— Ерофеев! — громко прочитал он фамилию на обложке.
Крепкий седоусый старик в генеральской шинели с красными отворотами, но без погон сделал четкий шаг вперед. Начальник тюрьмы сличил фотографии на обложке с оригиналом, заглянул в папку. Потом коротким жестом приказал генералу отойти в сторону. Тот повиновался. Подошел голубоглазый командир взвода охраны Ямщиков, остановился рядом с Важиным. Тот поднес к лицу вторую папку:
— Куницын!
Добровольно явившийся к чекистам Куницын шагнул вперед. Важин опять старательно сравнил снимки на обложке с лицом арестанта и заглянул зачем-то в папку. Снова взмах руки, Куницын присоединился к генералу, и оба, сопровождаемые надзирателями, двинулись к тюремному корпусу. Ямщиков пристально смотрел им вслед.
— Волнуешься перед представлением? — сочувственно улыбнулся Важин.
— Есть малость, — кивнул Ямщиков, не поворачивая головы.
— Приду, посочувствую, — пообещал Важин и с папками под мышкой направился к зданию канцелярии.
Ямщиков продолжал смотреть вслед арестантам, за которыми уже закрывалась дверь тюремного корпуса. Важин с порога канцелярии обернулся и крикнул Ямщикову:
— Зайди за мной! В клуб вместе двинем!
Ямщиков в ответ снова кивнул, не поворачивая головы. Важин затворил за собой дверь канцелярии.
Ямщиков некоторое время постоял в нерешительности и вдруг стремительно зашагал ко входу в здание тюрьмы.
Попавшийся ему на пути огненно-рыжий веснушчатый паренек в красноармейской форме остановился, робко спросил:
— Товарищ комвзвода, можно я на представление приду?
— Валяй, Распутин, — рассеянно бросил на ходу Ямщиков.
Он постучался в тюремный корпус. Открылся «глазок», грохнул засов, отворилась тяжелая дверь. Командир взвода вошел внутрь и стал подниматься по лестнице на второй этаж.
Ямщиков медленно шел по сводчатому коридору мимо одинаковых железных дверей камер с номерами, засовами, огромными висячими замками. Он внимательно наблюдал, как в глубине коридора коренастый с круглым крестьянским лицом надзиратель отпер дверь одной из камер, распахнул ее перед Куницыным. Бывший генерал стоял, дожидаясь, пока надзиратель запер за Куницыным дверь, потом двинулся следом за круглолицым дальше по коридору. Едва они исчезли за поворотом, Ямщиков быстро подошел к камере Куницына, отодвинул заслонку «глазка», заглянул внутрь. Куницын сидел на нарах, безучастно разглядывал противоположную стену. Ямщиков закрыл «глазок», настороженно огляделся. Коридор был пуст. Тихонько сняв щеколду, Ямщиков распахнул в дверях камеры «кормушку» — деревянную форточку, через которую заключенный получает от раздатчика пищу, — и наклонился к отверстию. В это время круглолицый надзиратель, замкнув дверь камеры за генералом, вышел из-за поворота коридора. В его конце он с удивлением увидел склонившегося к распахнутой «кормушке» Ямщикова, который, судя по позе, о чем-то беседовал с арестованным. Надзиратель нахмурился и поспешно двинулся к Ямщикову. Тот, увлеченный оживленным разговором с обитателем камеры, не слышал приближающихся шагов. До надзирателя донеслись обрывки фраз, и лицо его отразило изумление. Он подошел, тронул Ямщикова за плечо. Тот вздрогнул от неожиданности, поднял голову. Увидев круглолицего, быстро разогнулся. Весь его вид выражал крайнюю степень смущения. Надзиратель решительно захлопнул дверцу «кормушки», наложил щеколду, строго посмотрел на Ямщикова:
— Товарищ комвзвода, вы ведь знаете: разговаривать с арестованными запрещено.
Ямщиков, не слушая круглолицего, что-то сосредоточенно обдумывал. Потом, ничего не ответив надзирателю, повернулся к нему спиной и хмуро пошел прочь. Надзиратель пристально смотрел ему вслед.
У аляповатого помпезного подъезда городского клуба — бывшего купеческого собрания — тусклый, колеблющийся на ветру керосиновый фонарь освещал большую рисованную афишу:
«1 ОКТЯБРЯ ЛЮБИТЕЛЯМИ ДРАМАТИЧЕСКОГО ИСКУССТВА БУДЕТ ПРЕДСТАВЛЕНА ПЬЕСА ФРАНЦУЗСКОГО ПИСАТЕЛЯ Д’ОБЬЕ «СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ».
К клубу неторопливо собиралась публика. Подкатил извозчик. Пухленький кавалер принял ручку дамы. Дама взглянула на афишу, сморщила носик:
— Говорила ведь, рано едем!
— Тут буфет хороший, — успокоил даму толстяк.
В клубе тем временем готовились к спектаклю. Горели свечи над облупленным трельяжем красного дерева. Перед тусклым потрескавшимся зеркалом гримировалась красивая сероглазая женщина лет двадцати пяти. Ее густые пепельные волосы были уложены в высокую старомодную прическу.
— Родиться бы тебе, Ниночка Петровна, на век раньше, — сочувственно вздохнул стоящий в дверях гримуборной Важин.
— Лучше — на два, — нервно отозвалась Нина.
— Ты не волнуйся так, — посоветовал Важин. — Не будешь психовать — все как по маслу сойдет.
— У меня никогда не было такой сложной роли, — пожаловалась Нина.
— Так и я прежде начальником тюрьмы не служил, — усмехнулся Важин. — Время такое, все мы новые роли исполняем.
