емейного дела» и обычных купеческих корпоративных интересов. Сама духовная атмосфера семьи Третьяковых по сути дела отрицала обычные купеческие ценности. Показателем этого было и решение матримониальных дел: старшая дочь, как уже упоминалось, вышла замуж за пианиста, дирижера, а затем и профессора Московской консерватории А. И. Зилоти, а третья дочь, Люба, — за акварелиста Н. Н. Гриценко, после развода с которым вышла замуж за Л. С. Бакста, представителя зародившегося в конце XIX в. художественного течения — «мирискусстничества».
Две другие дочери, Александра и Мария, стали женами членов «клана Боткиных». Эта известная семья предпринимателей и коллекционеров, о которой вскользь было упомянуто в предыдущей главе, имела как бы две «ветви»: московскую и петербургскую. Первую представляли те, кто жил в Москве и непосредственно руководил двумя крупными семейными фирмами: чаеторговой «Петра Боткина сыновья» и Товариществом Ново-Таволженского свеклосахарного завода. Из них наибольшей известностью пользовались Петр Петрович (1831–1909) и Дмитрий Петрович (1830–1889). Последний являлся коллекционером работ русских и европейских мастеров и много лет был председателем Московского общества любителей художеств (членом которого был и П. М. Третьяков).
Вторая ветвь связана с Петербургом. Это в первую очередь, конечно, врач Сергей Петрович Боткин, за сына которого, Сергея (1859–1910), вышла замуж Александра Павловна Третьякова. Он был, как и отец, врачом, профессором Военно-медицинской академии и одновременно, что было характерно почти для всех Боткиных, страстным собирателем и знатоком искусства. Позднее, в 1905 г., стал действительным членом Академии художеств. Свое небольшое, но чрезвычайно ценное собрание рисунков и акварелей он завещал Русскому музею. Его брат, лейтенант Александр Сергеевич, женился в 1898 г. на младшей дочери Павла Михайловича — Марии. «Петербургские Боткины» одворянились и сословных связей с купечеством уже не имели. Следует упомянуть и Михаила Петровича Боткина (1839–1914) — художника, академика живописи (выставлял свои работы на академических выставках, участвовал в экспозициях Товарищества передвижников) и крупного финансового дельца (один из руководителей С.-Петербургского международного банка и ряда других компаний). Он собирал главным образом произведения итальянских мастеров (в его коллекции был бюст работы Леонардо да Винчи — «Голова юноши»){150}.
Через своих дочерей собственно с купцами П. М. Третьяков так и не породнился. Надо отдать должное хозяину третьяковского дома: он серьезно и не препятствовал выбору детей и к их мужьям относился всегда с большой симпатией, а с С. С. Боткиным у него вообще установились близкие и даже доверительные отношения. Большую роль играло и то, что при широте духовных интересов в семье Павла Михайловича никогда не было ни культа богатства (о деньгах практически никогда не говорили), ни той всепоглощающей жажды наживы и подчинения всех и вся деловым интересам. Он был аккуратным, даже педантичным человеком и всю свою сознательную жизнь серьезно относился к предпринимательским занятиям. Вставал «с петухами», работал у себя в кабинете, затем отправлялся в контору на Ильинку (до середины 80-х годов контора помещалась на первом этаже того дома, где жили Третьяковы), посещал биржу, находившуюся рядом, или Московский купеческий банк (много лет он был членом совета этого крупнейшего банка Москвы), а после организации фабричного производства по нескольку раз в год ездил в Кострому. Все это он делал как бы по инерции, правда, вполне профессионально, но без того внешнего блеска и размаха, который отличал многих других деловых людей.
Из «формулярного списка о службе», составленного Московской купеческой управой в 1895 г., следует, что Павел Михайлович Третьяков получил потомственное почетное гражданство в 1856 г., но продолжал «выбирать» купеческие свидетельства и до конца своих дней числился купцом первой гильдии{151}. В 1880 г. «за успехи и труды» удостоился «царской милости» — получил почетное звание коммерции-советника. Это был редчайший случай, когда подобное звание было присвоено вопреки воле самого предпринимателя, и вся «операция» была проведена за его спиной руководителями Московского биржевого комитета и купеческого общества. Комментируя этот факт, Павел Михайлович писал с возмущением жене: «Я был в самом хорошем настроении, если бы не неприятное для меня производство в Коммерции Советники, от которого я несколько лет отделывался и не мог отделаться, теперь меня уж все, кто прочел в газетах, поздравляют и это меня злит. Я разумеется никогда не буду употреблять это звание, но кто поверит, что я говорю искренно?»{152}. Это поразительное признание лишний раз свидетельствует о том, насколько он был далек от всякой мелочной возни в поисках титулов и званий, которых так энергично домогались многие другие.
