– Кто-нибудь видел Энни? – поинтересовалась она, обводя взглядом немногочисленный персонал.
Только один человек знал, чем занята Энни Мэддокс вместо того, чтобы присутствовать на собрании, но он счёл за лучшее промолчать.
– Хорошо, мы начнём без неё, – решила директриса после недолгих колебаний. – Я поговорю с ней отдельно. Скоро из школы вернутся дети, и другого времени у нас не будет. Как вы все уже знаете… – В горле у неё запершило, и она прервалась, чтобы налить воды. Пока она пила мелкими деликатными глотками, мистер Бодкин успел послать мисс Данбар парочку многозначительных взглядов, на которые, впрочем, та не ответила. – Так вот, как вы все уже знаете, судьба Сент-Леонардса висит на волоске. Да, дорогие мои, я не стану от вас скрывать истинное положение дел. А оно, надо признать, вызывает весьма серьёзные опасения. Кое-кому очень хочется нас закрыть и передать здание либо Обществу Патриджа, либо сёстрам Благодати.
– Да быть того не может, мисс Эппл! Они не посмеют!
– Давайте успокоимся, мисс Гриммет, – попросила директриса. – Я разделяю ваше негодование, но…
– …А нас-то всех куда? Что, на улицу? Нетушки, мисс Эппл, так им и передайте, там, в комитете – я лично отсюда ни ногой!
– Ну, миссис Мейси, если вы готовы перейти к католикам, то уверена, серые сестрички припасут для вас тёплое местечко, – обернувшись, съязвила младшая гувернантка, за иронией прячущая собственный страх.
То, что директриса больше ни от кого не скрывала положение дел, означало реальную, а не вымышленную угрозу.
– А что будет с мастерскими, мисс Эппл? Мы приняли восемь новых заказов, закупили материалов на сорок фунтов, по запросу отправили пять каталогов в Париж и семь в Тулон. И вообще, если тринадцатого мы не отправим Анну Болейн с общим грузом до Лиона…
– Ха! Тут свою бы голову сохранить, а вы про Анну! – миссис Мейси, большая мастерица сгущать краски, заметно наслаждалась неразберихой. – Честное слово, мисс Лавендер, вы бы о себе больше переживали! Нас тут хотят вышвырнуть на улицу, а вы…
…Шум усиливался. Только мистер Бодкин и старшая гувернантка помалкивали, и это неестественное молчание тревожило мисс Эппл больше, чем выкрики остальных.
– Так, давайте-ка мы все успокоимся, – директриса постучала по пустому стакану карандашом, чтобы привести всех в чувство. – Мисс Лавендер, вы можете продолжать работу в мастерской. Окончательно ещё ничего не решено, и нам рано опускать руки. Однако, дорогие коллеги, я несколько озадачена услышанным. – Как опытный оратор, мисс Эппл выдержала паузу, и лишь когда споры утихли, и взгляды всех присутствующих скрестились на ней, продолжила: – Нас всех пугают грядущие перемены, но почему никто из вас не подумал о самом главном – о детях? Ведь они первые, кто пострадает, если мы не сумеем отстоять Сент-Леонардс от притязаний комитета.
Все вы знаете, что наш приют всегда оказывал помощь нуждающимся вне учёта конфессий. Слияние же с католической школой чревато для нас отходом от внутренних правил и переходом к более институциональному подходу. Но самое страшное… И даже, без всяких преувеличений, гибельное – это изменение статуса Сент-Леонардса. Объединение с католическим орденом сестёр Благодати или с Обществом Патриджа разрушит всё, чего мы с вами добились за эти годы. Дом – наш дом, друзья! – и мисс Эппл поочерёдно взглянула на каждого из присутствующих: – Дом, в котором с момента основания нашли приют десятки детей – после слияния больше не будет прежним.
Те дети, чьи родители не работали на гончарной фабрике, отправятся в другие приюты. Для Мышек мечты о Чорливудском колледже так и останутся мечтами. Многие из наших воспитанников лишатся не только места в Сент-Леонардсе, но и Родины. Общество Патриджа отправит их в колонии, и нам останется только гадать об их дальнейшей судьбе. Я предлагаю в первую очередь подумать именно об этом, друзья. Я хочу, чтобы каждый из вас заглянул в своё сердце и спросил себя: готов ли он равнодушно смотреть, как рушится дело нашей жизни? Рушится всё то, ради чего мы с вами каждый день трудимся? Готовы ли мы позволить отнять у наших подопечных шанс на лучшую долю?
Каждым произнесённым словом мисс Эппл стремилась достучаться до тех, кто находился сейчас в столовой приюта. Она хотела усовестить их, воззвать к их лучшим человеческим чувствам, но истинное беспокойство увидела лишь в глазах младшей гувернантки и, пожалуй, мисс Лавендер. Чем уж оно было продиктовано: страхом за себя или опасениями за судьбы детей, мисс Эппл гадать не стала. Главным тут являлось то, что у неё были союзники. Было, на кого опереться в борьбе с этим бездушным, как она считала, бюрократическим Левиафаном – Советом графства, где одним росчерком пера могли лишить сотни детей возможности обрести лучшее будущее.
И надежда, для которой в светильнике мисс Эппл никогда не заканчивалось масло, возгорелась вновь. Не двигаясь с места, но ощущая, как ветер свистит в ушах, будто она мчится во весь опор к преграде, чтобы оставить её далеко позади, мисс Эппл перешла к тому, ради чего и затевалось собрание.
