Колода без туза
КОЛОДА БЕЗ ТУЗА
С Лениным в башке
И с наганом в руке.
Помимо стремления к справедливости, ничто не определяет моих действий.
В синей вышине, печально крича, плыли косяки журавлей.
Рдели в палисаднике прихваченные морозцем листья осин.
Был тихий день прозрачной дальневосточной осени.
Холодное полуденное солнце освещало облупившуюся вывеску «СТ. ВОСКРЕСЕНСКЪ» на приземистом каменном здании железнодорожного вокзала, давно не чищенный сигнальный колокол, тощих кур, бродящих по пустому захламленному перрону.
Лениво метущая перрон толстая рябая баба в старых калошах на босу ногу подняла голову: со стороны близкого леса нарастал тревожный воющий звук.
Баба перестала мести, поднесла ко лбу ладонь.
Из-за поворота железнодорожного полотна, круто под уклон идущего от леса к станции, выскочила обшарпанная ручная дрезина и, набирая скорость, понеслась к вокзалу.
Дрезина промчалась мимо перрона, с грохотом ударилась о тупиковый рельс, укрепленный на столбах поперек пути, и, едва не вывернув из земли заграждение, остановилась.
Баба, любопытствуя, осторожно подошла.
Людей на дрезине не было. Между скамьей и рычагами управления высилась покрытая брезентом бесформенная куча.
Баба с опаской отогнула брезент и в ужасе отпрянула.
На дрезине лежали два зверски изрубленных тела в окровавленной красноармейской форме. Из живота одного криво торчала казачья шашка. К ее эфесу был пришпилен кусок картона с каллиграфически выполненной надписью:
«ПОКЛОН КОМИССАРУ КАМЧАТОВУ ОТ ЕСАУЛА МЕЩЕРЯКОВА!»
Шли последние месяцы гражданской войны…
Хоронили убитых сумрачным слякотным утром. По главной улице уездного городка Воскресенска медленно двигалась похоронная процессия: две телеги, на каждой по гробу, обтянутому кумачом, а за гробами — одиннадцать красноармейцев в длиннополых кавалерийских шинелях с карабинами за плечами. Впереди шел темнолицый кряжистый командир с маузером в деревянной колодке у пояса. Юный веснушчатый горнист, привыкший трубить лишь сигнал к атаке, старательно, но неумело выводил «Вы жертвою пали». Торжественная скорбная мелодия, то и дело прерываясь, тонко дрожала в холодном осеннем воздухе.
Хлюпали сапоги по глубоким лужам.
Месили грязь копыта усталых коней.
Скрипели немазаные колеса телег.
Печальное шествие медленно миновало церквушку со спиленным крестом и потускневшим куполом, приземистое здание городского банка с потрескавшимися колоннами и ржавым крюком на месте двуглавого царского орла. Редкие прохожие провожали процессию сочувственными взглядами. Старухи крестились вслед.
— Так и перещелкают по одному, — вздохнул молоденький щуплый красноармеец.
— По два, — мрачно поправил пожилой, костистый.
— Болота проклятые, вот они и гуляют, — не унимался молодой. — Попробуй обложи гадов, ежели их против нашего впятеро.
— Обложить, конечно, можно, — мрачно не согласился пожилой и объяснил: — Только матом.
Отряд догнали двое: голубоглазый курносый блондин двадцати годков в ладной шинели, лихо перетянутой в талии щегольским офицерским ремнем с пистолетом в новенькой кожаной кобуре, и полноватый сорокалетний военный с простым открытым лицом. Обойдя красноармейцев, они присоединились к командиру.
— Проверка в тюрьме была, товарищ Баранов, — объяснил ему полноватый. — Никак раньше не могли.
Баранов сказал задумчиво, будто самому себе:
— Который месяц этот Мещеряков с бандой вокруг Воскресенска рыщет, за кордон не уходит… Знать бы, что их держит…
Помолчали.
— Жалко ребят, — тяжело вздохнул полноватый.
— Жалко, — подтвердил Баранов.
— Слышь, товарищ Баранов, вы когда еще пополнение получите, — сказал голубоглазый курносый блондин. — Надо, чтобы мой взвод охраны вам помощь оказал.
— Это ты, Ямщиков, здорово придумал, — серьезно кивнул Баранов блондину и повернулся к полноватому: — У тебя там, Важин, сколько беляков сидит?
— Триста семьдесят шесть персон, — отрапортовал Важин.
— Вот вы их завтра же соберите, растолкуйте обстановку, — серьезно посоветовал Баранов. — Так, мол, и так, вы, ребята, посидите пока смирно, не разбегайтесь, хоть фронт рядом, а стража отлучится ненадолго, Мещерякова вашего ловить. Они — люди культурные, поймут.
— Шутки шутить и я умею, — насупился Ямщиков.
Важин укоризненно взглянул на Баранова.
— Да ты, Володя, не обижайся, — Баранов примирительно положил руку Ямщикову на плечо. — Сколько ни лютуй Мещеряков, все одно никуда ему от нас не деться.
На последней телеге рядом со стариком возницей примостился мальчонка лет десяти. Повернувшись к старику, он спросил:
— Деда, а ты помнишь, когда войны не было?
— Забыл, — односложно отозвался старик.
Шествие поравнялось с двухэтажным зданием ЧК — бывшим купеческим особняком. Возле украшенного каменными львами крыльца прохаживался иззябший часовой с винтовкой на ремне.
