Зайка помотала головой, словно поклялась вовек не открывать рта. Запрет Иоанна ее не удержал бы, но если Радча велел молчать, то из нее и щекоткой слова не вытянуть.
Радча ушел в кузню, Зайка увязалась за ним, Иоанн пошел на епископский двор, а Сияна вернулась в отцовскую гридницу. Заметив, что на ней лица нет, Провориха приступила к ней с расспросами. Едва отделавшись от няньки, Сияна отозвала Медвянку в сторону и шепотом рассказала ей обо всем. Удержаться было немыслимо: жуткая тайна стесняла ей дыхание, наполняла дрожью, Сияне просто необходимо было с кем-то поделиться.
Медвянка слушала ее, волнуясь и тревожась, но больше из-за волнения и тревоги Сияны. Сердце и мысли самой Медвянки были заняты одним Явором, и даже после таких новостей она прежде всего подумала о нем.
— Вот что — молчи, чтобы Явор не знал, нечего его тревожить, — сказала она Сияне. — Радча обещал — значит, сделает, а тебе беспокоиться нечего.
Весь день они обсуждали новости только между собой. Дело шло к вечеру, а от Радчи никто не приходил. Иоанн тоже не показывался.
Под вечер пришел незнакомый парень.
— Обережа просит боярышень пожаловать к нему! — сказал он, низко поклонясь Сияне и Медвян-ке. — Только никого более звать не велел — хочет он вам тайный заговор открыть!
Парень таинственно покосился на задремавшего Явора.
— А ты-то кто такой? — спросила Медвянка, удивленная видом незнакомого лица. Уж она-то, казалось бы, всех голубей в городе знает!
— Из пришлых я, — туманно объяснился парень. — Ратник купеческий. Ходил я к волхву мудрому за советом, а он меня к вам снарядил с поклоном.
Обе девицы удивились — Обережа всегда приходил сам, — но тут же отправились на зов. Провориха сидела в горнице с младшими боярышнями, их ухода никто не заметил. Сумерки сгущались, в детинце уже казалось пусто, люди разошлись по своим дворам.
— Смотри-ка! — Медвянка издалека показала Сияне на церковь. — Видишь, дверь отперта. Верно, Радча уже там.
За звуком собственного голоса она не услышала тихих шагов сзади. Вдруг ей почудилось за спиной чье-то осторожное движение. Медвянка хотела обернуться, но не успела: сильные руки схватили ее, в рот затолкали скомканный платок. Рядом коротко вскрикнула Сияна: шедший позади парень «из пришлых» проворно зажал ей рот, кто-то вцепился ей в запястья, а рядом уже слышался торопливый стук шагов нескольких человек, учащенное дыхание, распоряжения и поругивания шепотом. Кто-то мигом скрутил обеим девицам руки и ноги, поднял и бегом понес куда-то. Они бились, извивались и пытались кричать, но все тщетно. Кто, куда, зачем тащит их — сни знать не могли, но острое чувство опасности и страха заставляло их биться и рваться, несмотря на зажавшие рот платки и силу, с которой их держали.
Целый день Радча в кузне ковал ключ. А Живуля рыдала взахлеб с тех самых пор, как услышала разговор вернувшегося под утро Яруна и Добычи. Ни за что она не могла поверить, что Галченя остался у печенегов по своей воле, слишком хорошо она знала его любовь к ней, к матери, к Белгороду, его благодарность и неспособность к предательству. Всем сердцем она была убеждена, что с ним случилась беда, что его, может быть, уже нет в живых. Она жалела о его несчастливой жизни и горькой ранней смерти, и теперь он казался ей еще милее, чем раньше. Живуля плакала и плакала, словно слезы ее били неиссякаемым источником. Только она нашла себе друга по сердцу, поверила, что будет с ним счастлива, а боги отняли его — за что?
Мрачный, как осенняя туча, Добыча велел Живуле идти домой к отцу, но она не послушалась. Словно невидимая цепь приковала ее ко двору старшего замочника, она не могла отойти от места, где в последний раз видела Галченю. Лицо ее раскраснелось, веки опухли, даже волосы, падавшие на лицо, намокли от беспрерывно льющихся слез. Рукава и подол, которыми она утиралась, промокли, хоть выжимай. Она охрипла, но продолжала отрывисто рыдать, словно над покойником, что-то неразборчиво причитала, взывала к богам и чуть ли не обвиняла их в жестокой несправедливости. Даже над мужем или женихом так убивается не всякая. Жена и невестки Добычи посматривали на Живулю с удивлением, не понимая, чем их печенег, как они звали Галченю, заслужил такую любовь. Раньше им и в голову не приходило, что хотя бы после смерти кто-то скажет о нем: «свете мой ясный», «ладо мой ненаглядный». Мудрый Обережа мог бы им пояснить, что любовь питается не достоинствами любимого, а только щедростью сердца того, кто любит, но старый волхв ничего не знал об этих событиях. Опасаясь последствий, Добыча хотел сохранить все в тайне и запретил домочадцам болтать.
Сам же Добыча стал думать о Живуле гораздо лучше, видя, как неутешно она горюет по его сыну. Он даже попытался сказать ей несколько неуклюжих утешительных слов, но Живуля ничего не слышала. Даже родных братьев, пришедших после полудня навестить ее, она не замечала.
Зайка с ее вестью застала Громчу и Сполоха как раз по пути сюда, но Радча строго-настрого запретил им рассказывать сестре, что Галченя сидит запертый в подземном ходе, — иначе тайну было бы невозможно сохранить. Громча и Сполох молча сидели рядом с рыдающей Живулей и тяжко вздыхали. Их мучала жалость к сестре и сознание, что они могли бы разом ее утешить, но братья не смели нарушить запрет.
