Оглянувшись, оба мужчины увидели разгневанную и до предела возмущенную Мэгги Роббинс. Ее пылающий взгляд не предвещал ни одному из них ничего хорошего.
— Будет ли позволено скромной представительнице женского пола осведомиться у благородных господ пола противоположного, имеет ли она право высказать свое мнение? Или же ей положено тащиться с поклажей за мужчинами, обрабатывать поле, собирать урожай, готовить еду и делать все прочее, освященное вековыми традициями патриархата?
Лоу смутился и заметно покраснел:
— Послушайте, Мэгги, я вовсе не имел в виду…
— Естественно, не имели! — бесцеремонно прервала его девушка. — Поверьте моему опыту, мужчины никогда не имеют в виду ничего такого. Что не мешает им, однако, поступать именно так по отношению к женщине.
Не найдя возражений на выдвинутое против сильной половины человечества обвинение, они принялись с жаром заверять журналистку, что ее голос в обсуждении любого вопроса котируется наравне с другими. Под конец исчерпавший все аргументы Лоу даже предложил:
— Может быть, вы сами хотите взять на себя ответственность?
— Этого я не говорила, хотя по части опыта выживания могу заткнуть за пояс любого из вас. А сказать я хочу только одно: поскольку я тоже знаю, как вести себя в экстремальной ситуации, вы не должны принимать никаких решений, не выслушав и моего мнения.
Мужчины переглянулись. Бринк кивнул, и Лоу снова повернулся к девушке. Он заговорил бесстрастным, холодным тоном:
— Очень хорошо. Мы вас внимательно слушаем.
— Превосходно. Тогда слушайте и не перебивайте. Во-первых, я убеждена, что начальником по-прежнему должен оставаться коммандер Лоу. Наша экспедиция проходила под эгидой НАСА, и формально она все еще продолжается. — Мэгги запнулась на мгновение, но тут же поймала ускользнувшую было мысль. — Да, продолжается, несмотря на сорванные сроки и изменившуюся обстановку. Во-вторых, я считаю, раз уж мы собираемся рыскать по местным руинам и подвалам в поисках дископлит или чего-нибудь в том же роде, то руководство этой частью нашей программы следует возложить на доктора Людгера Бринка как единственного эксперта среди нас троих в этой области. Вот и все, что я хотела вам сообщить, джентльмены.
Ученый согласно кивнул. Если его и огорчило это маленькое поражение, виду он подавать не стал. Лоу в свою очередь счел необходимым проявить великодушие к поверженному противнику.
— Послушайте, Людгер, давайте забудем о начальниках и подчиненных. Мы все в лодке, к тому же нас слишком мало. Не стоит придавать значение формальностям. Если кому-то придет в голову разумная мысль, он тут же сообщит о ней остальным. А обсуждать и решать будем, естественно, все вместе.
— Естественно. Ладно, раз не хотите меня слушаться, позвольте хотя бы придумать название этому месту.
— Стоит ли стараться, доктор? — саркастически хмыкнула Мэгги. — Остров как остров, ничего особенного. Я бы так его и назвала.
— Лично у меня нет возражений, Людгер, — медленно проговорил Лоу. Его слова почему-то заставили девушку встрепенуться и вопросительно посмотреть на астронавта, но никаких скрытых мотивов в его заявлении она не обнаружила.
— Вынужден с вами не согласиться, леди. К моему глубокому прискорбию. — Бринк церемонно поклонился. — Я имел в виду планету, а столь грандиозное открытие, несомненно, заслуживает подходящего названия. Предлагаю назвать этот мир Коцитом.
— Что-нибудь древнегерманское? — подозрительно нахмурилась Мэгги.
Ученый снисходительно усмехнулся:
— Не совсем. Если вы помните Данте, в его «Аду» Коцитом назван Девятый круг. Звучит, может быть, пугающе, но не следует забывать, что именно в этом круге находится выход во внешний мир.
— Потрясающе. Ладно, сойдет, раз вы так настаиваете. Коцит, пожалуй, получше, чем просто остров, — великодушно согласилась Мэгги.
— Вообще-то у меня это место не вызывает ассоциаций с преисподней, — заметил Лоу. — Вы тут сказали, что бывали в Сахаре и Гоби, на мой взгляд, условия там куда ближе к адскому пеклу, чем здешние, если не считать отсутствия связи. Но коли вам нравится Коцит, пусть так и будет.
Посчитав обсуждение законченным, Лоу возобновил подъем. Остальные последовали за ним. По пути Бринк популярно, но очень нудно распространялся на тему сравнительной характеристики руин и полузанесенных землей древних сооружений, мимо которых пролегал их маршрут, словно желая лишний раз подчеркнуть обширность своих познаний.
— Вы посмотрите, как в процессе спора они приходят к общему решенью! — Высказавший это Мыслящий парил высоко над головами трех землян, покинувших место посадки и направляющихся к центру острова. Впрочем, выражение «высоко над» не совсем соответствовало реальности. Более близким к действительности было бы «вокруг и около».
