— Ошалел, дед? — изумился Баранов. — Тебя не хватало!
— Закон порядок требует, — сурово сказал Мартьяныч и стал обстоятельно грузить на тачку трофейное оружие.
К этому времени Овчинников уже был в клубе. Под потолком его гримуборной светилась пыльная электрическая лампочка. Овчинников в сценическом костюме — офицерском мундире с золотыми погонами и витым аксельбантом — достал из кобуры на поясе браунинг, оттянул защелку, вытащил из рукоятки пистолета обойму, высыпал из нее на подзеркальник боевые патроны, а пустой магазин вогнал в рукоятку, вложил браунинг в кобуру, застегнул ее, ссыпал патроны в ящик трюмо, задвинул его, вышел в коридор и, постучавшись, вошел в гримуборную Нины Петровны.
— Простите, я не очень опоздал? — спросил Овчинников бледную Нину в высокой старомодной прическе и в платье с декольте и с шлейфом. — Вы хотели еще раз пройти нашу сцену. Мы успеем до начала спектакля?
— Успеем, — через силу улыбнулась Нина. — Начинайте.
Пожарный Башмаков чуть раздвинул тяжелый плюшевый занавес. Зрители заполняли зал. На сцене шли последние приготовления к спектаклю: рабочий протирал запылившееся зеркало, реквизитор ставил на столик у плюшевого кресла бутылку из-под шампанского и два фужера. Все было в точности так, как перед прошлой несостоявшейся премьерой.
— Вроде и не случилось здесь ничего, — мрачно пробурчал Башмаков и ушел за кулисы.
В гримуборной Овчинников уже стоял на коленях перед Ниной.
— Жизнь без вас лишена для меня смысла! — патетически произнес он, старательно копируя Алмазова, и выхватил из кобуры браунинг. — Прощайте!
Нина кинулась к Овчинникову:
— Сейчас же перестаньте! Что за глупая шутка!
Но Овчинников уже приставил пистолет к виску и нажал на спусковой крючок. Раздался сухой щелчок, и Овчинников, словно подкошенный, рухнул к ногам Нины. Рядом упал пистолет. Нина, окаменев, стояла над «трупом» «самоубийцы». Овчинников с улыбкой поднялся на ноги, отряхнул мундир. Внезапно Нина устало опустилась в кресло.
— Алексей, сердце схватило, — проговорила она через силу и, задыхаясь, показала на грудь. — Пожалуйста, воды… Там… — Нина протянула руку в сторону двери, но не договорила, лишившись сознания.
Овчинников схватил со стола пустой графин и опрометью выбежал из гримуборной. В коридоре он столкнулся с Башмаковым.
— Опять ей плохо, что ли? — недоуменно спросил пожарный, но Овчинников лишь отмахнулся и кинулся вниз по отчаянно скрипящей лестнице.
— Точь-в-точь как было, — покачал головой старик, однако за Овчинниковым не бросился.
В гримуборной Нина открыла глаза. Настороженно осмотрелась. Бесшумно подкралась к двери. Прислушалась. В коридоре было тихо. Кошачьим движением она подняла с пола браунинг Овчинникова. Скользнула к трюмо. Уверенно оттянув защелку, вынула из рукоятки пистолета пустую обойму. Положила ее на подзеркальник. Достала из сумочки полный боевых патронов магазин и ловким ударом ладони привычно вогнала его в полую рукоять пистолета. Передернув затвор, дослала патрон в ствол. Порожнюю обойму сунула в сумочку. Протерла браунинг платком. Положила его на пол на старое место. Опустилась в кресло, закрыла глаза и приняла прежнюю позу.
Под лестницей Овчинников насилу раскрутил кран, из которого тоненькой прерывистой струйкой с фырканьем потекла вода, наполнил графин на треть и, не закручивая крана, стремглав бросился обратно. Нина явственно слышала, как скрипела лестница под его быстро приближающимися шагами. Когда Овчинников вбежал в гримуборную, она с закрытыми глазами неподвижно сидела в кресле. На звук отворившейся двери с трудом разлепила веки, слабо улыбнулась и тихо, виновато сказала Овчинникову:
— Вроде отошло…
— И чудесно, — ободряюще улыбнулся Овчинников, налил воду в стакан и протянул его Нине.
Нина пригубила воду, поднялась с кресла. В зеркало она видела, как Овчинников поднял с пола свой браунинг и сунул его в кобуру.
Пока все это происходило, разношерстная публика — вчерашние гимназистки, бойкие торговцы и торговки, барыньки из «бывших», степенные рабочие в люстриновых пиджаках и косоворотках, их жены и подруги в косынках — до отказа заполнила небольшой уютный зал Воскресенского клуба. Под потолком ярко переливались в электрическом свете заботливо промытые подвески хрустальной люстры. Максим Горький и Демьян Бедный в новом освещении как будто даже помолодели на своих настенных изображениях.
Пошел занавес, и гул в вале утих. Как и во время прошлого спектакля, задник сцены был украшен лозунгами и транспарантами, призывающими ликвидировать неграмотность и оказать помощь бедствующим губерниям республики. Но вместо лозунга, призывавшего завершить восстановление разрушенной белыми городской электростанции, теперь висел новый, еще более красочный плакат:
«ПРИВЕТ КОМСОМОЛЬЦАМ, ВЕРНУВШИМ ВОСКРЕСЕНСКУ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО!»
