– Как? А ты не догадываешься? Сама же меня убийцей называла. Вот-вот, по своей специальности и заставлю. Ты ведь не хочешь умереть, правда? И прямо сейчас. Не вообще когда-нибудь, а сейчас. Представь, через десять минут, через полчаса, через час ты вдруг перестанешь жить. Я предполагал, что ты можешь заартачиться, и к такому варианту тоже подготовился. Даже смерть тебе выбрал. Выглядеть это будет как самоубийство. Причин для него у тебя сейчас хоть отбавляй: любовник убит, причем дважды убит, бывший муж в КПЗ – нервный стресс и полное разочарование в жизни. Тут и Гаврилов не заподозрит ничего, тем более тебя знает. Ты же вообще истеричка. И притом дура. Такие-то и кончают жизнь самоубийством по поводу и без повода. Ну, а у тебя причина уважительная – все несчастья разом свалились на бедную глупенькую головку. Вполне естественный шаг. Нет, ты только вообрази: кровавая ванна и белое-белое тело. Ты ведь и сама бы выбрала себе именно такую смерть. Из окна выбрасываться не с руки – третий этаж, слишком ненадежно, а вдруг только искалечишься? Вешаться? Это уж вообще некрасиво. Застрелиться тебе не из чего. Отравиться? Дозу можно не рассчитать, да и таблетки где-то взять нужно, а ты не в том состоянии, чтобы куда-то идти, что-то где-то искать. А вены перерезать – милое дело: надежно и просто, все под рукой. Сделать укольчик, чтобы не было мучительно больно и страшно, набрать теплую ванну – и чирк по запястьям.
– Нет! Я не хочу! Нет!
– Тише, тише. Нет так нет. Я тоже думаю, что можно обойтись без крайних мер. Зачем нам все эти неприятности? Мы и так договоримся, правда?
– Ты не станешь меня убивать! Какой интерес тебе меня убивать, если я сейф?
– Так ведь я и не хочу. Но, согласись, если уж ты ни в какую не захочешь со мной ехать, что мне еще останется?
– Ты потеряешь все, если меня убьешь. Вся твоя комбинация, весь твой чертов сценарий полетит к дьяволу.
– Ну, во-первых, потеряю я не все. Кое-что у меня все-таки есть и без тебя. А во-вторых, если сейф не открывается, лучше его уничтожить. Не оставлять же недругу. И потом, ты ведь не только сейф, Катенька, ты еще и свидетель, очень много знающий свидетель.
– Я уже и так все рассказала.
– Напрасно, напрасно.
– А нового я ничего не знаю, значит, уже не свидетель. Я больше для тебя не опасна с этой стороны.
– Ты опасна для меня со всех сторон. И опять же повторяю: если ты заартачишься, я тебя уничтожу – не достанется мне ничего, так хоть удовольствие получу.
– Удовольствие?
– Ты себе и не представляешь какое.
– Ты… ты просто маньяк!
– Маньяк? Глупости! Никакой я не маньяк. Маньяк! Словечко-то какое пошлое, обывательское. Ко мне оно совершенно не подходит. Я, Катенька, поэт.
– Ты убийца.
– Как будто поэт не может быть убийцей. Да, по существу, убийцей может стать всякий.
– Ты сумасшедший! Ты просто псих!