Развязав тесёмки на папке, она вынула из неё лист бумаги, на котором виднелась печать Сент-Леонардса. Держа его перед собой, мисс Эппл роняла слова весомо и чётко:
– Перед вами, коллеги, бланк несогласия с решением комитета. Повторюсь, решение это ещё не принято, и наша с вами задача – предвосхитить события. Дать комитету понять, что мы не будем равнодушно смотреть на то, как губят наше общее дело. Ради сохранения автономии Сент-Леонардса. Ради наших воспитанников. Ради их будущего.
– Что нужно сделать, мисс Эппл, дорогуша? Вы уж прямо скажите, а за нами дело не станет, – младшая гувернантка отреагировала одной из первых, и директриса кивнула ей с искренней признательностью.
– Благодарю, мисс Гриммет. Я всегда знала, что в трудной ситуации на вас можно положиться.
И мисс Эппл принялась объяснять и ей, и остальным, как правильно заполнить и подписать бланки, которые она печатала всю ночь до самого утра. Окрылённая надеждой, она и помыслить не могла, что среди тех, кто с таким вниманием слушал её хорошо подготовленную речь, уже проросли семена неповиновения.
Пока мисс Эппл держала пламенную речь в столовой, доктор Фрэнсис Гиллеспи тихо, на цыпочках, вошёл в её кабинет и прикрыл за собой дверь. Потрёпанное верблюжье пальто он небрежно повесил на спинку стула, саквояж, из которого выглядывала свёрнутая в рулон газета, поставил на сиденье.
Не мешкая, доктор Гиллеспи приступил к делу. Картонные папки, лежащие на столе, он пролистал мельком. Бортовой журнал вовсе не удостоился его внимания, как и содержимое плоской коробки со счетами, листками с утверждённым меню и перепиской директрисы с заказчиками. Нет, то, что он искал, вряд ли находилось на виду, если вообще было здесь, в кабинете. Только вот… если не здесь, то где она может быть? Не сама же собой она исчезла, чёрт побери! В его комнате её не было, запирающийся на ключ шкафчик в больнице Святого Варфоломея был пуст. И до чего обидно, что он лишь один-единственный раз проявил небрежность, оставив её здесь! Как, ну как это могло случиться с ним, всегда таким осторожным?!
Это из-за Беатрис, ответил он сам себе. Это из-за неё он превратился в рассеянного параноика, что не спит по ночам и скупает у мальчишек-газетчиков все бульварные листки, которые изрыгают типографии этого грязного и шумного города. Вспомнив недавний заголовок «Дочь фармацевтического магната обручена с подающим надежды молодым учёным из Филадельфии! После свадьбы молодожёны собираются в кругосветное путешествие!», он чуть не застонал от тихого бешенства – чувства, ставшего почти привычным с того дня, как Беатрис сообщила ему о расторжении помолвки.
О, Беатрис… Как она могла предпочесть ему, Фрэнсису Гиллеспи, лучшему выпускнику медицинской школы Бьюта, этого лощёного хлыща, да ещё и американца? Как она могла разрушить их общие мечты? Он был готов на всё ради неё, а она не захотела ждать. Не захотела верить в то, что он способен добиться успеха. Вздорная легкомысленная девица, падкая на внешний блеск и не заслуживающая того, чтобы он так мучил себя – вот кто она такая. Да, он обманулся в ней, прискорбно обманулся. Но скоро! О да, уже скоро Беатрис поймёт, что совершила неизмеримо большую ошибку, чем он. Когда у него появятся деньги и обещанная поддержка, когда его изыскания дадут результат – он, доктор Фрэнсис Гиллеспи, станет весьма уважаемой фигурой в науке. Перед ним откроются все двери, его ожидают блестящие перспективы, и тогда она поймёт, что жестоко просчиталась. Но будет поздно. Слишком поздно для того, чтобы что-то исправить. А до тех пор он больше ни минуты не потратит на мысли об этой никчёмной девице. Ни минуты!
Стенные часы пробили половину третьего, и в этих звуках доктору Гиллеспи померещился звон свадебных колоколов. В груди у него кольнуло, он резко выдохнул, и в голову ему пришла новая мысль. Точно! Что ещё сможет уязвить Беатрис сильнее и причинить ей хотя бы малую толику тех страданий, из-за которых он уже который день корчится, будто несчастный, страдающий от fasciculation8 или epilepsia? Остаётся только найти подходящую кандидатуру. И впредь он будет умнее, поскольку Беатрис преподала ему хороший урок. Нельзя слушать глупое сердце, ведь оно – всего лишь мышца, перекачивающая литры крови, и ему об этом известно лучше прочих. Просто глупый кусок мяса, один из механизмов телесной машинерии и ничего более – вот что оно такое.
Воспрянув духом, доктор Гиллеспи помассировал виски и с язвительной улыбочкой приступил к обыску ящиков бюро, стоящего у дальней стены. Да-да, кивал он сам себе, именно так я и поступлю.
Маятник качнулся – отчаяние сменилось надеждой.
На месте Сент-Леонардса Оливия ожидала увидеть солидное казённое здание, серое и безликое, как множество других школ-интернатов и детских приютов. На деле же дом этот скорее напоминал уютный особняк зажиточной семьи. Сложенный из выбеленного солнцем камня, в три этажа, с новенькой блестящей кровлей и нарядными фронтонами, он располагался в тенистом парке, меж тисов, ясеней и буков, и казался фрегатом, сонно дрейфующим средь волн нежно-зелёной мартовской дымки.