На этом фоне, как и раньше, стояли небольшой колченогий столик с поломанными инкрустациями, красное бархатное кресло с сильно траченной молью обивкой, отдельно — вырезанный из некрашеной фанеры камин. По-прежнему все вместе должно было изображать аристократическую гостиную. Овчинников, стоя на коленях перед сидящей в кресле Ниной, гневно восклицал:
— Если вы оттолкнете меня, я застрелюсь на ваших главах!
— Мальчик!.. — почти ласково сказала Нина. — Я старая усталая женщина… А у вас впереди еще не одна любовь…
— Любовь бывает только одна! — прервал ее Овчинников. — Жизнь без вас лишена для меня смысла! — Он выхватил из кобуры браунинг. — Прощайте!
Из-за кулис все тот же худосочный длинношеий парнишка, готовый ударить в устрашающих размеров облезлый барабан, во все глаза следил за происходящим на сцене.
Нина кинулась к Овчинникову со словами:
— Сейчас же перестаньте! Что за глупая шутка!
Но Овчинников уже приставил пистолет к виску. Увидев, что он нажимает спусковой крючок, парнишка закрыл со страху глаза и оглушительно бухнул в барабан. Овчинников, как подкошенный повалился к ногам Нины. Рядом упал пистолет. Зал взорвался аплодисментами. К юному барабанщику важно подошел Алмазов, картинно положил пухлую руку с массивным серебряным перстнем на худенькое плечо парнишки и, как всегда барственно грассируя, с иронией произнес своим звучным «поставленным» баритоном сакраментальную фразу, чрезвычайно нравившуюся ему самому:
— Перестарался, Мещанкин, он ведь не из пушки стрелял.
Мещанкин привычно засмущался. На сцене Нина, «окаменев», стояла над неподвижным телом. И вдруг, в ужасе заломив руки, истерически закричала. И кинулась за кулисы. Пошел занавес. Публика аплодировала, не жалея ладоней.
— Неужто и этот? — обалдело спросил Башмаков Алмазова.
Тот, побледнев, диковато зыркнул на пожарного, с опаской приблизился к неподвижно лежащему Овчинникову, склонился над ним:
— Вставайте, Алексей Евгеньевич, вы что…
Нина, вбежав в гримуборную, судорожно схватила пальто, сумку, стремглав кинулась к выходу. Дверь распахнулась. На пороге стоял невозмутимый Овчинников. Нина в суеверном ужасе медленно попятилась, затравленно глядя на него, словно на привидение. Все ее самообладание, дававшееся ей в этот вечер с таким трудом, мгновенно рухнуло. Она чувствовала, что вот-вот уже по-настоящему лишится сознания. То, что произошло, было чудовищным, сверхъестественным и не укладывалось в голове. Овчинников спокойно смотрел на нее, не двигаясь с места. Лишь когда Нина уперлась спиной в трельяж и отступать дальше было некуда, Овчинников неторопливо подошел, осторожно взял у нее из рук сумку, аккуратно высыпал на подзеркальник содержимое. Отложил в сторону пустую обойму от своего браунинга, остальное деловито вложил обратно в сумку и положил ее возле зеркала рядом с Ниной. Нина в оцепенении продолжала глядеть на него, будто на выходца с того света.
— Удивляетесь, что я жив? — с иронической учтивостью осведомился Овчинников и, не ожидая ответа, достал из кармана снаряженный магазин. — Вот ваша обойма. Перед своим выходом на сцену я заменил ее пустой.
Овчинников не спеша выщелкал по одному из магазина и высыпал на подзеркальник семь боевых тупорылых патронов — семь масляно блестящих маленьких смертей — и неторопливо выстроил их в одну линию, словно оловянных солдатиков на параде.
— А ведь мне хватило бы и одного, — с усмешкой сказал ей. — Того, что вы загнали в ствол. С вашего позволения, я вынул его оттуда и вложил обратно в обойму, к другим.
— Убейте меня, господин Овчинников… — хрипло сказала Нина. — Убейте, я этого заслужила.
Овчинников отрицательно покачал головой. Один за другим методично вложил патроны обратно в магазин. Взял с подзеркальника пустую обойму. Сунул в карман оба магазина — пустой и полный. И лишь тогда ответил Нине:
— Убивать — не моя профессия. А вот за что вы хотели меня убить? — педалируя голосом слово «вы», он недоуменно пожал плечами. — Не понимаю… Что я вам сделал плохого?
— Важин приказал… — раздавленная, «потерявшая лицо», Нина говорила медленно, с трудом, не глядя на Овчинникова. — И этого несчастного Ямщикова тоже… Он перед спектаклем опознал в тюрьме моего мужа… Сказал об этом Важину… Важин ему обещал тут же сообщить в ЧК, а сам — ко мне… Объяснил: если от Ямщикова не избавиться, мужа расстреляют… А сегодня — вас приказал… Не знаю за что… Приказал — и все… Сказал, что опять ради мужа… Всегда ради мужа… Я — его жертва… Невольница… Рабыня… Я ведь говорила вам… Говорила…
— Говорили, говорили, — невозмутимо кивнул Овчинников и спокойно уточнил: — Значит, заменить обоймы велел Важин? Оба раза?
— Оба раза… — эхом откликнулась Нина. Зубы женщины стучали, ее била нервная дрожь. Глаза с расплывшимися зрачками невидяще смотрели в пространство, точно у сомнамбулы. Лицо было безжизненным, серым. — И магазины с патронами дал… И тогда, и сейчас… Все он… Он мной играл…
— В отличие от Ямщикова я не влюблен в вас, — сказал Овчинников. — На сей раз ЧК могла заподозрить, что магазин заменили.