Спать, — требовало его тело. — Спать, тебе надо поспать, сейчас, пока не стемнело, ничего у тебя не осталось, ты выдохся… Спать… И не проснутся бы никогда…
— Не встать, — с трудом выдохнув из себя слова, он попытался вновь подняться, борясь с усталостью и болью, преодолевая, вновь появившееся, желание сдаться, но безуспешно. — Не могу… Испекусь на солнце… или умру от жажды… Спать…
В голове билась боль, вредная, непрекращающаяся боль. Каждое лишнее движение только усиливало ее. Тело словно говорило, что единственный способ прекратить боль — сдаться. Он прижал руки к вискам, надеясь унять эти страдания, но было бесполезно — он снова начинал терять сознание… Спать… И вновь он рухнул на песок, закрыв глаза.
Хотел ли он хотя бы еще раз попытаться что-то сделать? Нет, он продолжал лежать на горящем песке, под палящими лучами солнца, изнывая от жажды и теряя последние остатки воды и жидкости, что оставались еще в его теле. Здесь негде было укрыться от убийственного солнца, и надеяться на чудесное спасение или помощь было бы глупо — даже в таком безнадежном положении надежда на чудо уже оставила его. Время уходило…
Он не знал, как далеко ушел от караванной дороги, сбившись с пути, той злополучной ночью, когда решился… Неважно. Теперь все было неважно. Он сделал тогда выбор, и тот оказался последней ошибкой в его жизни.
Он умолял не о чуде, но больше всего о скорой смерти, которая могла остановить все эти мучения. Он вновь терял сознание, и вновь приходил в себя, но ничего вокруг не менялось, словно это и была его смерть, его ад — медленная и мучительная вечность боли и страданий… Смерть…
Очнувшись в очередной раз, он не мог вспомнить, когда упал. Не помнил, как долго лежал. Разбудила его, на этот раз, дрожь, сотрясавшая все тело. Огненный шар солнца растратил слепящую золотистость. Жара чуточку спала. Головная боль немного утихла, но монотонное биение в голове оставалось. Он ощупал ее: жара спалила и высушила струп на виске, превратив его в твердую, скользкую корочку. Однако все тело, полностью, а не только голова, болело. И казалось, что на нем нет ни одного здорового местечка. И он, к сожалению, все еще был жив… Спать… Смерть…
Жажда. Боль окончательно утихла, но жажда все больше давала о себе знать. Тело требовало воды. Но фляжки и бурдюков с водой давно уже не было. Теперь ведь не было ничего. Ничего, кроме острых раскаленных камней, струпа, стягивающего кожу на виске, стихающей боли во всем теле, и пересохшего горла, которое невозможно смочить, даже проглотив слюну.
Жара еще больше смягчилась, а небо, совсем недавно бывшее желтым, окрасилось в свойственный ему темно-синий цвет, по которому протянулись тонкие белые нитки облаков. Солнечный диск покраснел, опустился ниже, но все еще лил на пустыню зыбкий, пульсирующий жар. Он с трудом вспомнил — в те редкие дни, когда наверху, у Иерусалима, идет дождь, пустыня преображается, и по ее ущельям текут бурные потоки воды, после которых она вся покрывается нежной зеленью. Дождь…
Дождь мог стать тем самым чудом и спасению, о котором он и не мечтал уже, но не стоило надеяться, что тут же, в миг, вода польется с неба. Прохладный успокаивающий ветерок — вот и все, что он мог получить, и ни одного облачка. Ничего. Пустыня оставалось пустыней, безмолвной и безжизненной. «Я не могу здесь оставаться. Не могу… Я должен идти… Должен… идти… Не поддаваться».
И вновь он попробовал подняться, но его схватили судороги, началось сразу же головокружение, настолько сильное, что снова пришлось лечь. Бессилие и одиночество — вот единственные его помощники здесь…
Он продолжал лежать, собираясь с силами. А время шло, и явно не прибавляло ему дополнительных сил, а более того, отнимал их всё больше и больше. Отнимало то, чего и так уже не осталось.
Смеркалось довольно быстро. Солнце опустилось к зубчатому, рваному горизонту. Вместе с сумерками надвигался холод. Вначале это было приятно, прохлада успокаивала обожженную кожу. Однако вскоре стало гораздо холоднее, и солнце полностью скрылось за горизонтом, и моментально на пустыню опустилась тьма.
И в этой тьме он внезапно увидел нечто странное. Что-то новенькое. Необычное. Вертикально стоящее… То, что раньше, при свете дня, он не замечал. Явление. Небольшое сияние в дали, на самом краю горизонта. Ему было трудно определить расстояние, на безликой, лишенной всяческих ориентиров, местности, когда тело горит, и все плывет перед глазами. Это сияние переливалось различными цветами, по крайней мере, так ему казалось, и словно звало к себе. И именно это далекое разноцветное сияние пробудило в нем последние крупицы сил, какие только могли остаться в человеке на грани изнеможения. Надежда…
Его окружала бархатистая, непроглядная темень. И пронизывающий холод. Холод, который парализовал, кусал суставы, заставлял сутулиться и втягивать голову в плечи. Но лучше холод, чем жара, лишающая возможности двигаться. Он и сейчас не мог толком встать и идти, но встав, с трудом, на четвереньки, смог проползти немного вперед. И еще немного… Еще… Если понадобится, он проползет всю ночь до заветной цели.
Был ли это мираж, или впереди действительно что-то было — неизвестно. Но ему дали шанс. Он верил в это. А что еще оставалось человеку в таком отчаянии и на грани смерти. Только умереть… или сражаться. Это сияние словно пробудило его от забвения. Неважно кто, но шанс был дан. И он не упустит его. Не может упустить.
