– Но сейчас вы не на «Чичестере», мистер Бодкин! – мисс Эппл в сердцах захлопнула толстый журнал, и в тишине приёмной отчётливо послышался свист хлыста, рассекающего воздух. – Да и «Чичестера» никакого уже нет, и вам об этом прекрасно известно! Вы – в Сент-Леонардсе. И дети заслуживают того, чтобы вы помнили их имена. Имя – это порой единственное, что у них остаётся. Многие не помнят своих матерей, но их память хранит звуки её голоса, и, отнимая у ребёнка имя, вы отнимаете у него прошлое, а, следовательно, и будущее. И эти жетоны с номерами… – её передёрнуло. – Дети не собаки, мистер Бодкин, и у нас тут не собачий питомник. И почему я ничего об этом не знала? Почему вы не согласовали это со мной? – мисс Эппл чувствовала, что не на шутку закипает, но ничего не могла с собой поделать.
Старший гувернёр с его непроходимым упрямством напоминал ей необъезженного мерина, а смолистый запах стружки, повсюду его сопровождающий, пробудил воспоминания, и мышцы напряглись, как перед прыжком, а пальцы сами собой сжали карандаш, будто лёгкий стек.
– Не посчитал нужным вас известить, – мистер Бодкин довольно-таки по-хамски пожал плечами и откинулся на спинку кресла, скрестив руки. Казалось, он принял некое решение и теперь считал себя свободным от соблюдения внешних приличий. – В январе вы запретили моим воспитанникам петь гимн собственного сочинения, – принялся перечислять он, загибая короткие мясистые пальцы, все в пятнах от вассергласса и камеди. – В феврале упразднили систему наказаний и поощрений. Прошлой осенью добились отмены…
– Этот, с вашего позволения, гимн, если его вообще можно так назвать, заканчивался словами «и моряком или солдатом свой путь земной пройду», – перебила его мисс Эппл. – И сочинили его вы сами, мистер Бодкин, так что не надо прикрываться тут детьми.
Заметно побагровев, старший гувернёр с достоинством выпрямился. Рана, нанесённая его самолюбию, была ещё свежа.
– И даже если гимн сочинил я… До сих пор не понимаю, что вам не понравилось? Вы прекрасно знаете, какое будущее ждёт этих детей. Или вы хотите, чтобы они повторили судьбы своих порочных родителей? А может, вы прочите кого-то из них в парламент?
– А вот и нет, мистер Бодкин! – мисс Эппл сцепила ладони в замок, чтобы перестать сжимать карандаш до боли в пальцах, и от досады голос её стал звучать глуше: – Ни вы, ни я не знаем, что Господь уготовил для этих детей. Они заслуживают шанса, и они его получат, вот увидите. И не нам с вами рассуждать о пороке. Порочна система, из-за которой эти дети оказались на улице, и люди, которые видят в них лишь дешёвую рабочую силу. Отец Энди Купера работал в доках, а когда после травмы колена потерял место, его семья начала голодать и оказалась в трущобах. Вы считаете, он был порочен? А мать Присси Безивуд, попавшая под сокращение на текстильной фабрике – она что, тоже была порочна? Ну же, ответьте мне, мистер Бодкин, прошу! – мисс Эппл так крепко сжимала ладони, что костяшки побелели.
– Знаете, а ведь я давно подозревал, что в душе вы социалистка, – тихо произнёс старший гувернёр, глядя куда-то в сторону.
Он выглядел до странности довольным, совсем как человек, получивший нежданный подарок, и мисс Эппл поняла, что совершила большую ошибку. Нет, не большую. Огромную. Страшно представить, что будет, если подобные намёки дойдут до ушей попечителей, и это сейчас-то, когда на кон поставлено то, ради чего она трудилась долгие годы.
– Ну, мы так с вами бог знает до чего договоримся, – с неловким смешком мисс Эппл открыла журнал расходов и сделала вид, что ищет нужную запись. – Пошумели, мистер Бодкин, и ладно. Вы знаете, я иногда бываю резковата, но кто из нас без греха, верно? Давайте сосредоточимся на деле. Племянника мисс Роудин нужно будет привезти сразу после собрания. Мальчики смогут обойтись без вас пару часов? Если хотите, я и сама могу присмотреть за ними.
– В этом нет необходимости, – с достоинством отказался мистер Бодкин, поднимаясь из кресла. Мысленно он уже прикидывал, какую перестановку сделает в кабинете директрисы, и в первую очередь решил продать старьёвщику обшарпанный стол и заменить его на добротный, с дубовой столешницей и медной инкрустацией. – Уверяю вас, мальчики приучены к дисциплине и продолжат занятия так, как если бы я находился в мастерской.
– Рада это слышать, мистер Бодкин, – мисс Эппл тяжело далась одобрительная улыбка, хотя ради Сент-Леонардса она и не на такое была готова. – И вот ещё что… Мне сказали, будто бы вы не пустили к себе Сьюзи Берч, когда она просилась к вам на урок. Отчего так? Девочка всего лишь хотела поучиться столярничать. Или в мастерской не хватает инструментов?
– Инструментов у нас и правда ровно по числу воспитанников.
– А вот у мисс Лавендер, я уверена, найдутся иголка и ножницы, если кто-то из ваших мальчиков захочет выучиться шитью.
– Уж вы поверьте, мисс Эппл, все мои подопечные сумеют пришить пуговицу и поставить заплатку. Однако никому из них и в голову не придёт усесться в швейной среди юных леди. А что касается Сьюзен… Не думаю, мисс Эппл, что идея совместного обучения найдёт положительный отклик в комитете. В самом деле, не думаю, – и он, глубокомысленно покачав головой, с достоинством покинул кабинет, весьма довольный, что дал директрисе достойный отпор.