Выполнял он и различные общественные обязанности. Был членом совета Московского художественного общества (с 1872 г.), совета Московского попечительства о бедных (с 1869 г.), выборным и старшиной Московского биржевого общества, членом советов Московского коммерческого и Александровского коммерческого училищ, Московского отделения Совета торговли и мануфактур{153}. Участие в деятельности предпринимательских организаций свидетельствовало о том, что П. М. Третьяков пользовался в деловой среде несомненным авторитетом.
Одновременно являлся крупным и общепризнанным жертвователем. В 1889 г. М. Е. Салтыков-Щедрин писал редактору либеральной московской газеты «Русские ведомости» В. М. Соболевскому: «…Москва богата сочувственными людьми вроде Солдатёнкова, Третьяковых, Ланина и проч…которые, конечно, придут на помощь»{154}. В литературе было справедливо замечено, что «одной из отличительных черт Павла Михайловича была необыкновенная скромность, из-за которой многие из тех дел, какие он делал, мало были известны окружающим»{155}. «Творя добро», он не преследовал никаких скрытых целей, был начисто лишен всяких амбициозных карьерно-престижных желаний и руководствовался исключительно внутренней потребностью своей натуры делать полезное дело.
Отмечая эту важнейшую черту личности мецената, хотелось бы сказать и о следующем. Не должно возникнуть впечатление, что автор данного очерка задался целью создать своего рода «праздничный портрет» П. М. Третьякова, где доминируют одни радостно-восторженные цвета (таких изображений уже существует немало). Конечно, он был капиталистом и человеком своего времени. Его доходы, как и всех остальных дельцов, были результатом труда не только его, но и многих рабочих и служащих, трудившихся по найму на фабриках и в конторах. Никакими «привилегиями» они не пользовались и работали, что называется, «от зари до зари», по 11–12 часов в сутки при довольно скудном материальном обеспечении. Скажем, в 1897 г. на Новой костромской мануфактуре было 4205 рабочих, которые вместе получали 61,5 тыс. руб. ежемесячно, или в среднем, примерно, по 12 руб. 50 коп.{156}
Часто об этой стороне жизни и деятельности меценатов «говорить не принято».
С точки зрения людей, выросших и воспитанных в совершенно иных общественных условиях, имеющих другое мировоззрение и шкалу социальных ценностей, получение подобных доходов является безусловно безнравственным. Однако, если отказаться от такого подхода, существующих стереотипных социальных схем и попытаться глубже осознать то время и его людей, то картина будет иной. Для людей круга П. М. Третьякова социальное неравенство и деление общества на бедных и богатых существовало как бы всегда и воспринималось большинством как само собой разумеющаяся действительность. Однако, видя конкретную нищету, бесправие и бескультурье, чуткие и отзывчивые люди не могли оставаться равнодушными и стремились в силу своих представлений и в меру возможностей помочь людям. Обладая огромным трудолюбием, он того же требовал и от других. Как вспоминал один из его служащих, «к тем, кто хорошо работал, Третьяков относился с полным доброжелательством. Щедро помогал, когда случалась в семье беда»{157}.
Поразмышляем над таким вопросом: мог ли П. М. Третьяков, допустим, отказаться от своего имущества, или вдруг резко повысить заработную плату рабочим, или установить 8-часовой рабочий день, или, скажем, ввести оплаченные отпуска? Возможность подобных действий можно допустить с большим трудом лишь теоретически, и любая подобная попытка вызвала бы трудно предсказуемые последствия, так как здесь таилась известная угроза всему существующему и «освященному» традицией порядку. В качестве ответной реакции могло последовать учреждение опеки «за расточительность», т. е. лишение права распоряжаться имуществом, возможность отстранения от управления в административном порядке, безусловное общественное осуждение, а может быть и своего рода социальный остракизм, который мог распространиться не только на него, но и на членов семьи и т. д. Естественно, что, лишившись средств, П. М. Третьяков потерял бы возможность создавать «храм национального искусства». Вышеприведенный пассаж необходим для понимания того реального положения, при котором наделенный умом и чувством состраданий капиталист являлся своего рода «заложником» всей общественно-экономической системы, имел право существовать только в ее рамках, согласно сложившимся принципам и канонам.
Однако область благотворительности и меценатства открывала возможности для игнорирования устоявшихся норм, и именно здесь Павел Михайлович как бы преодолел свое классовое происхождение и социальное положение. Он тратил свои силы и огромные средства не на себя и не на нужды определенного социального круга (классовый эгоизм — отличительная черта буржуазии вообще). Им двигало глубокое и вполне осознанное стремление культурного развития народа и страны. Обращаясь к В. В. Стасову в 1883 г., ан заметил: «Я не имею вовсе никакого чина и звания, дающего право