Провожая редактора к машине, писатель не мог удержаться и задал последний вопрос. "Рассказ", — сказал он. "Что случилось с рассказом?"
"Вы имеете ввиду рассказ Рэга…"
"Баллада о блуждающей пуле". Рассказ, который послужил причиной всему этому. Он и был настоящей блуждающей пулей. Если не для него, то по крайней мере для вас. Что случилось с этим рассказом, который был так чертовски хорош?"
Редактор распахнул дверь своей машины, небольшого синего "Шевроле" с наклейкой на бампере "ДРУЗЬЯ! НЕ ПОЗВОЛЯЙТЕ СВОИМ ДРУЗЬЯМ САДИТЬСЯ ЗА РУЛЬ В ПЬЯНОМ ВИДЕ!" "Она так и не была опубликована. Если у Рэга и был второй экземпляр, он наверняка уничтожил его, узнав о том, что я получил рукопись и собираюсь ее напечатать. Если вспомнить о его параноидальных фантазиях по поводу их, это представляется более чем вероятным".
"Когда я летел на машине в Джексон-ривер, у меня с собой был оригинал и три фотокопии с него. Все это лежало в картонной папке. Если бы я положил папку в чемодан, рассказ был бы сейчас у меня, потому что зад моей машины так и не погрузился в воду. И даже если бы это случилось, страницы можно было бы высушить. Но я хотел, чтобы папка лежала поближе ко мне, так что я положил ее на приборную доску. Когда машина погрузилась в воду, окна были открыты. Страницы… Я полагаю, что они выплыли из окон и были унесены к морю. Я скорее поверю в это, чем в то, что они сгнили со всем остальным мусором на дне этой реки, или были съедены рыбами, или с ними случилось что-нибудь еще менее эстетичное. Верить в то, что они были унесены к морю, гораздо более романтично и несколько менее правдоподобно, но в выборе того, во что верить, я позволяю своей фантазии, так сказать, немного поблуждать".
Редактор сел за руль своего маленького автомобильчика и уехал. Писатель стоял и смотрел ему след до тех пор, пока задние фары не исчезли во мгле. Потом он пошел к дому. Мэг ждала его в самом начале дорожки и улыбалась ему несколько неуверенно. Она крепко прижала руки к груди, хотя вечер был теплым.
"Мы остались вдвоем", — сказала она. "Пошли в дом?"
"Давай".
На середине пути она остановилась и спросила: "Пол, в твоей пишущей машинке случайно не живут форниты?"
И писатель, который часто — очень часто — задумывался над тем, кто подсказывает ему слова, возникающие у него в голове, решительно ответил: "Ни одного".
Они вошли в дом, держа друг друга за руки, и дверь разделила их и черную ночь вокруг.
ВЕСНА В НЬЮ-ШАРОНЕ
Мартовский Выползень…
Я прочитал эти два слова в сегодняшней утренней газете, и как же во мне все сразу всколыхнулось. Это случилось восемь лет назад, почти день в день. В разгар событий я увидел себя в программе общенационального телевидения — в информационном выпуске Уолтера Кронкайта. Мое лицо всего лишь мелькнуло в толпе за спиной ведущего репортаж, но предки все равно меня углядели. Тут же раздался междугородный звонок. Отца интересовало положение дел в моей трактовке; в его тоне слышались наигранная беспечность и мужская доверительность. Мать хотела одного: чтобы я немедленно приехал. Мне этого совсем не хотелось. Я был заинтригован.
Заинтригован этой весенней хмарью с густыми туманами и тенью хладнокровного убийцы, незримо блуждавшего под покровом тумана восемь лет назад. Тенью Мартовского Выползня.
В Новой Англии про такую весну говорят "молочный кисель", так уж повелось с незапамятных времен. Случается она раз в десять лет. Что касается событий той памятной весны в колледже Нью-Шарон Тичерз, то если они и были связаны с определенным циклом, высчитать его пока еще никому не удалось.
Оттепель пришла в Нью-Шарон 16 марта 1968 года, положив конец самой суровой зиме за последние двадцать лет. Безостановочно шел дождь, и запахи моря разносились за десятки миль от атлантического побережья. Потекли сугробы, кое-где достигшие метра, дорожки кампуса превратились в сплошную кашу. Скульптуры из снега, простоявшие два месяца после зимней ярмарки, начали оседать и расползаться. Потекли слезы у карикатурного Линдона Джонсона, вылепленного перед входом в студенческое общежитие. Голубка возле Прашнер Холла растеряла свои ледяные перышки, и уже тут и там уныло проглядывал каркас.
Ночью опустился туман и пополз по узким улицам и автострадам. Похожий на сигаретный дым, он накрыл торговые ряды, низко стелился по речке, в нем утонул небольшой мост и пушки времени гражданской войны, одни сосны торчали, словно кто-то тыкал в небо пальцами. Все казалось чуть смещенным, странным, немного сказочным. Беспечный посетитель студенческой столовой, выходя на улицу из ярко освещенного зала с его сутолокой и надрывающимися музыкальными автоматами и ожидая увидеть морозное звездное небо, неожиданно попадал в безмолвие туманов, в котором можно было расслышать только собственные шаги и пение воды йо допотопным желобам. Того гляди, мимо тебя прошмыгнет какой-нибудь голем или тролль, а обернешься — и вместо столовки у тебя за спиной тисовые рощи да болотца с поднимающимися испарениями, или магический круг друидов, или северное сияние.
