— За твою собачью жизнь, друг!
— За нашу, — поправил, невесело усмехнувшись, Кадыров, — собачью…
— Пошляк ты, Кадыров, — поморщился Мещеряков. — Ничего святого.
Выпили. С улицы донесся сопровождаемый лошадиным фырканьем скрип подъехавшей телеги.
— Вот и он, — сказал Мещеряков.
Пес, звеня регалиями, кинулся к дверям.
— Шериф, назад! — приказал хозяин.
Собака послушно вернулась на место возле хозяина. На крыльце, потом в сенях раздались гулкие шаги. Дверь отворилась. Вошел Овчинников.
— Добрый вечер, господа, — сказал он, потирая озябшие руки.
Мещеряков кивнул, поднялся, жестом пригласил гостя к столу. Овчинников сбросил шинель и шлем на лавку, подошел.
— У нас праздник, — сказал есаул. — Шерифу три года.
Он налил водки в пустую кружку, придвинул ее Овчинникову.
— Я не предупрежден, — сказал тот. — Неловко без подарка.
— Ничего, — успокоил Мещеряков и притянул к себе пса.
Забренчали на ошейнике награды. Во взгляде Овчинникова отразилось изумление.
— Я подарил ему сегодня все, что заслужил за три войны, — отвечая на немой вопрос, серьезно сказал есаул.
— Это не лучшая из шуток, — поморщился гость.
— Ну, о ваших-то шуточках я наслышан, — усмехнулся Мещеряков. — Одни расстрелы под Моцарта чего стоят. А я не шучу. Шериф единственный, кто не предаст.
На этот раз есаул не кривил душой и не рисовался. Он говорил чистую правду. Шериф в самом деле был единственным живым существом, которому он беззаветно верил и которое по-настоящему любил. Родители Мещерякова умерли от тифа, братьев и сестер не было, мужской дружбы он не признавал, женщин глубоко презирал. Впрочем, презирал и ненавидел он не только женщин, а всех без исключения людей. Да и вообще есаул считал, что человек — трагическая ошибка природы. Никогда не появлялось на земле создания более гнусного. Любое живое существо, кроме человека, ведет себя естественно: добывает пропитание и заботится о безопасности — своей и своих детенышей. Ни один хищник, даже самый коварный и свирепый, не убивает, когда сыт. И только человек, словно в насмешку названный венцом творения, постоянно губит себе подобных из жадности, зависти, властолюбия. Лишь человек бессмысленно уничтожает природу и животных, уродует и разоряет все вокруг, неся с собой смерть и запустение. Вот почему классическую формулу «все живое разумно» Мещеряков считал совершенно неверной в отношении человека. Поскольку существование этого гнусного создания приносит только вред, человек неизбежно вымрет, исчезнет с лица земли, как исчезли некогда игуанодон и птеродактиль, и его исчезновение станет высшим торжеством правды. Так какое же ощущение, кроме омерзения и ненависти, мог вызвать человек у есаула? И вправе ли сравниться то жалкое, фальшивое, неверное, что принято называть человечьей преданностью, с безоглядной воинствующей преданностью Шерифа, готового в любой момент без колебаний отдать за хозяина жизнь?..
Мещеряков поднял свою кружку и выжидательно посмотрел на Овчинникова.
— Что ж… — Овчинников тоже поднял кружку. — Тогда за верность, первую из добродетелей!
— Великолепный тост, — сказал есаул.
Овчинников выпил до дна, поставил кружку и, помолчав, сказал:
— Я ничего не принес Шерифу. Но у меня подарок для вас.
Мещеряков тоже выпил до дна и спокойно сказал:
— Если вы об эшелоне — я знаю. Мы вырежем охрану и взорвем состав на мосту. Там глубоко, и течение сильное. Никто не спасется.
— Я о другом, — сказал Овчинников. — Вывести из тюрьмы одного Синельникова невозможно…
Он сделал паузу, выжидательно глядя на Мещерякова. Лицо того словно окаменело.
— …но можно освободить сразу всех заключенных Воскресенской тюрьмы и одновременно уничтожить всех красных в городе, — невозмутимо продолжил Овчинников. — Тогда и Синельников — ваш!..
Лишь теперь Овчинников сел на скамью, откинулся на спинку. Мещеряков, не сводя с него настороженного взгляда, уселся напротив. Кадыров, по обыкновению недоверчиво глядя на Овчинникова, устроился рядом с есаулом.
— Осечки быть не может, я продумал все, — спокойно проговорил Овчинников. — Сейчас я изложу свой план. Возникнут сомнения, не стесняйтесь.
Мещеряков, не сводя с Овчинникова глаз, смешал карты неоконченного пасьянса и стал тасовать колоду.
— Итак, ваш человек, напившись в городе, кричит обидные для власти слова, — начал Овчинников. — Его забирают в ЧК для проверки. Протрезвев, он якобы со страху выбалтывает, что служит у вас порученцем, что вам известно об эшелоне и что в ночь на пятницу ваш отряд взорвет его вместе с мостом. Камчатов не удивится вашей осведомленности. Важину и мне он говорил, что в городе у вас есть уши. А такого верного случая расправиться наконец с вами красные не упустят.
— Баранов с двенадцатью саблями не рискнет напасть, — сказал есаул. — Мы вырубим их в четверть часа.
— Все верно, — Овчинников кивнул, усмехнулся. — Именно поэтому у красных один выход: на одну ночь придать Баранову весь мой взвод охраны.