– Да нет же, нет. Я поэт. Поэт по рождению, поэт по сути своей. Я убиваю как поэт, наслаждаюсь как поэт и люблю я тоже как поэт. Я полюблю тебя, Катенька, если мы будем вместе. И ты меня тоже полюбишь. Убивать, любить и наслаждаться мы будем вместе, мы сольемся в едином экстазе, мы станем единым целым. Нет, я не прав был, когда говорил, что не люблю тебя. Я люблю тебя, уже и теперь люблю. Да ты же красавица, Катенька. Она, та, другая, которой тоже уже больше нет, тебе и в подметки не годится. Ты… самая прекрасная женщина на свете. Ты… самая лучшая. И ты научишься убивать, наслаждаться и любить. Иди ко мне. Ты никогда еще по-настоящему не любила, ты не умеешь еще любить. Ну что было в твоей жизни? Кто в ней был? Этот твой Вадим? Ну это даже не смешно. Такого любить невозможно. Или этот старый боров Михаил? Это же не любовь, извращение. Старое, дряблое тело, отвисший живот, реденькие волосики. Ну можно ли такого любить? У любви должно быть прекрасное тело. Твое тело – прекрасно, мое тело – прекрасно, они созданы друг для друга. – Ренат нежно коснулся Катиной щеки. Девушка дернулась, как от удара током. – Ты хорошая. Умная и такая красивая! – Рука Рената скользнула по Катиной шее. Катя вскочила, Ренат обхватил ее руками и опрокинул на диван. Девушка забилась, замотала из стороны в сторону головой. – Что ты, что ты, моя маленькая? Все будет хорошо, все будет очень хорошо.
– Пусти! – Ей наконец удалось вывернуться из-под его жаркого, сумасшедше дышащего тела. Но он снова навалился, подмял ее под себя. – Пусти меня, сволочь! Помогите! Помогите! – Катя закричала, снова рванулась и изо всех сил ударила его по лицу кулаком. Удар пришелся по носу и получился очень болезненным. Ренат выпустил Катю, вскрикнул и схватился за разбитое лицо.
– Помогите! На помощь! Помогите!
Катя была уже у двери комнаты, но он настиг ее, схватил за плечи, отбросил на диван и прижал коленом.
– Вот, значит, как? По-человечески ты, я вижу, не понимаешь. Ну что ж. Ладно.
На секунду Ренат отпустил Катю, а потом что-то острое впилось ей в руку. В ушах зашумело, Катя обмякла, как тряпичная кукла, ей сделалось нестрашно.
– Раз ты так, значит, и я с тобой так. Я хотел по-хорошему. Я думал…
Тело, невесомое ее тело, подняли, и оно поплыло куда-то, тихо покачиваясь, в темноте. Но вот вспыхнул свет. Зашумела вода. С ее безвольного тела снимали одежду. Ее безвольное тело положили в почти пустую еще ванну. Вода была слишком горячей, а ванна слишком холодной. Но это ничего, скоро все уравновесится…
Резкая боль полоснула ее по запястьям. Катя вскрикнула и отдернула руку. Она открыла глаза. Эта мгновенная боль вернула сознание, вывела тело из умиротворенного состояния.
В дверь позвонили. Нет, наверное, не в дверь, звон в ушах, в голове.
– Вот черт!
Опять позвонили. Да, наверное, в дверь. Они думают, что она может открыть, как смешно! Разве можно открыть, когда тело почти растворилось, слилось с водой в экстазе блаженства?
– Черт! Черт! Черт! Не успеть!
В дверь звонить перестали. Теперь ее просто выламывали.
Жуткий грохот, невыносимый грохот. От этого грохота взорвется голова. И голос кричит, не кричит, а вопит, странно воет. Чей это голос? Ну да, Рената, Жени, Сергея. Зачем он так странно воет? И грохот, грохот. Этот грохот никогда не кончится. Грохот…
Горло свело от боли, страшной, невыносимой боли. Грохот ушел.
Эпилог
– Его никогда не найдут.
– Катенька! Господи! Катенька. А они сказали… Они уже не надеялись. Но я знал, знал, что ты не могла меня оставить, не могла умереть.
Катя открыла глаза. Яркий свет ослепил. Он исходил отовсюду: от огромного незанавешенного окна, от белых стен, от блестящего металлического шкафчика.
Вадим, бледный, небритый, совершенно сумасшедший Вадим навис над ней жизнерадостной глыбой. Но вот лицо его исказилось, он судорожно всхлипнул и отвернулся.
Плачет? Почему он плачет? Надо сказать ему что-нибудь, утешить.
Катя попробовала встать, но не смогла даже приподнять свое неожиданно тяжелое, непослушное тело. Какая-то дурацкая трубка болталась у нее перед глазами. И свет, свет со всех сторон.
Что же с ней такое было? Что же такое с ней стало?
