Я испугался очень сильно. Больше всего, я думаю, меня испугал его рассудительный тон. "Надо вам перебраться обратно в город, если он беспокоит вас, дядя Отто", — сказал я, и вы никогда бы не определили по моему тону, что спина моя покрыта мурашками.
| г ^ |
|---|
Он взглянул на меня… а потом через дорогу на грузовик. "Не могу, Квентин", — сказал он. "Иногда человек должен просто оставаться на месте и ждать".
"Ждать чего, дядя Отто?" — спросил я, подумав, что он, должно быть, имеет ввиду грузовик.
"Судьбу", — ответил он и снова подмигнул мне… Но выглядел он испуганно.
У моего отца в 1979 году началась болезнь почек, которая ненадолго отпустила его за несколько дней до того, как окончательно его прикончить. Во время моих визитов в больницу в конце того года отец и я много говорили о дяде Отто. У отца были некоторые подозрения по поводу того, что действительно приключилось тогда, в 1955 году, легкие сомнения, легшие в основу моих тяжелых подозрений. Мой отец не подозревал, насколько серьезным и глубоким стало у дяди Отто наваждение, связанное с грузовиком. Дядя Отто стоял на крыльце целыми днями и смотрел на него. Смотрел на него как человек, наблюдавший за своими часами, чтобы заметить движение часовой стрелки.
К 1981 году дядя Отто растерял свои последние мозги. Более бедный человек давно бы уже попал в сумасшедший дом, но миллионы в банке могут стать хорошим поводом для того, чтобы смотреть сквозь пальцы на многие странности, особенно если достаточно большое число людей предполагает, что в завещании чокнутого может найтись место и для муниципалитета. Но даже несмотря на это в 1981 году люди начали поговаривать о том, что надо отправить дядю Отто в сумасшедший дом для его же блага. Простая, убийственная фраза "может быть опасен" начала преобладать над "сумасшедшим, как какая-нибудь дерьмовая крыса". Он выходил помочиться прямо к дороге, вместо того чтобы воспользоваться своей уборной позади дома. Иногда, выйдя по нужде, он грозил кулаком "Крессуэллу", и не один человек, проезжавший мимо на машине, утверждал, что он грозил кулаком ему.
Грузовик на фоне живописных Белых гор — это одно. Дядя Отто, переходящий дорогу с болтающимися у колен подтяжками — это совсем другое. Его уже никак нельзя было назвать туристической достопримечательностью.
Я уже носил деловой костюм, а не голубые джинсы, которые были на мне в то время, когда я начал возить продукты дяде Отто, и тем не менее я продолжал делать это. Я также пытался убедить его, чтобы он перестал справлять свою нужду у дороги, по крайней мере летом, когда его мог увидеть кто угодно.
Я не мог заставить его услышать мои слова. Он просто не мог беспокоиться о таких пустяках, когда ему постоянно надо было думать грузовике. Его беспокойство по поводу "Крессуэлла" переросло в настоящую манию. Он заявлял, что грузовик уже перебрался а другую сторону дороги и сейчас находится у него во дворе.
"Я проснулся прошлой ночью около трех, и он был у меня прямо перед окном, Квентин", — сказал он. "Я видел, как он стоял не дальше шести футов от меня, и луна отражалась в ветровом стекле. Мое сердце чуть не остановилось, Квентин. Оно чуть не остановилось".
Я вывел его на улицу и показал ему, что грузовик стоит на прежнем месте, на том самом поле через дорогу, где Маккатчен собирался построить себе дом. Это ни к чему не привело.
"Это все, что ты способен увидеть, парень", — произнес он с бесконечным, диким презрением. Сигарета тряслась у него в руке, глаза вращались. "Это все, что ты способен увидеть".
"Дядя Отто", — сказал я, пытаясь пошутить, — "что видишь, то и получаешь".
Казалось, он не услышал ни слова.
"Сукин сын почти достал меня", — прошептал он. Я почувствовал холодок. Он не выглядел сумасшедшим. Несчастным, да, испуганным, разумеется… но не сумасшедшим. На мгновение я вспомнил, как отец подсаживал меня в кабину грузовика. Я вспомнил, как она пахла маслом, кожей… и кровью. "Он почти достал меня", — повторил он.
А через три недели "почти" уже не понадобилось.
Именно я нашел его. Это было в среду вечером, и я выехал с двумя сумками продуктов на заднем сиденье, как делал почти каждую среду. Был жаркий, туманный вечер. Время от времени в отдалении грохотал гром. Я помню, как я нервничал, пока ехал по шоссе Блек Хенри на своем "Понтиаке". Я был почему-то уверен, что что-то должно случиться, но пытался убедить себя, что причина этого чувства — всего лишь низкое атмосферное давление.
Я преодолел последний поворот, и как только дом дяди попал в поле моего зрения, у меня возникла чертовски странная галлюцинация: на секунду мне показалось, что этот проклятый грузовик действительно стоял прямо во дворе, огромный, неуклюжий, проржавевший. Я приготовился нажать на тормоз, но прежде чем дотронуться до педали, я моргнул, и иллюзия рассеялась. Но я знал, что дядя Отто умер. Никаких вспышек, никаких озарений, только простая уверенность. Я знал это также хорошо, как расстановку мебели в моей комнате.
