Распутин обрадованно достал из-за отворота буденовки вчетверо сложенный лист бумаги, развернул его и решительно протянул Камчатову:
— Вот. Заявление. Личное.
Камчатов взял лист, с возрастающим недоумением пробежал глазами неровно выписанный текст, потом, поглядывая на Распутина, прочитал вслух:
— «ПОСКОЛЬКУ Я, КРАСНЫЙ БОЕЦ, НЕ ЖЕЛАЮ НОСИТЬ ОПОЗОРЕННУЮ ЦАРСКИМ ХОЛУЕМ ФАМИЛИЮ РАСПУТИН И ВСКОРЕ НАМЕРЕН УЧАСТВОВАТЬ В МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ…» — Он сделал паузу.
Распутин слушал внимательно, с видимым удовольствием.
— «…ПРОШУ ЗАМЕНИТЬ ЕЕ НА РОБЕСПЬЕР», — закончил Камчатов.
Озадаченный начальник ЧК поднял глаза на Распутина, который с трепетом ждал решения своей участи. Кузнецов надел очки и, едва сдерживая улыбку, перевел взгляд с Распутина на преувеличенно серьезного Камчатова.
— Нет больше мо́чи никакой, — скорбно пожаловался Распутин Камчатову. — Ребята проходу не дают: ты Гришке Распутину с царицей кто — сын или внук?
Камчатов положил заявление на стол, озабоченно спросил Распутина:
— Робеспьер?.. Это кто ж такой? Я что-то подзабыл.
— А это главный французский революционер, никому поблажки не давал, нам вот товарищ Маслаков объяснял, — Распутин радостно кивнул в сторону Маслакова.
— Робеспьер, значит, — начальник ЧК внимательно посмотрел на Маслакова, — вон оно что.
Маслаков твердо встретил взгляд Камчатова.
— Так ответ какой будет? — спросил, волнуясь, Распутин.
— Согласен… — Камчатов что-то быстро черкнул в углу листа, подошел к Распутину и, возвращая заявление обрадованному рыжему, все так же серьезно закончил: — …если, конечно, научишься по-французски разговаривать.
Распутин, опешив, молча смотрел на Камчатова.
— А иначе какой ты Робеспьер? — невозмутимо спросил тот.
Распутин постоял, что-то соображая, почесал в затылке, сунул заявление в карман шинели и решительно вышел из кабинета.
— Этот научится, — без улыбки сказал Камчатов.
Кузнецов усмехнулся. Потом, возвращаясь к делу, сказал уже серьезно:
— На Белецк неделя уйдет, товарищ Камчатов. Путь-то дальний.
— Значит, так: в Белецк я поеду сам, — решительно сказал Камчатов Кузнецову. — А ты — на родину Ямщикова.
Маслаков поднялся. Привычным движением поправил ремень.
— Маслаков останется здесь, — в упор глядя на молодого человека, добавил Камчатов. — Не созрел пока.
— Вы не правы, товарищ Камчатов, — упрямо возразил Маслаков.
— Кончен разговор, — отрезал Камчатов. — Был бы ты постарше, я б с тобой по-иному обошелся.
Маслаков поджал губы, хмуро отвернулся. Весь его вид выражал активный протест.
— Свободен, — сурово сказал Камчатов. — Понадобишься — вызову.
Маслаков, наклонив голову, быстро вышел из кабинета. Камчатов походил взад-вперед, подумал, потом сказал Кузнецову:
— Плюснина пока тревожить не будем.
Низко летели рваные тучи. Дул холодный сырой ветер. Вдалеке хрипло перекликались паровозы. На железнодорожных путях у привязанного веревкой шлагбаума стояли Кузнецов и худой высокий старик в замасленном картузе, с разноцветными флажками за поясом старого продранного ватника.
— Помните жандармского ротмистра с бронепоезда «ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ»? — спросил Кузнецов старика. — В восемнадцатом он здесь у вас месяц свирепствовал.
— Это Плюснина-то? — Стрелочник сразу разволновался, покраснел. — Как эту сволочь не помнить!.. Согнали тогда казаки народ к церкви, коммунистов связанных — шесть человек — выстроили и всех разом из винтарей порешили. А Плюснин самолично саблей добивал, кто недостреленный. До гробовой доски его не забуду. А вы зачем спрашиваете?
Кузнецов, не ответив, расстегнул замок старенького парусинового портфеля, достал оттуда и протянул старику стопку тюремных фотографий анфас и в профиль. Попросил:
— Посмотрите, пожалуйста, нет ли его здесь.
Стрелочник старательно вытер о ватник измазанные солидолом руки, осторожно взял снимки. Медленно перебирал он фотографии, внимательно разглядывая каждую из них. На снимке Куницына-Плюснина старик уверенно остановился:
— Вот он, сволочь, только усы были!
Кузнецов внимательно смотрел на стрелочника.
— Еще у него лицо дергалось вот так, — старик неловко подергал правой щекой. — Неужто поймали?
— Ямщиков знал этого человека? — спросил Кузнецов.
— Кого? Плюснина? — Старик очень удивился вопросу. — Так ведь как не знать. Плюснин у Ямщиковых на фатере стоял.
— Вон как, — сказал Кузнецов.
— Дом у их справный был, места много, — обстоятельно объяснил стрелочник. — А народу — Володька с матерью, других на войне поубивали. Жандарм и облюбовал под жилье.
— Ямщиков выполнял поручения Плюснина? — спросил Кузнецов.
