Для Оливии тоже нашлось дело: на своём конце стола она раскладывала по фарфоровым блюдечкам миниатюрные сэндвичи с огурцом и передавала их по кругу, не забывая и про соседа. Энди, казалось, заглатывал квадратные кусочки хлеба не жуя, и каждый раз смотрел на Оливию голодными слезящимися глазами, будто старый уличный пёс.
– Имейте в виду, мисс Адамсон, если Энди стошнит, то он никогда больше не войдёт в комнату к леди Аннабель и не сядет с ней за стол, – предупредила Энни, проходя мимо, и Оливии пришлось признать справедливость этих опасений. Вид у мальчика стал сосредоточенный и хмурый; он икал, морщился и улыбаться прекратил ещё три сэндвича назад.
Пока она хлопотала, чтобы напоить Энди чаем и вела светскую беседу с леди Аннабель, за которую теперь отвечала крупная, но смышлёная и очень воспитанная девочка, в ком несложно было узнать Мисси, идейного борца с мытьём и рыбьим жиром, Энни стояла у окна, повернувшись ко всем спиной.
– Вы бы хотели завести домашнего слона, мисс Адамсон? Или жирафа? – склонив голову в светлых кудряшках, вопрошала кукла фальцетом.
– Я как раз жду посылку, леди Аннабель. Слоны и жирафы – мои любимые животные. А ещё кенгуру и утконосы, – чинно отвечала Оливия, и все покатывались со смеху, подсказывая Мисси новые вопросы.
Энни никак не реагировала на общее веселье. Так вышло, что весь день она была слишком занята, и прочесть письмо, тайно подсунутое под дверь её комнаты мистером Бодкиным, смогла только сейчас. Не веря своим глазам, она вновь и вновь перечитывала строчки, чей смысл превращал мир, каким она его знала, в пылающие руины.
Прочитанное не умещалось в сознании, и Энни, глядя на расплывавшиеся перед глазами буквы и чувствуя, что её вот-вот накроет какая-то страшная, тёмная тень, стремительно приближавшаяся к ней, тихонько всхлипнула, но в общем шуме этого никто не услышал. Письмо выпало из её рук, и она начала топтать его, будто мерзкое насекомое.
– А вы когда-нибудь летали на воздушном шаре, мисс Адамсон? – пищала кукла.
– Очень мило, что вы спросили, леди Аннабель. Весной я каждое утро поднимаюсь на нём к солнцу и протираю его от пыли бархатной тряпочкой, чтобы оно ярче сияло.
– А как вы думаете, из чего феи пьют чай?
– Ну конечно, из яичных скорлупок фазаночки, – очень серьёзно ответила Оливия. – А к чаю у них подают бузинное вино и пирожные из фиалок.
– А вы… Вы когда-нибудь видели призрака? – набравшись храбрости, вне очереди и с места, что было явным нарушением правил, выкрикнула Эмили со светлыми косичками и покраснела.
Ответить Оливия не успела.
Энни Мэддокс, сама бледная, точно привидение, отошла от окна и медленно приблизилась к столу. Те, кто сидел спиной к ней и не мог видеть её лица, продолжали дурачиться и смеяться, но, заметив ужас на лице остальных, замерли.
– Мисс Мэддокс, вам плохо? – Оливия так встревожилась, что обратилась к ней по фамилии. – Проводить вас к доктору Гиллеспи?
Энни видела, как шевелятся губы Оливии, как округляются глаза детей, как валится на пол глупая, дурацкая кукла и Мисси пятится к стене, прижимается спиной к обоям с розовыми загогулинами, похожими на извивающихся в агонии дождевых червей. Тень всё приближалась, и усиливался шум в голове, перекрывающий все звуки – гудящий, шершавый, колючий, невыносимый. Громче, ещё громче – Энни заткнула уши, но он не исчез. Ударила себя по виску, со всей силы, кулаком – но шум не хотел её покидать.
Тогда она принялась методично швырять в стену чашечки от парадного сервиза. Пустые лопались с тонким звоном, полные чая оставляли на обоях безобразные кляксы, в каждой из которых ей виделся собственный шрам. Шум начал стихать, но ничей голос всё равно не мог прорвать его защиту, и Энни, не обращая внимания на сгрудившихся за спиной Оливии детей, принялась за блюдца. Что-то попалось под ноги, она едва не запнулась – но это была всего лишь леди Аннабель. Схватив её за ногу, обутую в лайковый башмачок, Энни швырнула куклу в стену и выбежала из комнаты, задев плечом дверной косяк и даже не ощутив боли.
Оцепенение рассеялось. Дети выбежали в коридор и ссыпались горошинами по лестнице вслед за Энни. В разорённой комнате леди Аннабель остались только Оливия и Энди Купер, который как ни в чём не бывало уселся на стульчик и принялся грызть лимонное печенье.
Медлить было нельзя, но и упускать такой случай тоже. Оливия быстро подобрала брошенное письмо и сунула его в карман. Затем, взглянув на мальчика и убедившись, что тот по-прежнему равнодушен ко всему происходящему, самым непочтительным образом схватила леди Аннабель за мягкое тряпичное тельце. Кукле повезло – её хрупкое фарфоровое личико уцелело благодаря молниеносной реакции Мисси, чего нельзя было сказать о нарядных одёжках, облитых чаем и молоком.
Перевернув леди Аннабель на живот, Оливия нашла у неё на шее завязки, хитро спрятанные под светлыми кудряшками, и потянула за них. Однако голова куклы крепко сидела на мягких плечиках.
