересовала организация убийств, поиск клиентов и прочие детали. Все это не имело никакого отношения к главной цели его дела – часу ожидания смерти.
– Все правильно, Ниночка. Каждый должен заниматься своим делом. Распределение труда. Это еще наши далекие предки придумали, и совершенно правильно придумали. В хозяйство я ведь тоже не лезу. Потому что я не смогу так хорошо и рационально распределить деньги, обустроить наш быт, как ты.
– Ты бы вообще ничего не смог, молокосос, сопляк.
Ерунда! Все бы он смог. Просто так ему было удобней. Деньги Женю заботили мало. Собственно говоря, своих, личных, денег у него за все эти три года и не было. Их общими финансами ведала Нина. Она получала плату за операции, она распоряжалась тратами и накоплениями, о которых Женя имел весьма смутное представление. Нина обустраивала их быт с комфортом и даже ненавязчивым шиком. Ну, зачем ему было вмешиваться? Это опять же никакого отношения к главной цели его дела, к смыслу жизни не имело, а только отвлекало.
– Да, Ниночка, да. Молокосос, сопляк, твой нежный мальчик ничего бы без тебя не смог. Да я и шагу ступить без тебя не сумею.
Если бы он знал, как был прав. Если бы он знал, что очень скоро, через каких-нибудь пару недель истина эта предстанет перед ним во всей своей жестокой действительности.
…К тому, что все так трагически закончится, Женя оказался совершенно не готов. За три года, что они прожили в Москве, он успел привыкнуть к счастливой стабильности – и в работе, и в отношениях с Ниной.
Конечно, бывали размолвки, вроде той, на годовщине рождения – смерти Лехи, но они быстро проходили. Ссора заканчивалась обычно ночью любви, которая примиряла его ревнивицу с ним.
И в работе имелись некоторые неудобства. Им приходилось часто переезжать с квартиры на квартиру, менять документы, а с ними имена, привычки, имидж. Но все квартиры походили одна на другую, как близнецы, а к новым своим образам Женя в конце концов научился привыкать, как привыкает путешественник-профессионал к часовым поясам. Все эти мелкие неудобства были настолько незначительными, настолько сглаживались безусловными, установившимися раз и навсегда преимуществами, что он их просто не замечал. Любимая женщина, самая лучшая в мире женщина, и работа, дающая такое могущество, такую силу и власть над жертвой, что соперничать с ними могли лишь сила, власть и могущество бога. И все это закреплено за ним навсегда, на всю жизнь. Женя в это верил свято.
И потому был совершенно не подготовлен, когда все вдруг закончилось. И удивлен. Удивлен не меньше своих жертв, застигнутых смертью врасплох. И растерян. Растерян, как тогда, на площади Ильича, когда понял, что Нина его бросила. Он вдруг снова превратился в маленького, беззащитного ребенка.
Женя знал, что поступил новый заказ (приезжал Семен Алексеевич), знал, что Нина уже почти обдумала свой сценарий, и ждал, когда наступит его очередь. Бесцельно слоняясь по огромной, прекрасно обставленной квартире, Женя пытался представить свою новую жертву. Его еще не посвящали в детали, не показывали фотографии, но по всему чувствовалось, что подготовка идет полным ходом.
В такие периоды они с Ниной виделись редко. Она либо запиралась в своей комнате, либо пропадала целыми днями где-то. Знакомство с жертвой происходило только за несколько дней до убийства. То ли в целях конспирации, то ли по Нининой прихоти. Да, в общем, времени войти в новый образ Жене хватало.
В этот раз Нина вдруг пропала на неделю. Но это Женю не особенно встревожило. При их работе могли возникнуть любые непредвиденные обстоятельства. Встревожил Женю звонок.
Телефон зазвонил, когда Женя был в ванной. Он плескался в огромной джакузи, по-мальчишески ныряя и выбивая в воздух хлопья пены. Чертыхнувшись и сетуя, что не захватил с собой трубку, он вылез из ванны. У самой двери он поскользнулся и, падая, больно ударился плечом о косяк. Окончательно разозлившись и ругаясь уже в полный голос, Женя подошел к телефону в прихожей.
Сначала из трубки доносилось только неясное шебуршение, потом он услышал сдавленный, какой-то неестественный голос Нины. «Как под дулом пистолета», – пронеслось у него в голове.
– Все провалилось. Тебе нужно срочно уходить. Деньги в ящике. Я найду тебя сама. Когда будет можно.
В трубке послышались гудки. Женя растерянно стоял в прихожей с бесполезно гудящей трубкой. Капли воды стекали с его волос и падали на пол.