– Не надо, сэр, это же Табита!..
– Ничего с вашей Табитой не случится, – отмахнулся инспектор. – Лучше скажите, вы вняли моему совету и встретились с мистером Адамсоном-старшим? Ваш брат выходил с ним на связь?
Оливия покачала головой, и лицо её приняло напряжённое замкнутое выражение.
– Нет, сэр, он ничего не знает о нём, – отрывисто произнесла она, и, не сумев сдержаться, заговорила горячо и быстро: – И не хочет знать, понимаете?! Не желает! И я с самого начала была уверена, что Филипп ни за что не обратился бы к нему! Ни за что, никогда! Наш отец, инспектор, человек холодный и чёрствый. Боюсь, его не интересует ничего, кроме музыки и своего служения ей. Всё остальное в его жизни лишь помеха его занятиям, не более.
Горечь в словах его заплаканной визави заставила инспектора вспомнить собственную молодость.
– Знаете, мисс Адамсон, – на удивление мягко произнёс он, – когда-то и я считал своего отца крайне ограниченным человеком, с которым у нас нет ничего общего. В глубине души я судил его самым жестоким судом – судом ничего не понимавшего о жизни юнца. Но возраст – великий учитель. Достаточно повзрослеть, и многое видится нам уже совсем не таким, как в юности. Даже наши родители. Вы вспомните мои слова, мисс Адамсон, лет так через пятнадцать, и обсудите это с братом.
– Вы полагаете, мы его найдём? – Оливия вскинула на Тревишема заблестевшие вновь глаза, распрямила плечи бессознательным жестом человека, готовящегося принять на них тяжёлую ношу.
– Ну, разумеется! Мертвецам ни к чему консервы и свечи, да и кому понадобится убивать молодого безде… джентльмена, – быстро исправился инспектор. – А теперь, мисс Адамсон, помолчите и послушайте меня. Даю восемь против десяти, что ваш брат жив. Дальше. Девять из десяти – что со смертью этой девушки, Энни Мэддокс, не всё чисто. Но это мы выясним, и если это всё-таки убийство, а не несчастный случай, то уже десять из десяти, что виновник здесь, в Сент-Леонардсе, а это здорово сужает круг подозреваемых. Так что мы его не упустим. Мой опыт криминальных расследований, ваша… наблюдательность, – инспектор хотел сказать «пронырливость», но сдержался. – У преступника просто нет шансов.
– Сэр, вы в самом деле уверены, что Филипп ещё жив? – повторяя вопрос, Оливия внимательно смотрела на инспектора, не упуская ни малейшей перемены в его лице, и тому вспомнились события двадцатилетней давности, когда от его умения зажечь надежду и внушить веру в лучший исход зависели жизни его подчинённых во время боя.
– Восемь из десяти, мисс Адамсон, говорю без обмана. Но это хорошие шансы. А теперь соберитесь. Рассказывайте всё, что смогли узнать. Сжато, кратко, самую суть. Вы умеете, я помню.
Глава пятнадцатая, в которой старший инспектор Тревишем испытывает невольное уважение перед изобретательностью Энни Мэддокс, сержант Добсон после обнаружения улики, кардинально меняющей ход расследования, страшно собой горд, а мисс Эппл готовится к аресту
Тот факт, что Оливия вернулась от инспектора с покрасневшими глазами и распухшим от недавних слёз носом, сослужил тому весьма дурную службу. «Уж если он так с юной леди обошёлся, то что же с нами-то будет? Нас-то что, сразу в каталажку уволокут?» – выразила общее мнение мисс Гриммет, и никто не стал с ней спорить.
И кухарка, и гувернантки, и мисс Эппл – все, даже мистер Бодкин, – единогласно решили, что инспектор грубиян и невежа, а то, что прибыл он по наущению сэра Джеймса, с самого начала ни для кого секретом не было. Так что показания из свидетелей инспектору пришлось буквально вытягивать, попутно отвлекаясь на злопамятную кошку, выгнать которую из допросной не помог даже его авторитет должностного лица при исполнении.
Однако допросы начались не сразу. Как только в приют вернулся сержант, констебли увезли тело Энни Мэддокс, а инспектор с Добсоном поднялись на третий этаж и провели тщательный обыск в комнате умершей девушки.
Четыре голые стены, пол, низкий потолок, прорезанный балками, кровать с панцирной сеткой и шкаф с десятком разноцветных шёлковых платьев. Казалось бы, что можно спрятать в таком крошечном помещении? Будь Энни жива, изумление полицейских всерьёз бы её позабавило.
Комната оказалась напичкана тайниками. Кое-что было сущей ерундой, не стоящей внимания: например, пудреница, помада в замшевом футлярчике, сигаретные вкладыши, пачка мятых папирос и несколько листов чертёжной бумаги с беззлобными карикатурами на мистера Бодкина, но были находки и посерьёзнее.
Спустя непродолжительное время Тревишем начал понимать логику их расположения и даже ощутил нечто вроде азарта.
Как выяснилось, наименее ценные экспонаты своей коллекции Энни Мэддокс прятала не слишком изобретательно, и любой, у кого в детстве имелся опыт создания секретных гнёздышек, мог с лёгкостью их обнаружить. Короткая записка с туманным содержанием, судя по почерку, автором её был ребёнок не старше десяти; сказочной красоты переливающиеся бусины в шёлковом кисете; миниатюрная кукольная головка с отбитым носом и тому подобное – вороньи сокровища, как презрительно назвал их сержант. И всё-таки инспектор чувствовал, что вскоре удача им улыбнётся. Так оно и вышло.