– Ну, давай же! – страстно шептала Оливия, навалившись на многострадальную куклу и стараясь как можно быстрее открутить ей голову. Внизу явно разгорался нешуточный скандал, оттуда через открытую дверь и лестничный пролёт доносились пронзительные выкрики и гул голосов, да и Энди, опустошив блюдо с печеньем, поглядывал на всю эту возню с нехорошим интересом.
Наконец, голова леди Аннабель отделилась от тела, но всё было напрасно – она оказалась пуста. Оливии пришлось потратить ещё несколько минут на то, чтобы вернуть её на место, и, когда она вновь навалилась на куклу, что-то ощутимо кольнуло ей локоть.
Под кукольными одёжками её ждал сюрприз: на спине леди Аннабель обнаружился грубо распоротый шов, скреплённый раскрывшейся булавкой. Таких булавок во всём мире было только две – кривоватых, из плющеной проволоки и с синими бусинами от дешёвенького ожерелья Изабеллы в качестве украшения. Когда-то давно Филипп скрутил их из шляпной сетки для себя и сестры, и много лет они служили близнецам напоминанием о погибшей матери.
Оливия запустила руку в прореху, но не обнаружила ничего, кроме комков серой ваты. Тайник, если он таковым и являлся, был опустошён кем-то другим. Наскоро приведя куклу в порядок, она вернула её в плетёное креслице, подхватила Энди, который ловко, как обезьянка, стиснул её руками и ногами, и побежала вниз, туда, откуда доносились пронзительные крики Энни Мэддокс и недвусмысленный звон стекла.
Глава тринадцатая, в которой мистер Бодкин в высшей степени ошеломлён эффектом собственных интриг, злополучная пишущая машинка отправляется в утиль, а мисс Эппл продолжает сражаться за Сент-Леонардс
На месте дальнейших событий Оливия отсутствовала не более пяти минут, но когда она влетела в кабинет директрисы, то застала там настоящее побоище.
Всюду валялись обрывки бумаги, стол усеивали осколки стекла и гипса, и на ковёр капали чернила из разбитого письменного прибора. Изречение «Спасаем, чтобы быть спасёнными», висевшее на стене, оказалось разодрано в клочья, бюро перевёрнуто.
Энни, корчившаяся в пламени объявшего её безумия, методично крушила тростью директрисы хлипкий секретарский стул и дышала тяжело, с присвистом, как астматический больной во время припадка. Кричать она уже не могла – и лишь горловые, звериные вопли продолжали сотрясать её грудь.
Покончив со стулом, Энни переключилась на пишущую машинку и лупила по ней крепкой буковой тростью с таким остервенением, будто имела к несчастной личные счёты. Оливия и сама недолюбливала механическую упрямицу, никак не желавшую ей покориться, но такого бесславного конца фрау Дюрабель13, как прозвали машинку в приюте, конечно же, не заслуживала.
В дверях сгрудился весь персонал Сент-Леонардса, включая и доктора Гиллеспи, и кухарку, и на лицах присутствующих читались растерянность и беспокойство. Дети толпились в коридоре, самые отважные заглядывали в кабинет, хотя внутрь никто из них не входил.
Наконец, трость выпала из рук Энни. Расправа над печатной машинкой лишила её последних сил, и на смену ярости пришли сухие рыдания. Девушка упала на колени, обхватила себя руками и принялась раскачиваться, словно баюкала своё тело, терзаемое невыносимой болью.
В этот момент мисс Эппл сочла, что худшее миновало.
– Энни, милая, иди ко мне! – директриса бесстрашно направилась к девушке и попыталась помочь ей подняться. – Всё позади, милая, всё хорошо! Мы во всём разберёмся, всё поправим, всё пройдёт, всё наладится, вот увидишь…
Это было ошибкой. Распрямившись, точно пружина, Энни оттолкнула мисс Эппл, и та упала на кресло для посетителей, подвернув здоровую ногу и тоненько вскрикнув.
– Не смейте! Не смейте меня трогать! Вы!.. именно вы!.. Вы ужасная женщина! – от охватившего её гнева Энни, казалось, не находила слов и повторила сиплым, сорванным от недавних воплей голосом: – Не смейте… даже не смейте прикасаться ко мне! Я же всё о вас знаю! Всё! Вы прикидываетесь святошей, дурите всех, а на самом деле… О, я всё расскажу полиции, будьте уверены! Отправлюсь туда с самого утра! И не только расскажу! У меня есть что им показать! Вы разрушили мою жизнь, и за это я вас уничтожу. Вы пожалеете о том, что сделали. Пожалеете, как никогда и ни о чём ещё не жалели!
– Энни, детка, о чём ты говоришь? – ужаснулась директриса. – Прошу, позволь мне помочь тебе!
– Я вас уничтожу! – повторив угрозу, Энни поднялась, пошатываясь от вновь разгорающейся ярости, и теперь стояла посреди кабинета, растрёпанная, в грязном измятом платье, с багровеющим шрамом на перекошенном лице. – Отомщу вам за то, что вы лишили меня моей жизни! Лишили всего! Отобрали мою жизнь! Украли её у меня! Мою жизнь! Мою! – сжатым в пароксизме ненависти кулаком она начала бить себя в грудь и прекратила, только когда кто-то из детей расплакался от испуга.
Энди, заслышав детский плач, впервые выказал какие-то эмоции – прижался к Оливии теснее и зашептал, щекоча ей шею дыханием: «Отобрали, обокрали, обокрали, отобрали…»