Телефон находился метрах в шести от него и висел на стене. Он взглянул на него и тяжело вздохнул:
– Не могу.
– Развяжите меня, хотя бы мои руки.
Он с трудом встал на колени и добрался до моих запястий, но проволока была затянута слишком туго для его мокрых от крови и непослушных пальцев. Пока он раскачивался надо мной, его пропитавшаяся кровью рубашка глухо хлюпала.
– Телефон… – бормотал я. – Вы должны постараться…
Он обессилели снова упал на пол.
– Шшш, Райдер. Но этого не может быть. Точно Калипсо, ты уверен в этом?
Я кивнул. Он на мгновение умолк, потом хрипло засмеялся, хлопнув меня по плечу, как будто хотел поделиться шуткой…
– А знаешь, Райдер, теперь я понял, что сказал мне Гекскамп сразу после выстрела в зале суда. Ну перед тем, как сказать, чтобы я следил за искусством?
– Что, Джейкоб?
– Он сказал: «Она обманула».
– Она обманула?
– Ты что… еще не понял, Райдер? Она обманула. Калипсо сказала Гекскампу, что придет снасти его. А вместо этого подослала кого-то, чтобы его убили.
Я понял.
– С этой игрой было покончено. Она готова была двигаться дальше.
Уиллоу кивнул и приподнялся на локте.
– «Следи за искусством». Было непонятно… до сих пор. Гекскамп просил меня проследить за Калипсо, его любовницей и, по сути, убийцей. – Он слабо засмеялся, дыхание его почти затихло. – Я потратил… тридцать пять лет… на месть Марсдёну Гекскампу.
– Вы остановили Калипсо, вот что вы сделали. Она была машиной убийства, монстром. Вы спасли жизнь людям, Джейкоб.
Он перевел взгляд на бесформенную фигуру у моих ног и прошептал:
– Тогда, думаю, дело сделано. – Его голова упала мне на грудь. Глаза его спокойно смотрели на меня: мы оба понимали, что это конец.
Через минуту я стал свидетелем финального момента Джейкоба Уиллоу. Ничего никуда не изливалось, никакой) грязи, никакого жара, никаких извивающихся ужасов. Было похоже, что просто кто-то привлек его внимание и он с любопытством посмотрел в ту сторону.
Эпилог
Инспектор Бернар Латрель из Парижа напомнил о себе присланной мне заказной бандеролью: Когда я открыл конверт, внутри оказалась большая, 22 на 30, цветная фотография и короткая, написанная от руки записка:
На этом фото человек, объявленный пропавшим без вести в 1970 году. Если вы его когда-нибудь найдете, я переплыву Атлантику, чтобы на него взглянуть.
Я взял снимок и вышел на свет, чтобы получше его рассмотреть. После этого я позвонил доктору Праузе в ее учреждение, потом Денбери и, разумеется, Гарри.
– Мы едем в тюремную лечебницу, брат.
– Мало тебе было стрессовых ситуаций, Карс? Незачем тебе сейчас встречаться с Джереми. А уж тем более мне.
– Мы едем не к Джереми. Мы едем к Трею Фориеру. Поверь, Гарри, ты не пожалеешь.
Всю дорогу я лежал на заднем сиденье, практически не общаясь с Гарри и Денбери. Они многозначительно переглядывались между собой, но вопросов не задавали.
Вэнджи временно отменила действующие правила и разрешила нам троим встретиться с Треем Фориером. Мы зашли в его полупустую комнату с белыми стенами» где кроме кровати, письменного стола, стула и потрепанного кожаного чемодана в углу ничего не было.
– Гарри, это Трей Фориер.
Гарри протянул свою массивную руку. Фориер несколько секунд рассматривал лицо Гарри, затем, к моему удивлению, протянул свою руку и аккуратно коснулся его ладони.
– Есть две вещи, о которых я хотел бы у вас спросить, Трей, – сказал я, пряча за спиной конверт. – За пределами этой комнаты находится небольшой фрагмент вашей картины. На нем каким-то странным образом оказалось мое лицо – очень простой и прекрасно выполненный рисунок. Вы знаете, как он там очутился?
Фориер подпер подбородок рукой и на некоторое время задумался.
– Je soupçonne qu'il s'est produit il y a des années. Je suis venu ici, j'ai rencontré votre frère.…
Нам снова переводила Денбери, причем делала это так непринужденно, словно мы с ним разговаривали напрямую.
– Я думаю, это случилось много лет тому назад, когда я попал сюда и познакомился с вашим братом. Он грустил, потому что у него не было вашей фотографии. Может быть, вы решили, что за совершенные преступления он не заслуживает ее иметь. Чувствуя глубину его боли, я предложил ему нарисовать вас.
Фориер подошел к чемодану в углу и открыл его.
– Когда я приехал сюда, мне было разрешено иметь кое-что из личных вещей. Среди них были эти небольшие этюды…
Он вынул несколько картинок маслом на холсте. Цвета на них были фантастические. Затем он перевернул их другой стороной – белый холст.