Однако это приятное чувство улетучилось, как только старший гувернёр вернулся к себе в мастерскую и взглянул на доску с номерками воспитанников. Под номером одиннадцать теперь торчал пустой гвоздь, а ведь мистер Бодкин помнил Мэттью ещё малышом, когда того только привезли в Сент-Леонардс. Рёбра у мальчишки тогда торчали, точно корабельные шпангоуты, и от каждого громкого звука тот втягивал голову в плечи, будто в ожидании удара. Сколько терпения и строгой отеческой ласки, пирогов миссис Мейси и чашек крепкого бульона понадобилось, чтобы Мэттью за звонкий голос и вечные проделки прозвали Щеглом, а из глаз мальчика исчезло затравленное выражение.
Что ж, жизнь несправедлива, и чем раньше это поймёшь, тем меньше шансов угодить в капкан лживых иллюзий. Мистер Бодкин вздохнул, поправил фуражку и принялся выбивать на круглой жестяной пластинке единицу и девятку.
Больше всего прочего в шкатулке мисс Лавендер Энни понравилась серебряная брошь в виде сердца и хрустальные серёжки-капельки. Стоя у шкафа с узкой зеркальной дверцей, она примерила и то и другое, и осталась довольна своим отражением. Наклоняя голову в разные стороны, девушка следила, как блики от серёжек вспыхивают на её шее крошечными гроздьями, и пропустила момент, когда дверь комнаты распахнулась и на пороге застыла изумлённая хозяйка шкатулки.
– Ты?! Что… что ты тут делаешь?.. – Эвелин Лавендер, казалось, не находила слов от такой наглости. – Как ты сюда проникла? И как посмела рыться в моих вещах?
Вместо ответа Энни похлопала по карману передника, в котором что-то звякнуло, а потом, не отводя взгляда от зеркала, задумчиво протянула: – У тебя, Нелл, так много украшений… А у меня совсем ничего нет. Это несправедливо, правда? Я, пожалуй, возьму твою брошку. И эти серёжки тоже. На время, только пока не вернутся родители и не привезут мне мою собственную шкатулку с драгоценностями.
– Ты окончательно сошла с ума. Снимай сейчас же и положи туда, где взяла!
Внутренне полыхая от ярости, Эвелин Лавендер скинула поношенное, но всё ещё элегантное пальто и бросила его на кровать. Следом полетели сумочка-конверт, шляпка, перчатки и дешёвый газовый шарфик, единственным достоинством которого был нежный оттенок абрикосовой воды.
– Ну же! Энни, я жду. Не испытывай моё терпение.
Энни Мэддокс, явно наслаждаясь происходящим, вновь принялась демонстративно вертеться у зеркала.
– И что ты мне сделаешь? – с искренним любопытством поинтересовалась она. – Отнимешь их у меня силой? Ну, давай, попробуй, – милостиво разрешила она и предупредила: – Если у меня появится хотя бы крошечный синяк, тебя, моя милая, упекут за решётку. А хотя нет, постой… – Энни отвернулась от зеркала и с нарочитым ужасом прикрыла рот ладошкой, после чего прошептала: – Не за решётку, нет… Ты же угодишь в больничку, к психам, и тебя будут поливать холодной водой и заматывать в простыни. Как на рисунках в той книжке, которую ты прячешь под сорочками и чулками. Ц-ц-ц… Как это, должно быть, ужасно – знать, что рано или поздно душевный недуг превратит тебя в животное, и ты начнёшь выть и бросаться на стены.
– Замолчи! Сейчас же замолчи! Закрой свой грязный рот! – Эвелин Лавендер зажмурилась и зажала уши.
В этот момент она ощущала такую всепоглощающую ненависть к стоявшей напротив девушке, что испугалась, вдруг и правда повредилась в рассудке. Месяцы напролёт терзавшая её Энни представилась ей бездыханной – и от этой картины Эвелин Лавендер вздрогнула, но не от ужаса, а от облегчения. Мысль, что может наступить такой день, когда Энни не будет иметь над ней власти, вдруг показалась заманчивой, и возникло ощущение бездны под ногами. Бездны, из которой полыхнуло адским огнём.
– Что тебе от меня нужно? – Эвелин прошла вперёд и опустилась на кровать грузно, будто измученная непосильной работой старуха, а не молоденькая девушка с гладкой кожей, чуть тронутой весенним солнцем. – Скажи, Энни, за что ты меня терзаешь?! – она уже почти кричала, не отводя взгляда со своей мучительницы, но всё же как-то взяла себя в руки и перешла на обычный тон: – Я предлагала тебе деньги, Энни. Ведь предлагала, правда? Ты отказалась. Ты сказала, что не возьмёшь ни пенни. Так что тебе нужно? Зачем ты преследуешь меня? Что я тебе сделала?
Всё это время, пока Эвелин Лавендер пыталась добиться ответа, Энни Мэддокс продолжала крутиться у зеркала, то поглаживая брошку, то прикасаясь кончиками пальцев к серёжкам. Налюбовавшись на своё отражение, она повернулась:
– Ты правда не понимаешь? Нелли, дорогуша, даже такая тупица, как ты, должна бы получше соображать. Помнишь, ты нажаловалась на меня мисс Эппл? Наговорила ей гадостей, потом сплетничала обо мне на кухне… Да, да, я всё знаю! – она покивала, чувствуя, как чужие серёжки ласкают кожу гладкими гранями, и ощущение это было очень приятным. – Привыкла всех за дураков держать, но со мной такое не пройдёт. Не надейся! – заверила она. – Я не то что другие, я-то всё про тебя знаю. И не только про эту книгу, – и она мн