В тот год музыкальные автоматы играли "Грустную любовь", и "Хей, Джуд" (снова и снова), и "Ярмарку в Скарборо".
Вечером, в десять минут восьмого, студент-первокурсник Джон Данси, возвращаясь в общежитие, с криком выронил все свои книжки, наткнувшись на труп в тихом уголке автостоянки перед отделением зоологии; это была девушка с перерезанным горлом и с таким блеском в глазах, словно минуту назад она отпустила самую удачную шутку в своей жизни. Данси, чьей специальностью была педагогика, а факультативом — устная речь, начал кричать и долго не мог остановиться.
Следующий день выдался ненастным и угрюмым. На уроках веек одолевали одни и те же вопросы: кто? почему? когда поймают? И особенно интригующий: ты ее знал?
Да, мы встречались в художественных мастерских
Да, друг моего соседа в общаге встречался с ней в прошлом семестре.
Да, она как-то попросила у меня прикурить. Мы сидели в баре за соседними столиками.
Да, мы с ней…
Да…да… еще бы!
Не было студента, который не знал бы Гейл Керман с отделения изобразительного искусства. При хорошей фигурке она носила стариковские очки. У мужского населения пользовалась успехом, но девчонки, жившие с ней в одной комнате, ненавидели ее. Она редко назначала свидания, хотя другой такой шлюшки не было во всем колледже. Она была некрасивая, но обаятельная. С легким характером, но немногословная и скупая на улыбки. В ее послужном списке были лейкемия и аборт. Ко всему прочему она оказалась лесбиянкой, и ее зарезал парень, с которым у нее был роман. Семнадцатого марта, когда Нью-Шарон утонул в "киселе с молоком", Гейл Керман стала местной знаменитостью.
Вскоре появилось полдюжины полицейских машин, и почти все припарковались перед входом в Джудит Франклин Холл, где жила Керман. Когда я проходил мимо, направляясь на десятичасовое занятие, меня остановили и попросили предъявить студенческое удостоверение. У меня хватило ума показать то, на которое я сфотографировался без клыков вампира.
— При тебе нож есть? — расставил силки полицейский.
— Вы насчет Гейл Керман? — спросил я, после того как объяснил ему, что если у меня и есть смертоносное оружие, так это брелок "заячья лапка".
— А почему ты спросил? — тут же набросился он на меня.
В результате я опоздал в класс на пять минут.
Весна растеклась "молочным киселем", и в тот вечер никто не рискнул пройтись в одиночку по кампусу — полуреальному, полуфантастическому. Снова подполз туман, густой и вкрадчивый, принеся с собой запахи моря.
Я уже битых два часа вымучивал работу о Джоне Мильтоне, когда около девяти' вечера в комнату общаги ворвался мой сосед с криком:
— Его поймали! Сам слышал в столовке.
— От кого?
— Я его не знаю. Короче, это сделал ее дружок. Карл Амалара.
Я откинулся на спинку стула, одновременно со вздохом облегчения и разочарования. Такое имя от фонаря не назовут. Итак, еще одно гнусное преступление не почве ревности.
— Вот и отлично, — сказал я.
Он ушел раззванивать новость по всей общаге. Я перечитал свои рассуждения о Мильтоне, ничего не понял, порвал работу и начал заново.
На следующий день газеты поместили фотографию Амалары — весьма выигрышную, могли бы найти и похуже, — сделанную, видимо, по случаю окончания школы: такой грустный мальчик, смуглое лицо, темные глаза, на носу следы от оспин. Амалара пока не признавался, нос лишком много фактов говорило против него. Последний месяц он и Гэйл Керман часто ссорились, а неделю назад вообще разорвали отношения. Сосед Амалара сказал, что тот ходил "какой-то подавленный". В сундучке под кроватью полиция обнаружила семидюймовый охотничий нож из магазина "Л.Л.Бинза", а также карточку убитой, изрезанную ножницами.
Рядом с фотографией Амалары газеты поместили снимок Гейл Керман — весьма неважный: по виду скромненькая блондиночка в очках и рядом с ней собака. Блондинка щурилась и кривила губы в вымученной улыбке. Одна ее рука лежала на голове собаки. Все казалось убедительным. Должно было казаться убедительным.
Ночью снова подобрался туман — даже не по-кошачьи, а скорее по-пластунски. Я решил пройтись. Болела голова, и я вышел подышать свежим воздухом; пахло промозглой весенней сыростью, перед которой неохотно отступал снег, обнажая стариковские проплешины прошлогодней травы.
Эта ночь врезалась мне в память как одна из самых прекрасных. Под нимбами фонарей прохожие — шепчущиеся тени — напоминали идущих в обнимку влюбленных. Талый снег играл и пел, играл и пел в водостоках, и в песне чудились голоса моря, ушедшего от берегов.
Я бродил почти до полуночи, пока весь не вымок, по ветвистым дорожкам, среди теней и приглушенных шагов. Кто поручится, что мне не встретилась тень того, о ком вскоре заговорят как о Мартовском Выползне? Я, например, не поручусь: лица надежно скрывал туман.