Ванная и резкая боль в горле. И грохот.
Ах, вот оно что! Он, которого никогда не найдут, зарезал ее, и она умерла. Перерезал ей горло, потому что был грохот и нужно было торопиться. А сначала просто хотел вскрыть ей вены, инсценировать самоубийство.
Она умерла. Этот свет – свет оттуда.
Но что здесь делает Вадим?
Его тоже убили. Доктор Страх – доктор Смерть.
Теперь они вместе и больше никогда не расстанутся. Наверное, это и есть рай на двоих.
Все правильно: рай – это то, что бывает за смертью. Их рай на двоих – рай с Вадимом. Так и должно быть. Михаил – это только ошибка. Смерть ошибку исправила.
Но почему Вадим отвернулся и плачет? Не может простить ей измены? Пусть он скажет, все скажет…
– Вадик?
Вадим повернулся к Кате. Лицо его снова улыбалось.
– Катенька, маленькая моя. Ты жива, жива. Ты со мной. Спасибо тебе, я думал, сойду с ума.
Скрипнула дверь. Вадим опять отвернулся. Кто-то вошел, заговорил, сначала тихо, осторожно, потом радостно и громко.
– Катенька! Ну как я рад.
Гаврилов. Навис, улыбается. Нужно ему что-то сказать, о чем-то спросить. О чем?
– Здравствуй, Игорь. Как дела?
Нет, не об этом спросить. О чем же, о чем? Ах, ну да.
– Его не нашли?
– Кого? – Игорь улыбнулся растроганно, потянулся рукой к Катиному лицу, хотел погладить, но вдруг испуганно отдернул руку. – Кого нашли, Катюша?
– Убийцу. Он был там, у меня. Ренат. Он сбежал?
– Ну что ты! Его прямо там и взяли. – Гаврилов оживился. – Видишь ли, Катенька, мы ведь знали, что он к тебе придет, – все деньги положены на твое имя, он не мог без тебя уехать. Ну и караулили. Я ведь не уехал тогда, остался ждать, а вскоре и ребята подъехали. Мы думали взять его, когда он будет входить в подъезд, но он нас опередил, прошел раньше, дождался твоего возвращения. Надо было мне проверить квартиру, но я никак не думал, что он уже там.
– Он пытался меня убить.
– Вот этого-то я и предположить не мог. Ты нужна была ему живой-невредимой, чтобы снять деньги.
– Он совсем сумасшедший. Псих. Маньяк.
– Да уж. Знаешь, чем он сейчас занимается? Стихи пишет. Всю стенку в камере исписал. Да нет, никакой он не сумасшедший и от вышки не отмажется, не выйдет. Грозит-то ему пожизненное за все его художества. А уж я добьюсь, чтобы он получил все сполна.
– Он все рассказал?
– Рассказал. На следующий же день и начал колоться. Чистосердечным думает грехи замолить. О, ему было что следствию поведать. На целый том признание потянет. Поэт хренов! Он ведь и Нинель убил. Застрелил. В одном полузаброшенном доме. Если бы сам не рассказал, ее бы не скоро нашли. И знаешь, что он еще рассказал? Помнишь, мы никак не могли понять, при чем тут шантаж? Ну не вписывался он в общую схему и все. Так вот, вся эта история с шантажом – просто липа. И знаешь, на кого рассчитанная липа? На меня. Ренат письма Нинель подбросил рано утром тридцать первого, зная, что в квартиру она не вернется, сразу в Новосибирск полетит. И рассчитал, что я в квартиру-то с нелегальным обыском нагряну, письма изыму, фотографию найду, ну и пойму, что Нинель это все затеяла. Ему это было нужно: на нее все свалить. Как мы входили к Михаилу, Ренат тоже видел, потому что следил. И позвонил – помнишь звоночек-то на автоответчике? – как раз когда мы в квартире шарили. Все теперь рассказал, все. Очень уж боится. Единственное, в чем ни за что признаваться не хочет, – это в какой стране и в каком банке Михаиловы деньги. Вот тут молчит, и ничего сделать с ним нельзя.