В одном из кабинетов пожилой чекист, сухой сутулый мужчина в круглых металлических очках и в потертом демисезонном пальто с маленьким бархатным воротником, присев на корточки, подбросил в «буржуйку» влажных березовых дров. Печь задымила. Сутулый мучительно закашлялся. Размяв худые плечи, он подошел к окну, прислонился к раме. Одно из стекол было заменено листом фанеры, другое, уцелевшее — в мутных дождевых потоках.
За окном вдоль улицы тянулась похоронная процессия — те же две телеги и отряд позади. Сутулый отвернулся от окна.
— Полюбуйтесь, гражданин Куницын, — сказал он спокойно.
Тот, кого назвали Куницыным, в кургузом драповом пальтеце и нелепо сидящей на голове мятой шляпе, встал, подошел к окну.
— Ребята косили сено, — без выражения сказал сутулый. — Мещерякову мало было их убить. Он их еще и четвертовал.
Лицо Куницына подергивал едва заметный тик. Он мрачно смотрел в окно. Уходила все дальше в сырую мглу похоронная процессия.
Сутулый подошел к письменному столу, поскреб небритый подбородок, свернул самокрутку и спросил Куницына:
— Почему вы решили прийти к нам в ЧК?
Куницын ответил не оборачиваясь:
— Я же знал, что будете проверять: кто?.. откуда?.. почему?.. Лучше уж самому прийти… У меня нет причин вас любить, но и ненавидеть не за что… — Куницын поежился, ему стало холодно, помолчал. Потом тихо, будто самому себе, сказал: — А если попросту, гражданин Кузнецов, я чертовски устал… Пять лет окопов, два года мышиных нор. Чего боялся, сам не знаю. Хватит.
— Хочу верить, — с сочувствием глядя на Куницына, сказал Кузнецов. — Но, понимаете… — Он замялся. — Какое-то время вам придется… гм… пожить без особых удобств.
— На иное не надеялся, — кивнул, обернувшись от окна, Куницын. — Однако знаю твердо: проверите и отпустите.
— Буду рад, — сказал Кузнецов и, снова склонясь над «буржуйкой», пошуровал дрова. Ярко вспыхнул огонь.
Кузнецов, глядя на пламя, зябко повел плечами. Он подумал о том, что его товарищ Федор Камчатов, начальник Воскресенской ЧК, продрогнет на кладбище до костей.
Клонился к вечеру сумрачный осенний денек. Сеял мелкий тоскливый дождь. Молча сидели на могильных крестах мокрые нахохлившиеся вороны. У входа на городское кладбище плотная толпа рабочих — мужчин и женщин — слушала стоящего на опрокинутом ящике приземистого крутоплечего человека лет пятидесяти в потертом кожаном реглане и старом кожаном картузе с красной металлической звездой. Это и был начальник ЧК Камчатов.
— В городе второй месяц Советская власть, но банда есаула Мещерякова все еще рыщет вокруг, сея смерть, — волнуясь, говорил оратор. — Призываю вас к революционной бдительности и клянусь светлой памятью всех товарищей, павших от рука белых палачей, — выступавший сдернул с головы картуз, — мы разгромим банду, а Мещерякова возьмем живым и будем принародно судить!
На столе в комнате без окон натужно стучал старенький телеграфный аппарат. Над ним склонился чекист Маслаков — молодой человек в картузе со звездочкой, с маузером в деревянной кобуре у пояса. Юноша внимательно считывал с ползущей бумажной ленты текст:
«ЧИТИНСКОЙ КРАСНОРЕЧЕНСКОЙ ВОСКРЕСЕНСКОЙ ЧК ТЧК СОГЛАСНО ОПЕРАТИВНЫМ ДАННЫМ ВАШЕЙ ТЕРРИТОРИИ СКРЫВАЕТСЯ ОСОБО ОПАСНЫЙ ВРАГ НАРОДА КАПИТАН ОВЧИННИКОВ ТЧК ФОТОГРАФИЯМИ НЕ РАСПОЛАГАЕМ ТЧК СЛУЧАЕ ЗАДЕРЖАНИЯ ПРОСИМ ЭТАПИРОВАТЬ НАШЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ ТЧК СОБЛЮДАТЬ ПРЕДЕЛЬНУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ ТЧК ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛУЧЕНИЕ ТЧК ЗАМ НАЧ ИРКУТСКОЙ ЧК РОСЛЯКОВ 01 ОКТЯБРЯ 1922 ГОДА ТЧК».
Аппарат замер. Маслаков оторвал ленту с текстом, двинулся к выходу. В дверях столкнулся с вернувшимся с кладбища начальником ЧК, протянул ему сообщение:
— Срочно, товарищ Камчатов.
Камчатов взял ленту, пробежал глазами текст.
— Еще одна сволочь на нашу голову, — сказал он с досадой.
Опускалось за темную кромку леса холодное солнце. На караульной вышке — три шага туда, три обратно — прохаживался иззябший часовой. Под ним на окраине города среди обширного заросшего пожухлой травой пустыря высились обнесенные надежным каменным забором корпуса старого каторжного централа, сложенные из потемневших от времени ноздревых каменных глыб. По углам забора возвышались еще три сторожевые вышки.
В дальнем конце просторного мощенного булыжником двора стояли одноэтажный длинный дом тюремной канцелярии из темно-красного кирпича и серое двухэтажное здание солдатской казармы, где помещалась тюремная охрана. Посреди двора начальник тюрьмы Важин принимал двух новых арестованных. В руках он держал две одинаковые тонкие папки с пришпиленными к ним фотографиями анфас и в профиль. Каждая из этих папок вмещала целую человеческую жизнь. Важин приблизил к глазам первую папку.