Пока Нина беседовала с Важиным, в другой гримерной, озаренной колеблющимся светом коптящего свечного огарка захламленной комнатенке, где на стене висели выкрашенные серебряной краской картонные рыцарские латы и шлем, в пыльном настенном зеркале оглядывал себя Ямщиков. Он был уже в пышном мундире с золотыми погонами и витым аксельбантом. Лишь ремень с пистолетом в новой кожаной кобуре остался на нем от прежнего командира взвода тюремной охраны. В дверь деликатно постучали.
— Войдите, — сказал Ямщиков и повернулся к зеркалу спиной.
Дверь отворилась. На пороге стоял руководитель драмкружка Алмазов — рыхлый брыластый человек в черной бархатной «артистической» куртке с пышным алым бантом на шее.
— Нина Петровна просила вас зайти, — с достоинством произнес он, грассируя, звучным «поставленным» баритоном. — Ей нужно еще с вами порепетировать.
Вышли в коридор. Издали уже доносился глухой гул заполнявшей зал публики. У красного деревянного щита с баграми и топорами стояли Важин и костлявый седоусый дед в латаном овчинном зипуне, в ослепительно сияющей медной пожарной каске. Алмазов исчез за дверью, ведущей на лестницу. Ямщиков, смущенно кашлянув, сделал знак Важину. Тот подошел.
— Пускай Распутин — кровь с носу — букет для Нины Петровны добудет, — тихонько сказал ему Ямщиков.
Важин кивнул. Ямщиков направился к гримуборной Нины.
— Ты, Володя, не робей, — ободрил его вслед Важин.
Ямщиков не ответил. Робко постучавшись, он вошел в Нинину гримуборную. Важин повернулся к пожарному.
— Не надумал, Башмаков, в надзиратели? — спросил старика.
— Мне птичек-то в клетках держать совестно, — отмахнулся Башмаков, — а то людей…
— Не людей, а врагов народной власти, — строго поправил пожарного Важин.
В это время Ямщиков уже стоял в гримуборной на коленях перед Ниной и гневно восклицал:
— Если вы оттолкнете меня, я застрелюсь на ваших глазах!
— Мальчик!.. — почти ласково сказала Нина. — Я старая усталая женщина… А у вас впереди еще не одна любовь!
— Любовь бывает только одна! — с пафосом прервал ее Ямщиков. — Жизнь без вас лишена для меня смысла! — Он выхватил из кобуры браунинг. — Прощайте!
Нина кинулась к Ямщикову:
— Сейчас же перестаньте! Что за глупая шутка!
Но Ямщиков уже приставил пистолет к виску и нажал на спуск. Раздался негромкий сухой щелчок, и Ямщиков словно подкошенный повалился на пол у ног Нины. Рядом упал браунинг. Женщина, словно окаменев, стояла над «трупом» «самоубийцы». Продолжалось это недолго. Ямщиков энергично поднялся. Отряхивая мундир, проворчал:
— Хоть бы подмел кто…
Внезапно Нина устало опустилась в кресло.
— Владимир, сердце схватило… — проговорила она через силу и, задыхаясь, показала на грудь. — Пожалуйста, воды… Там… — Нина протянула руку в сторону двери, но не договорила, лишившись сознания.
Ямщиков схватил со стола пустой графин и опрометью выбежал из гримуборной в коридор.
— Стряслось что? — озабоченно спросил Башмаков, но Ямщиков лишь отмахнулся и кинулся вниз по отчаянно скрипящей лестнице. Встревоженный старик, подхватив полы зипуна, поспешал следом.
Навстречу им по лестнице вальяжной поступью поднимался величественный Алмазов.
— Вы куда, Ямщиков? — недовольно свел брови руководитель драмкружка. — Сейчас ваш выход.
— У Нины Петровны сердце… Приступ… — бросил на ходу расстроенный Ямщиков.
Алмазов, видимо, хотел спросить еще что-то, но Ямщиков и пожарный стремительно скатились вниз и скрылись под лестницей. Алмазов сразу заторопился, быстро одолел оставшиеся ступени, миновал пустой коридор, огляделся, осторожно юркнул в Нинину гримуборную и тихонько притворил за собой дверь.
Под лестницей Ямщиков с помощью Башмакова, чертыхаясь, насилу раскрутил заржавелый кран, из которого с устрашающим фырканьем тоненькой прерывистой струйкой полилась вода, наполнил графин до половины и, не закрывая крана, через три ступеньки бросился обратно. Старый пожарный, не отставая, заторопился следом. Когда они вбежали в гримуборную, Алмазова там уже не было. Нина в прежней позе сидела в кресле с закрытыми глазами. На звук отворившейся двери она с трудом открыла глаза, слабо, через силу улыбнулась и тихо, виновато сказала Ямщикову:
— Вроде отошло…
— Ну и слава богу, — с облегчением произнес пожарный. Он снял каску, утер рукавом зипуна вспотевший лоб и вышел в коридор.
— Не надо так волноваться, все будет хорошо, — успокоил Ямщиков Нину, наливая воду в стакан.
— У вас-то, Володя, все будет хорошо, — Нина, вздохнув, пригубила воду, поднялась с кресла. — Отыграете свою первую и единственную сцену, а мне после вас играть и играть…
За неплотно притворенной дверью гримуборной сердобольный старик Башмаков прислушивался, не понадобится ли его помощь.
— Вообще-то пьеса глупая, — говорила в зеркало успокоившаяся Нина стоящему за ее спиной Ямщикову. — В жизни так давно уже не бывает. — Она вдруг кокетливо улыбнулась. — Вот вы, Володя, говорите, что любите меня, а ведь не застрелитесь же…