Он сумел даже подняться на ноги, трясясь всем телом. Прохрипел что-то нечленораздельное, видимо молитву, которую слышала лишь пустота, и пошел вперед, пошатываясь, оставляя за собою извивающийся петлями след. Он шел и шел, не сводя глаз с этой странной штуки впереди. С необычайного явления в пустыне. Когда волосы падали на глаза, он откидывал их со лба. Непонятная штуковина, как будто, и не становилась ближе. Что-то уж слишком долго. Лишь мерцала, маня к себе.
Неуверенными, заплетающимися шагами, человека, словно в какой-то последней клинической стадии опьянения, он продолжал путь, возможно конечный для него. Ноги его подкосились, выпрямились, подкосились и выпрямились опять, а когда волосы снова упали ему на глаза, он даже не стал убирать их — у него не было сил. Он лишь смотрел на сияние впереди, и продолжал шагать.
Дважды он падал, и во второй раз уже и не думал, что сможет подняться и в этот раз. Но он продолжал движение, уже ползя на четвереньках. Медленно, но полз. Надежда… И сияние становилось все ярче, выделяясь в некую окружность, словно маленькое солнце. Вот только оно не обжигало, но наоборот давало сил, продолжать двигаться. Несколько раз он вновь падал, но вставал, и шел дальше. Шел, ибо должен был идти. Это все, что у него осталось — цель. Надежда… или Смерть…
Несмотря на то, что сейчас, ночью, солнце уже не палило, жажда не проходила. Она постоянно напоминала ему о себе и подстегивала. Силы уходили, а все тело изнывало от боли и жажды, требуя хоть глоток воды… И вот он словно увидел перед собой воду, живую и леденящее успокаивающую. Сначала ему просто мерещилось, что там, за сиянием, будет ожидать его вода, просто реки чистой и свежей воды, которая почему-то, по никому неизвестной причине, не доходит до того места на котором он сейчас находился. Но вскоре он уже не просто мечтал — он видел за этой сияющей окружностью воду, небольшим водопадом спадающую в небольшие рытвины в земли. И чем больше он смотрел, завороженный этим зрелищем, тем больше становился водопад — и вот он уже ниспадал с самих небес. С них прямо-таки стекала вода, лилась с неба и уходила в землю, нескончаемым потоком. Но внезапно вода принялась становиться багрянисто красной, как густое красное вино, нет, словно кровь, темной багрянистой массой спадая вниз. Но это его не пугало, и он продолжал смотреть завороженный этим — ему пришла в голову странная и пугающая мысль о том, что кровь — это всего лишь жидкость. Ее можно пить. Можно пить… И у него есть кровь, много крови… И не нужно никуда идти — жажду можно утолить здесь, и сейчас, своей кровью… Кровь — это всего лишь жидкость. «Я должен напиться». Должен… Или смерть…
Водопад был миражем, призраком, сном. И исчез, как исчезают сны. Он понимал это, признавал, и все-таки чувствовал обиду и жуткое отчаяние, словно это видение и правда существовало, было рядом — и вот бросило его. Как бросили все остальные. Но вскоре он отогнал эти миражи и кошмары, и начал ползти дальше, к сияющему явлению во тьме безмолвной пустыни.
Время для него длилось ужасно медленно, ночь словно замерла. Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как увидел это сияющее маленькое солнце на горизонте. Ему тогда казалось, что ночь уже прошла, но солнце, настоящее солнце, почему-то не всходило, словно давая ему еще один шанс дойти. Он должен… дойти… Он полз, и сияние становилось все ярче и… ближе. Но даже сейчас он не мог понять, что это такое. Он все приближался и приближался к заветной цели, но когда оставалось совсем немного…
Незадолго перед самым рассветом он снова рухнул на песок и окончательно понял, что на этот раз ему уже не подняться. Или смерть… У него не было сил встать. Всего лишь в нескольких шагах маячило таинственное сияние, но он не мог даже дотянуться. Было ясно: это действительно конец. Он воспринял это спокойно. Даже с облегчением. Долгожданная умиротворяющая смерть… И никаких больше усилий, сопротивлений — только умиротворение и… конец.
Он продолжал лежать в полуобморочном состоянии, когда солнце окончательно взошло, вернув обжигающий жар. Сначала понемногу, но потом вдарило со всей силы. Он умирал, и умирал совершенно бесповоротно. Тем не менее, перед последним вздохом, закрывая глаза, он заметил мельком, какие-то изменения с сиянием.
Оно начинало сильнее мерцать и немного вибрировать, раздражая окружающий воздух своими колебаниями, а затем из него появилось несколько человек, один за другим, четкими и выверенными шагами ступавшими на пустынную землю, осматриваясь вокруг. Восемь человек, которые были облачены в необычайно странную для этих мест, плотную черную облегающую и покрывающую все тело, ткань, которая выглядела единым одеянием, по краям которого располагались пурпурные полосы — обычный знак отличия сенаторского сословия — от самых плеч и до столь же черной и плотной обуви на ногах. На левой груди, у каждого из восьми, ткань была золотистой и немного выпирала, словно там под одеждой было что-то еще. Точнее было бы сказать, что на левой груди, у каждого из этих восьми необычайных странников, выпирало изображение какого-то животного, и это самое изображение выделялось на ткани в этом месте золотистым цветом. Сам же предмет изображающий животное находился видимо на самом теле, а сверху покрывался этой золотистой тканью, словно скрываясь под одеждой.