— Но что дало им это? Ничего! — возразил другой. — Они куда-то движутся, имея, быть может, даже ощущенье цели, хотя никто из них не представляет, ни — в чем она, ни — как ее достичь. Не замечают и проходят мимо заветных знаков. Слушают — не слышат. Глядят — не видят.
— Это объяснимо. У них так мало чувств! — не сдавался первый.
— А их походка? А это тело — длинное, худое, без крыльев, гребня, панциря, хвоста! Смотреть противно! Кажется: как только подует ветер — упадут они и больше никогда уже не встанут. Тела их тяжелы, а ноги слабы. Как им баланс достойно сохранять? Но чувство равновесия двуногих приводит в восхищенье. Это точно!
— Зато они совсем не ощущают других миров. Они не видят нас! — внесли свой вклад в обсуждение проблемы сразу двенадцать Мыслящих, резвящихся по соседству; ведя наблюдение за землянами, они одновременно развлекались, выстраивая в невероятно сложный узор, напоминающий живой ковер, совокупность своих взаимосвязанных мыслеграмм.
— Уж это их, поверьте, не волнует. Достаточно им неба, ветра, волн — реальности доступной и простой. И мы когда-то были таковы.
Ответом на последнюю фразу стало испускание схожих по структуре мыслеграмм, которые в другом месте и при других обстоятельствах можно было истолковать как вздохи.
— О чувства наши! Где ты, осязанье? — надрывно прошелестели пятеро ностальгирующих Мыслящих, для удобства созерцания расположившихся в виде неевклидовой пентаграммы. — Где зрение — алмаз цветущей плоти? Любые жертвы принести мы рады, чтоб хоть однажды ощутить дыханье ночного ветра на прохладной коже иль аромат увядшего цветка!
— Не надо! Замолчите! Поздно плакать! — взмолились соседи. — Зачем воспоминаньями терзаться, когда века минули с той поры?
— Тысячелетия, — поправили их сразу пятнадцать Мыслящих, и это послужило поводом к новому ожесточенному спору о свойствах памяти.
Запах цветов. Дуновение ветра. Тот, кто первым объявил о прибытии новичков, не стал влезать в бесполезную дискуссию. Он предпочел незримо витать рядом с пришельцами, фиксируя их мысли и реакции в момент зарождения. Осязание. Обоняние. Любой из Мыслящих, не колеблясь ни секунды, променял бы свое бессмертие на хотя бы одно из этих чувств. Бесплотные давно ощутили разницу между вечной жизнью и вечным существованием, вот только случилось это слишком поздно — ничего изменить они не могли.
В общем-то, они не могли сколько-нибудь заметно воздействовать на покинутую ими реальность — разве что косвенно, но и на это требовались значительные затраты психической энергии. Когда-то они добровольно разорвали связь с материальным миром, и реальность отплатила им той же монетой. Теперь даже тысячи и миллионы Мыслящих, объединив усилия, едва ли были способны физически воздействовать на троих землян в большей степени, чем сорванный с ветки порывом ветра сухой лист.
Впрочем, на памяти наблюдателя были случаи, когда даже падающий лист служил толчком для великих свершений — конечно, если его падение происходило в нужное время и в нужном месте.
— Что скажете, Бесплотные, о слове, которым обозначили пришельцы планету нашу, вместе с нею — нас?
Этот вопрос задали шесть только что присоединившихся к сборищу Мыслящих. В нем таился свежий, непредвзятый взгляд на ситуацию. Поскольку любая новизна притягивала эти существа, как мед притягивает мух, обсуждение вскоре сделалось всеобщим.
— Их мыслеграммы грубы и невнятны. Так скульптор-ветер высек бы на камне, — пожаловались семеро, временно слившиеся с тремя, чтобы образовать новую сущность из десяти. — Хотя они понятнее и зримей, когда пришельцы открывают рот и без нужды колеблют ясный воздух.
— Вы правы. А каков антагонизм между двумя из трех? Какая страсть! Желание, восторг, обида, страх переплелись в одно. И как типично их проявление у примитивных рас.
— А вы забыли, — возразил первый, до сих пор сохранявший гордое одиночество среди постоянно образующих новые общности к альянсы собратьев, — что и наш народ не так давно — в былые времена — несдержанностью схожею грешил? Верни мне, память, бывшее со мной!
— И мне! И мне! Мы все о нем тоскуем! — промыслили печально тридцать Бесплотных, разделяя мнение первого по поводу чувств.
Нельзя сказать, что остальное население странного мира оставалось безучастным к происходящему. Большинство Мыслящих пока ограничивалось периферийной связью с рецепторами тех, кто непосредственно наблюдал за двуногими пришельцами. Скажем, все поголовно с радостью откликнулись на прихоть землян и с этой минуты называли себя капитанами.[17] Пусть это было игрой, элемент новизны придавал ей своеобразную прелесть. Игра будет длиться, пока живы двуногие. К сожалению, учитывая склонность пришельцев к непоследовательности в мыслях и действиях, а также очевидную хрупкость и уязвимость их организмов, рассчитывать на сколь-нибудь длительный срок развлечения не приходилось.
— Поможем им? — вопросили пятеро.
— Поможем им! Поможем! — единодушно отозвались все. После недолгого обсуждения эта задача была возложена на первого Мыслящего, как самог