– Как-то он сообщил мне» что вы собираетесь навестить его. Когда вы проходили мимо моей двери, я смотрел в окошко и мысленно сфотографировал ваш образ. Я делал наброски вашего портрета на обратной сторон своего этюда и был счастлив, что могу найти ему применение. Я рисовал карандашом. Такие острые предметы тут запрещены, но они, разумеется, здесь есть. Ваш брат остался доволен изображением, и я сделал для него рисунок ручкой на бумаге. Он держит его у себя в столе и часто смотрит на него. Он очень дорожит им, но вряд ли когда-нибудь вам об этом расскажет.
От этих слов в глазах у меня потемнело, и я закрыл их тяжело сглотнув. Фориер продолжал:
– Я всегда стирал наброски. Просторе хотел, чтобы стало известно, что я рисую. Если бы об этом узнали доктора, они бы сделали неправильные выводы.
Теперь, благодаря хвастовству Лидии, я знал, как это произошло.
– Картина была украдена.
– Боры есть повсюду. Несколько моих картинок исчезли. – Он показал на свой чемодан. – Теперь я держу его запертым.
– На вашем рисунке у меня за спиной была Эйфелева башня. Почему?
– Это вид из маленького и любимого мною парка. Много лет назад я там часто бывал. Джереми рассказал мне о вашем тяжелом детстве, и я решил разместить вас в каком-нибудь счастливом месте.
– Спасибо вам, – сказал я.
– А ваш второй вопрос? – спросил Фориер.
Я вынул из конверта фотографию и поставил ее на стол. Гарри и Денбери придвинулись ближе.
– Господи, – прошептала она. Ошеломленный Гарри просто молча смотрел на снимок.
Хотя бумага местами потрескалась и краски поблекли, на фото все же можно было узнать тридцатилетнего Трея Фориера – благопристойного человека с ясными глазами и лицом правильной формы. Он стоял в своей студии рядом с большой картиной. В нижней четверти картины была нарисована кошмарная мешанина из черепов, крови, экскрементов и прочих разрушений человеческой плоти. Это была та часть полотна, которую я обнаружил в маске, намереваясь ее утопить. По поверхности этого кровавого месива извивались золотистые черви.
В четверти, располагавшейся выше, картина начинала меняться: черные, красные и коричневые тона постепенно светлели, и хаос начал обретать некое стремление к порядку. Из червей начала формироваться неясная фигура, напоминавшая и человека, и призрак одновременно.
Фориер подошел ближе и постучал тонким пальцем по фото.
– Les vers sont la lumière de la creation.…
– Черви – это символ созидания, – сказал он. – Семена души. Ползая среди смерти и грязи, они учатся, видят путь, готовятся к путешествию на небеса.
В середине картины фигура уже отчетливо тянулась к небу, была ее центральным элементом и словно светилась таким же чистым сиянием, как серебристая люминесценция Вермеера. В верхней трети полотна фигура трансформировалась во вспышку света со всем, богатством красок и оттенков Шагала и первозданной силой Ван Гога. Создавалось впечатление, что Фориер смешивал свои краски с фотонами. Несмотря на жуткие образы и силу экспрессии, картина тем не менее вызывала необыкновенное ощущение умиротворения и гармонии. Это было трудное путешествие с прекрасным концом.
– Потрясающе, мистер Фориер, – сказала Денбери.
– Это был всего лишь эскиз, – ответил он.
– Вот так эскиз, – прошептал Гарри, качая головой.
– Но есть ведь и другие картины? – спросила Денбери. – Пожалуйста, скажите, что они есть.
Фориер подошел к своей кровати и устало на нее присел. В его поведении не осталось и следа былого сумасшествия.
– Mon affaire a été préparé au procès…
– Мое дело было очень хорошо подготовлено для суда. Против меня было множество доказательств, хотя я никому не причинил никакого вреда. Я никогда не смогу причинить вред живой душе. Это грех.
– Но почему вы не отстаивали свою невиновность? – спросил я. – Зачем сознались в том, чего не совершали?
– A cru fou, ma vie a épargné, foi été placé dans une cellule tout seul…
– Когда меня посчитали сумасшедшим, то поместили в одиночную камеру. Там все было белым – пол, стены, потолок. Я мысленно смыл с них зловоние и начал на них рисовать. В голове моей рождались такие удивительные образы, такие чудесные находки, что я в конце концов понял: все, что я мог бы нарисовать красками, было гораздо лучше без красок. Без холста. Без кисти. Без зрителей. Здесь я по-настоящему свободен, у меня нет никаких ограничений, и украсть мою работу может только смерть.
– Находясь тут, вы достигли своей цели?
– Стены белые. Пол, потолок – тоже белые. Все белое. Идеальные условия для моего искусства.
Он подошел к стене и начал дирижировать. Нет, не дирижировать… В руках его была не палочка дирижера а кисть художника.
Он рисовал.
– Я уже покрыл своей живописью множество стен здесь. Это долгий процесс. Но я многому научился. – Он кивнул на фотографию, присланную Латрелем. Я уже не грущу о картине, которую забрал Марсден. Она грубая и уродливая по сравнению с моей новой работой.
Я открыл дверь и посмотрел на длинный белый коридор, его пересекали другие коридоры, где располагались комнаты местных обитателей, комнаты для свиданий, кафетерий.
Все было белым как снег.