— Не считайте их полными идиотами, — поморщился Мещеряков. — Обнажить тюрьму с государственными преступниками?.. — Он отрицательно покачал головой.
— Камчатов так вас боится, что уже приказал мне снять с тюрьмы десять человек, — сделав ударение на слове «уже», спокойно сказал Овчинников. — Это на всякий случай, для страховки. Так неужели они не снимут остальных, зная о вашем нападении точно?
— Ночь без стражи? — Есаул уже колебался.
— Попытайтесь встать на их место и вы увидите, что риск минимальный, — сказал Овчинников. — Октябрь, смеркается рано, светает поздно. Взвод уйдет вечером в темноте и к рассвету вернется. Никто этого не заметит. Но даже этот минимальный риск тысячу раз оправдан: покончить с вами внезапным ударом. Камчатов только об этом и мечтает. Ведь в открытом бою у него никаких шансов.
— Гм… Ну, предположим. — Есаул стал раскладывать новый пасьянс. — Предположим, взвод уйдет. Дальше что?
— Дальше — кроме Важина, в тюрьме останутся лишь шестеро надзирателей, по двое на этаж, и четверо часовых на вышках, — сказал Овчинников.
— Все равно одному Важину с ними не справиться, а штурмом тюрьмы не взять. — Мещеряков говорил, не поднимая головы от карт. — Численное превосходство хорошо в поле.
— Штурма не будет, существует военная хитрость, — сказал Овчинников. — Пока красные ждут у Шмаковки, вы в темноте подойдете к тюрьме. Часть ваших людей оденется красноармейцами и изобразит конвой. Другие спрячут оружие под шинелями и сыграют пленных. Важин без хлопот впустит отряд во двор. Останется перебить часовых и надзирателей и раздать освобожденным офицерам оружие из тюремного цейхгауза. Его там воз. Любого. Сам видел.
Мещеряков продолжал молча раскладывать карты. Потом, не поднимая глаз от пасьянса, кивнул:
— Пожалуй.
Лицо Кадырова было совершенно бесстрастным. Он смотрел на Овчинникова, не отрываясь и не произнося ни звука.
— И вот на красных у Шмаковки навалится уже четыреста пятьдесят человек с трофейными пулеметами, — спокойно продолжал Овчинников. — Дел — на десять минут. После этого ничего не помешает взорвать мост с эшелоном. Вот и все. В отличие от вашего пасьянса мой не может не сойтись.
— И мой сошелся. — Мещеряков смешал карты и поднял глава на Овчинникова. — К удаче. — Он улыбнулся. — Как вы додумались?
— Я закончил академию генштаба и шесть лет воевал — сначала с немцами, потом с красными, — сухо объяснил Овчинников. — Когда Камчатов сказал об эшелоне, я понял: вот она, удача!
Кадыров передернул плечами и, кивнув на Овчинникова, со злой усмешкой сказал Мещерякову:
— Он так рассчитал за красных, будто с ними советовался.
Есаул расхохотался.
— Просто, как все гениальное, — весело сказал Овчинникову. — Дети природы дьявольски проницательны: инстинкт вернее формальной логики.
Овчинников, не глянув на Кадырова, брезгливо поморщился:
— Предпочитаю все же формальную логику. Она для белых и для красных одна. Разумеется, ваше дитя природы о ней не слыхало. — Последовал пренебрежительный кивок в сторону Кадырова. — Жаль, что вы с ним играете на равных.
— Полно, господин Овчинников, неужели вы обнесены чувством юмора? — примирительно сказал Мещеряков.
— У нас не партия в покер, я не расположен шутить, — зло парировал Овчинников. — Надоели дурацкие ловушки. Думал, что после фальшивого расстрела вы угомонились. Вижу, что ошибся.
Мещеряков усмехнулся. Потом, уже серьезно, негромко произнес:
— Знаете, капитан, для меня наша встреча — большая удача.
— Для меня также, — успокоившись, сказал Овчинников. — Но, пожалуйста, держите своего подручного на короткой сворке.
Кадыров побледнел. Есаул сделал ему знак сидеть смирно. Помолчали. Потом Овчинников спросил Мещерякова:
— Как вы поступите, когда освободите тюрьму, уничтожите красных и взорвете мост? Если, конечно, это не секрет.
— От вас нет секретов, — почти торжественно произнес Мещеряков. — Я немедленно уйду с отрядом в Маньчжурию. В России больше делать нечего. Вмешиваться в нашу агонию под Владивостоком бессмысленно. Разумнее укрыться за кордоном. Собрать силы для новой схватки. Как сделал в восемнадцатом году адмирал Колчак. Потом мы, как он, снова перейдем границу Маньчжурии. Надеюсь, в остальном мы будем счастливее адмирала. И уж тогда — о, тогда на каждом столбе от Читы до Москвы будет болтаться по коммунисту!..
Ноздри Кадырова плотоядно дрогнули. Лицо Мещерякова от волнения побледнело.
— Сад, где на деревьях развешаны красные? — недоверчиво осведомился Овчинников. — А вы уверены, что вас поддержит народ? Одними солдатами войны не выиграть.
— В каждом городе есть наши люди, — сказал есаул. — У красных они вне подозрений. Эти люди — ножи в спину революции. Они наша надежда, а не народ. Народ — быдло. Лишь бы нажраться. Ему все равно, кто правит: царь в короне или комиссар в картузе. Историю делают одиночки, а не стадо.
— Красивые слова, — скептически поморщился Овчинников. — Всем надо оставаться здесь, а не уходить за границу. Оставаться и драться до конца.