– Обратите внимание, сэр, – Добсон подвёл его к плотно пригнанной, на первый взгляд, половице. – Если встать на колени, вот так… – он продемонстрировал, и инспектору пришлось последовать его примеру. – Кто-то пытался поддеть её чем-то острым. На ней повреждения, но только с одного края. Следы свежие, вот, посмотрите, – и он передал инспектору лупу на длинной ручке.
Через увеличительное стекло виднелись чёткие царапины.
– И на этой половице тоже, сэр. И на этой. Похоже, кто-то изрядно потрудился, причём совсем недавно.
Инспектору пришлось закатать брюки и снять новые, ещё не разношенные ботинки, после чего он убедился, что сержант прав. Каждая половица в комнате подверглась одной и той же процедуре.
– Похоже, у кого-то земля под ногами горела, – задумчиво протянул Тревишем, доставая швейцарский нож и вытягивая из него самое узкое и длинное лезвие. – Что же он такое искал?
Всего в комнате размером семь на десять футов оказалось восемнадцать половиц. После долгих мучений сержант и инспектор вскрыли большую часть – и все они оказались пустыми, за исключением одной. Там, в неглубокой нише, выстеленной бархатными обрезками, обнаружились только пачка надушенных писем, внушительная связка ключей, свечные огарки и мелкие зеркальные осколки в фунтике из обёрточной бумаги.
«Дарагие мама и папа», – скороговоркой прочитал Тревишем, развернув одно из писем. – «У миня всё харашо, я здарова, и миня все любят. Все хатят дружить са мной, и называют миня милачкой Энни, душинькой-дарагушинькой Энни, и угощают канфетами, и хвалят маи новые платья…»
– Что за чепуха? Она же вроде взрослая девица. Или они принадлежат какой-то другой Энни? Нет, должно быть что-то ещё, непременно должно… – Тревишем придирчиво оглядел комнату, постукивая пачкой писем по раскрытой ладони. – Давайте-ка отодвинем кровать, сержант.
Вдвоём они перенесли кровать и с прежним пылом принялись изучать половицы. Почти на каждой, кроме тех, что были у самой стены, тоже обнаружились сколы и царапины, но вот вскрыть их возможным не представлялось.
– Дайте-ка лупу, сержант, – попросил инспектор, когда они оба выдохлись. – Смотрите, это не паутина.
Он поддел ногтем тончайшую шёлковую нить в точности того оттенка, что и краска на половицах. Нить опоясывала дощечку, а концы её плотно утопали в стыке со следующей.
– Подождите, где-то я тут видел… – Тревишем встал и принялся шарить в корзинке для рукоделия, стоящей на подоконнике. Он раскраснелся и уже не скрывал нетерпения, а когда вытащил тонкий вязальный крючок, то кинулся к тайнику с азартом мальчишки, которому пообещали на Рождество велосипед.
Тревишем аккуратно поддел нить и потянул её вверх. В этот волнующий момент инспектору пришло в голову, что прежний помощник, сержант Гатри из камберуэллского дивизиона, в отличие от сдержанного и наутюженного Добсона, непременно одышливо бы сопел ему в ухо, отпускал вздорные замечания и вообще всячески действовал бы на нервы. Странная ностальгия по старым добрым денькам тут же кольнула где-то под сердцем, и, разозлившись на себя, он дёрнул сильнее, чем прежде, и половица с едва слышным треском вышла из пазов.
Подобные тайники обнаружились в четырёх местах. Все они находились вдоль стены и устроены были весьма хитроумно. Однако улов не слишком удовлетворил инспектора – после рассказа мисс Адамсон от обыска комнаты Энни Мэддокс он ожидал гораздо большего.
Тем не менее книги, одну про лечение шизофрении, другую являющуюся руководством для замужних дам под названием «Супружеская любовь», и флакон с тёмной жидкостью, пахнущей апельсинами, он уложил в бумажный пакет для вещественных доказательств. Кроме этого, Тревишем с Добсоном обнаружили в подушке кулёк карамелек, флакончик духов и черновик письма к некой Беатрис, полный изобличающих проклятий, а под чехлом матраса – разборный кукольный домик из крашенной в розовый цвет фанеры. Оба тайника были грубо вскрыты острым ножом, словно тот, кто побывал в комнате Энни Мэддокс до визита туда полицейских, вовсе не опасался гнева хозяйки.
Первичный опрос персонала не дал инспектору никакой новой информации, только подтвердил сведения, полученные им от мисс Адамсон. Все опрошенные рассказывали одно и то же, примерно в одних выражениях, и, понимая, что без результатов вскрытия строить версии случившегося преждевременно, Тревишем уже собирался вернуть сержанта с осмотра сгоревшего флигеля, отдать приказ снять отпечатки у свидетелей и отбыть на набережную Виктории.
Однако во время допроса последней свидетельницы, директрисы заведения мисс Эппл, из центрального управления сообщили весьма любопытную информацию, касающуюся найденного ключа с гравировкой. А ещё через пару минут, когда инспектор положил трубку и аккуратно отодвинул носком ботинка зловредную кошку, устроившуюся под столом в опасной близости от его новых брюк, в кабинет вошёл сержант Добсон. В грязном костюме, перемазанный г