А жалеть Живулю сыновья Меженя могли хоть целый день: у гончара кончились дрова и глина, а новых из-за осады было негде взять. Амбар был набит готовой посудой, но только Мать Макошь знала, попадет ли эта посуда когда-нибудь на торг. А жители Белгорода сейчас мало нуждались в горшках и мисках: туда было почти нечего положить. Подвоза съестного в город тоже не было, припасы приходилось беречь. Работа постепенно замирала во всех мастерских Окольного города, и многие его жители уже бродили по улицам, не зная, чем себя занять, и с тоской затягивая кушаки потуже.
Слыша долетающие до кузни всхлипывания Живули, Радча негодующе мотал головой. От баб и девок всегда одни беды — стоит только на Добычиных невесток посмотреть. И боярские дочки не умнее — Медвянка сама, по своей дурости, полезла на Стугну и нарвалась на печенегов, Сияну среди дня занесло неведомо каким ветром в церковь, прямо на подземный лаз с Галченей. Да и самый первый на свете человек, как рассказывал епископ, хлебнул горя из-за своей жены. «Чтобы я когда женился! — мысленно зарекался Радча, размеренно и старательно ударяя молотком по заготовке ключа. — Пусть хоть обсмеются — с женой-то еще глупее будешь».
Иоанн ждал на дворе епископа, и ничто там не обнаруживало беспокойства. Около полудня к нему явился Ярун.
— Как дело-то ваше? — спросил священник, ответив на приветствие купца. Он старался никак не показать того, что знает, а вид невозмутимого, довольного лица Яруна снова наполнил его сомнениями.
— Все слава Богу, спасибо вашим молитвам! — бодро ответил Ярун и низко поклонился. — Обо всем мы с ханским сыном столковались, он нас с честью принял и обещал, что вот-вот уведет орду. Теперь надобно скорее дары наши к нему переправить. Дал бы ты мне, отче честный, ключ от церквы. От лаза-то ключ у нас, за церковной дверью дело. Иоанн покачал головой.
— Ключу от дома Божьего быть в мирских руках не годится. Не обессудь, не дам.
— Да ты не бойся, образов не покрадем! — усмехаясь и показывая белые зубы, уговаривал его Ярун. — Чего нам в твоей церкве? Нам бы только до лаза добраться. А утром назад возьмешь, никто и не узнает.
— Не вправе я вам сей ключ давать. — Иоанн был непреклонен. Он не был уверен в честности купца и не хотел дать ему возможность действовать без присмотра. — Приходите с вашими дарами в церковь как стемнеет, а я сам отопру и вас буду ожидать.
— Ну, как знаешь, отче честный! — Ярун снова ухмыльнулся. — А ведь не зря говорят: меньше знаешь — лучше спишь.
Он ушел, а Иоанн нахмурился. Просьба купца о ключе и желание обойтись без чужих глаз укрепили его подозрения, что Галченя и не думал предаваться печенегам, а предатель, стало быть, здесь кто-то другой.
В сумерках к Иоанну явился Сполох с докладом от Радчи, что новый ключ от подземного лаза готов. Радча и Громча поджидали их в приоткрытых Добычиных воротах. Зайке Радча строго велел ждать дома; она надулась, но послушалась. Радча хотел кончить все побыстрее и без шума и старался не попасться на глаза даже Живуле. Но она была так полна своим горем, что не заметила бы, даже если бы сама полуземлянка Добычи снялась с места и мимо нее полезла бы в ворота.
Иоанн тоже был доволен, что на сей раз обойдется без женщин в алтаре. Меньше глаз — меньше языков. Иоанну не хотелось, чтобы епископ знал о его участии в этом деле. Священник был далеко не глуп и понимал, что Галченя неспроста остался под землей. Видно, Ярун не так вел себя в орде и не такие речи держал, чтобы ему желателен был свидетель. А ведь пошел он туда с согласия епископа, — как знать, одобрит ли Никита их попытки спасти парня? В случае огласки этого смутного дела епископу будет нелегко оправдаться, и наверное, он предпочел бы оставить замочникова холопа там, где он есть. Но совесть не позволяла священнику бросить живого человека погибать под землей, и он, сомневаясь, тревожась и беспрестанно молясь, все же следовал ее велениям.
Пропустив Радчу и Гончаровых сыновей в церковь, Иоанн огляделся, не видел ли их кто, и тоже скрылся внутри, плотно прикрыв за собой дверь. Ему была неприятна эта вороватая таинственность, с которой он уже второй раз вводит людей в дом Божий, и он мысленно просил у Господа прощения, словно сам был во всем виноват. Подобные дела казались ему осквернением храма, и он на месте епископа никогда не позволил бы устраивать подземный ход именно в церкви. Но воеводу и городников, как видно, больше беспокоила сохранность подземного хода, чем достоинство дома Божьего.
Отперев решетку алтаря, Иоанн ввел Радчу и Гончаровых сыновей внутрь и показал им крышку подземного лаза. Пока Громча и Сполох с изумлением разглядывали ее — они и мечтать не могли, что им откроется самая важная тайна города! — Радча вставил свой только что выкованный, еще теплый ключ в прорезь огромного замка и нажал. «Ну, Свароже-Господине, не оставь! » — мысленно молил он Небесного Кузнеца. Слишком велик был замок и слишком трудно было бы исправить ошибку в ключе. Но не зря Добыча именно в третьем сыне видел наследника своему ремеслу. Сварог и собственн