Я в спешке въехал во двор и выбрался из машины, даже не захватив с собой продукты.
Дверь была открыта, он никогда не запирал ее. Я спросил его однажды, почему, и он объяснил мне терпеливо, так, как обычно объясняют дураку какой-нибудь очевидный факт, что запертая дверь не сможет остановить "Крессуэлл".
Он лежал на кровати, которая была расположена в левой части комнаты (кухня была справа). Он лежал там в своих зеленых брюках и байковой нижней рубахе, и его открытые глаза были остекленевшими. Я не думаю, что он умер более двух часов назад. Не было ни мух, ни запаха, несмотря на то что день был чертовски жарким.
"Дядя Отто?" — произнес я тихо, не ожидая ответа. Живые люди не имеют обыкновения просто так лежать на кровати неподвижно и с выпученными глазами. Если я что и чувствовал, то этим чувством было облегчение. Все было кончено.
"Дядя Отто?" Я приблизился к нему. "Дядя…"
И только тогда я заметил, каким странно бесформенным выглядело его лицо, каким распухшим и перекошенным. Только тогда я заметил, что глаза его не просто выпучены, а в буквальном смысле вылезли из орбит. Но смотрели они не на дверь и не в потолок. Они были скошены на маленькое окно у него прямо над кроватью.
Я проснулся прошлой ночью около трех, и он был у меня прямо перед окном, Квентин. Он почти достал меня.
Он был похож на лопнувшую тыкву, — услышал я голос одного из старых сплетников, спрятавшись за журналом "Лайф" и вдыхая запах парикмахерской.
Почти достал меня, Квентин.
В комнате чувствовался какой-то запах. Не запах парикмахерской и даже не запах грязного старого человека.
Пахло машинным маслом, как в гараже.
"Дядя Отто?" — прошептал я, и пока я шел к кровати, мне казалось, что я уменьшаюсь. Уменьшался не только мой рост, но и мой возраст. Вот мне уже снова двадцать, пятнадцать, десять, восемь, семь, шесть… и, наконец, пять. Я увидел, как моя дрожащая маленькая ручка тянется к его распухшему лицу. И вот моя рука дотронулась до его лица, ощупывая его, и я взглянул вверх и увидел в окне сияющее лобовое стекло "Крессуэлла" — и хотя это продолжалось всего одно мгновение, я готов поклясться на Библии, что это не было галлюцинацией. "Крессуэлл" был там, в окне, менее, чем в шести футах от меня.
Я провел пальцем по щеке дяди Отто, мой большой палец был прижат к другой щеке. Я, вероятно, хотел ощупать это странное вздутие. Когда я впервые увидел грузовик в окне, моя рука попыталась сжаться в кулак, забыв о том, что лежит на лице трупа.
В тот момент грузовик исчез из окна, как дым — или как приведение, которым, я полагаю, он и был. В тот же самый момент я услышал ужасный лопающийся звук. Горячая жидкость хлынула мне на руку. Я посмотрел вниз, чувствуя под рукой не только влажную, мягкую плоть, но и что-то тяжелое и угловатое. Я посмотрел вниз и увидел. Именно в тот момент я начал кричать. Масло лилось у дяди Отто изо рта и из носа. Масло текло у него из уголков глаз, как слезы. То самое машинное масло, которое продается в пятигаллоновых пластиковых канистрах и которое Маккатчен всегда заливал в "Крессуэлл".
Но там было не только масло. Что-то торчало у него изо рта.
Я продолжал кричать, но в течение некоторого времени я был не в силах сдвинуться с места, не в силах убрать испачканную в масле руку с его лица, не в силах отвести глаза от той большой сальной штуки, которая торчала у него изо рта, штуки, которая так исковеркала его лицо.
Наконец паралич отпустил меня и я вылетел пулей из дома, продолжая кричать. Я подбежал по двору к моему "Понтиаку", зашвырнул свое тело внутрь и рванул с места. Продукты, предназначенные для дяди Отто, упали с заднего сиденья на пол. Яйца разбились.
Удивительно, как я не разбился на первых двух милях пути — я взглянул на спидометр и увидел, что еду со скоростью свыше семидесяти миль в час. Я остановился и начал глубоко дышать, до тех пор пока не сумел обрести хоть какое-то самообладание. Я начал понимать, что не могу оставить дядю Отто в том виде, в котором я его нашел. Это вызовет слишком много вопросов. Я должен был вернуться.
И кроме того, я должен признаться, что какое-то дьявольское любопытство овладело мной. Сейчас мне хотелось бы, чтобы этого не было, чтобы я мог устоять против него. Пусть бы они задавали свои вопросы. Но я вернулся. Я стоял у двери минут пять. Я стоял на том же самом месте и почти в той же позе, что и дядя Отто, и смотрел на грузовик. Я стоял там и пришел к выводу, что грузовик чуть-чуть сдвинулся. Совсем чуть-чуть.
Потом я вошел внутрь.
Первые несколько мух жужжали над его лицом. Я увидел масляные отпечатки пальцев у него на щеках: отпечаток большого пальца — на левой и три других пальца — на правой. Я нервно взглянул на окно, в котором я видел нависающий "Крессуэлл"… а затем я подошел к его кровати. Я вынул платок и вытер свои отпечатки. Затем я наклонился и открыл рот дяди Отто.