— А кто его знает, — вздохнул стрелочник. — Володька сызмала не из болтливых, а уж Плюснин — подавно. Вроде не ругались, не слышно было. Так что, может, сполнял… Жаль, мать Володькина летось померла от тифу, она бы вам все как есть обсказала. А вы, товарищ Кузнецов, еще с народом потолкуйте.
Стрелочник вернул чекисту фотографии, и тот спрятал их в портфель.
— Спасибо вам за помощь, — сказал он старику.
— Не на чем, — показал тот в улыбке прокуренные зубы. — Только бы толк был.
Промозглым осенним днем закопченный паровозик с высокой трубой, астматически хрипя, подтащил ободранный пассажирский состав к железнодорожной станции с вывеской «СТ. БЕЛЕЦКЪ». Толпа пассажиров с мешками и баулами густо хлынула на разбитый перрон, по которому старый бельмастый цыган в зеленой плисовой жакетке и с серебряной серьгой в ухе понуро вел в поводу грустного гнедого коня. В глазах человека и лошади застыла одинаковая покорность судьбе. Пьяненький редкозубый гармонист с лихо выпущенным из-под фуражки русым чубом, привалясь спиной к пыльному станционному палисаднику, безжалостно терзал мехи трехрядки и, нещадно фальшивя, выводил высоким голосом первую строку романса:
— Я встретил вас, и все былое…
Дальше этой фразы дело никак не шло. Закончив ее, певец каждый раз переводил дух и старательно начинал сызнова. Двое мальчишек, заливисто хохоча, пронеслись наперегонки с весело лающим лопоухим псом. Пробежал, топоча, вспотевший мужичонка с закинутым за спину мешком, в котором визжал и бился поросенок.
Камчатов сошел с поезда, поправил картуз, двинулся в город.
Вскоре он уже стоял у изножья полуразвалившейся зубчатой башни рядом с молодым вихрастым чекистом Осокиным, бывшим студентом Томского технологического института, одетым в начищенные хромовые сапоги, кожаную куртку. На руины старой крепости спускались сумерки. В поросших кустарником остатках стен носились стрижи. Внизу, под холмом, раскинулся город.
— Жестокости этот Плюснин был необычайной, животы безопасным лезвием вспарывал, — волнуясь, рассказывал Осокин. — Во всем подражал своему предшественнику Овчинникову.
— Простите, — Камчатов насторожился, — вы сказали — Овчинникову?
Осокин кивнул.
— Капитан Овчинников? — уточнил Камчатов.
— Капитан, — удивился Осокин. — А вы откуда знаете?
— Получили из Иркутска ориентировку о его розыске, — объяснил Камчатов.
— Любопытный экземпляр, — продолжал Осокин. — Голубая кровь, Пажеский корпус окончил, на фортепьянах умел. Офицеры на допросах рассказывали: в подвале рояль стоял, Овчинников во время допроса всегда Моцарта играл, «Турецкий марш». Людям кости ломают, а он знай себе музицирует. Так Плюснин, представляете, специально музыке учился у своей жены, чтоб и в этом на Овчинникова походить. Прямо влюблен был в него, хоть не видел никогда.
— Почему не видел, товарищ Осокин? — заинтересовался Камчатов. — Кумира — и не видел?
— Овчинникова перевели в Иркутск прежде, чем в Белецк приехал с назначением Плюснин, — объяснил Осокин. — Но слух остался.
— Связи Плюснина известны? — спросил Камчатов. — Знакомые, друзья?
— Одних мы расстреляли, другие сгинули куда-то, — пожал плечами Осокин.
— А родня? Вы сказали — жена?
— Он ее с юга привез. — Осокин снял пенсне, стал протирать носовым платком. — Кажется, подобрал под Новороссийском во время деникинского отступления. Дамочка, что называется, с прошлым. А уж венчались здесь, в Белецке.
— Где она сейчас? — нетерпеливо спросил Камчатов.
— Понятия не имею, — виновато вздохнул Осокин.
Белецкая церковь была тиха, прохладна и погружена в полутьму. Таинственно мерцали на иконостасе загадочные лица угодников. Пахло сыростью, мышами и ладаном. Где-то едва слышно капала вода.
Отец Никодим, костлявый седобородый священник в ветхой подпоясанной веревкой рясе, равнодушно наблюдал, как Камчатов, устроившись на подоконнике — единственном относительно светлом месте, терпеливо водил прокуренным коричневым ногтем по испещренным затейливым бисерным почерком страницам пухлого, оправленного в кожу фолианта с плотными пожелтевшими листами.
Вдруг палец застыл. Камчатов недоуменно нахмурился, потом его сухое суровое лицо озарила неожиданная, по-детски радостная улыбка. Захлопнув книгу, он передал ее священнику:
— Дай вам бог здоровья, святой отец.
Отец Никодим истово перекрестился и, сильно окая, серьезно произнес:
— Все было, а чтобы чекист здоровья желал да еще бога поминал добром — не доводилось.
Камчатов рассмеялся и встал с подоконника.
Часом позже Камчатов и Осокин, подняв воротники, прогуливались по низкому пустынному берегу бурливой мутной реки. Спускалась ранняя осенняя ночь. Порывистый ветер нагонял тучи.
— Ну, с Плюсниным я вроде разобрался, — проговорил Камчатов, — а вот насчет его кумира… Есть у вас фотография Овчинникова? Из Иркутска почему-то не прислали.
Осокин отрицательно покачал головой:
— Как-то на молебне в честь тезоименитства императора фотограф щелкнул его со всем начальством. Так он, знаете, повесил бедолагу как шпиона, а фотографии и негативы сжег. Ненавидел сниматься.
— Понимал: будут искать, — кивнул Камчатов.
— Предусмотрительный, — кисло улыбнулся Осокин.