Теперь жирные пальцы седой жирной тетки, мясистые, гадкие, выдирали из тонкой ткани плохо поддающиеся грубому напору пуговички, которые когда-то мамочка заботливо обшивала все той же бледно лиловой материей…
– Рви кохту, рви, чего тянуть! – Откуда-то сбоку крики распаляющейся толпы.
– Так под кофтой той и нету ничего! Одни моща!
– Голяком быстрее ее давай, да на стол!
– На стол, а то не видать!
Фантасмагория толпы.
Нет! Ни за что! У меня не хватит сил досмотреть этот сон до конца. Не хватит. Нет!
Потерять сознание! Только бы сознание потерять! И не чувствовать этих гадливых, шарящих по моему телу рук. И прийти в себя, когда все будет кончено. Прийти в себя уже на дне. В бездне, из которой хода нет. Разве можно потом, после этих гадостных жирных, нагло шарящих по моему телу пальцев, отдать себя Ему. Разве такое возможно! Потерять сознание! Умереть! Умереть. Умереть…
– Ша!
Сорвавшийся откуда-то почти с небес грозный голос Хиври.
– Я сказала: «Ша!» Не трожь!
Беснующаяся толпа, окружившая стол, на который меня уже затолкала Седая, мгновенно остывает и перепуганно расступается.
– Это у тебя откель?!
С трудом заставляю себя открыть глаза. Страшных седых косм моей мучительницы надо мной уже нет. Надо мной молодое остро очерченное лицо и темные, будто проваленные глаза Хиври. В ее руках помятая железная кружка, в которую вчера, в другом сне мне наливали мутноватый спирт. А я, допив спирт и не найдя куда деть кружку, отчего-то засунула ее в карман пальто. И теперь в тусклом тюремном свете на помятом железном боку виднеется процарапанная надпись «Хмырь + Хивря =…» и несколькими линиями очерченный Хмырем острый контур Хиври.
– Спирт из нее пила. В подземелье. Хмырь сказал пить, чтобы обморожения не было. Потом картины свои на стенах показывал. Гениальные картины.
Два острых профиля – один очерченный в резком камерном свете, другой на помятой кружке, которую обладательница первого профиля держит в руке. Страшная женщина, которая только что отдавала меня на растерзание толпе, теперь вся обмякла, села. И зарыдала.
– Кады Хмырю моего видела?
– Вчера. Или это было уже сегодня? Они с Сухарем, Скелетом и Жменей спиртовой сивухи мне налили, чтоб ног не отморозила, в погребе под домом в Кра…
– Молчи, пустоголовая, молчи! – обрывает мои перепуганные откровения Хивря. Но не грозно обрывает, а ласково, мол, нельзя лежбища выдавать.
– Вон пошли все отсель! – командует Хивря, силясь не выпустить прорвавшиеся в голос слезливые бабьи нотки. – Сама с маркиз \ й говорить буду! А и впрямь маркиз ‹ ?
– Нет, это издательство так называется. И не «маркиза», а «Макиз», я там машинисткой подрабатываю, брошюры перепечатываю, то про беременность, то про сифилис, то про гипноз. Так что не маркиза я, хоть и княжна, да и то наполовину. Все утро сегодняшнее вашему мужу доказывала, что не стукачка, а княжна.
– Не муж он мне, – ласково говорит подобревшая Хивря. И отчего-то глаза трет. – Хотя почему не муж? Раз люблю и он любит, значит, муж.
«Раз люблю и он любит, значит, муж». Все так просто. Раз люблю и он любит… А все условности? Обязательства? Долг?
Мне, арестованной, едва не изнасилованной, о спасении собственном бы думать, а я вновь и вновь примеряю сказанную Хиврей фразу к себе. И к Нему. Способен ли Он рассудить так просто и так окончательно – «раз я люблю и она любит, значит, жена». А Ляля? Кто тогда ему Ляля?
Ильза Михайловна, мудрая Ильза Михайловна, чувствующая, что со мною что-то происходит, переживающая, но боящаяся одним неловким словом все сломать, спугнуть, добрая, единственная Ильза Михайловна несколько дней назад завела странный разговор. Про женщин, которые, получив однажды, не выпускают уже никогда.
Не выпускают уже никогда…
Или те, которого они не выпускают, не хотят, чтобы их выпустили. Не хотят брать ответственность за собственную жизнь на себя? Не хотят или просто не умеют пользоваться собственной свободой, боятся ее как стихийного бедствия. Ведь если свободен, во всем не получившемся в жизни нужно винить только себя. А «невыпущенные» боятся собственную жизнь проживать и за нее отвечать боятся. Отдают свою жизнь на откуп строгим мамочкам, скверным женам, сварливым тещам, на которых можно при случае все неудачи, все беды списать. Списать все то, что не позволило им в этой жизни жить.
Боятся эти «невыпущенные» взвалить свое огромное и неподъемное счастье на плечи и его нести. Тяжело. И куда столько счастья девать, не знают. Не привыкли, чтобы счастья было много. И лишь изредка убегая из-под строгого надзора сначала бабушки или мамы, после жены, тещи, начальницы, дочки, внучки, украдкой урывая у жизни крохотный глоточек счастья и любви, живут этим глотком до следующего побега.
И.М. говорила, что у Маяковского какой-то безумный роман в Париже с некой Яковлевой Татьяной. Ильзе Михайловне писала об этом живущая в Париже двоюродная сестра Ирма. Да и я об этом слышала месяц назад на той вечеринке в Его доме.
И что? Ничего.
– Вы можете себе представить: Володя повел любимую женщину выбирать заказанные Лилей наряды. И для Лили автомобиль!
Тогда, месяц назад, мне показалось это чудовищным. Как это повести одну любимую женщину выбирать подарки для другой – тоже любимой? Теперь мне это уже не кажется невероятным. Так и N.N. мог бы взять и повести меня в «Мюр и Мерилиз» выбирать для своей Лялечки рождественские подарки. Мог бы… Мог? Или нет?
Господи, отчего нужно так безнадежно, так отчаянно больно любить?! Отчего нужно попадать под этот любовный обман, который хуже любого морфина путает сознание.
Колдовство этой бесконечно мучительной любви заставляет метаться по узкой буфетной, каждые несколько секунд смотреть на оставшиеся от Елены Францевны настенные часы – сколько еще часов, минут, секунд осталось до Его прихода?
Колдовство – не иначе что колдовство – превращает недавно еще живую меня в глыбу льда, застывшую под его супружеским окном, и мучающую себя отраженными на потолке тенями.
Хмыре неведомы пытки моей заколдованной любовью души. У нее своя пытка. И своя любовь.
Уголовница снова и снова требует подробного рассказа обо всем, что я видела в разбойничьем подземелье.
– Только ша! Другим пикнешь, сама урою! Стукачих повсюду навалом. Кашляет, говоришь? Плохо дело. Жиром гусиным спину и грудь растирать надо. А кто ж ему без меня разотрет!
Так разговор наш переходит в ночь. От параши меня перевели в самый центр камеры, на нары рядом с Хиврей. Нещадно слипаются глаза, но Хивря все говорит, и говорит, и расспрашивает. И только под утро отпускает меня поспать, но скрежет тяжелой двери и резкий свет заставляют очнуться.
– Тенишева, – грозно выкликает надзирательница. – С вещами!
– «С вещами», значит, домой, – завистливо произносит чей-то голос из неосвещенного угла. – Только посадили, и уже на волю!
– Или на Лубянку. Политических на Лубянке пользуют! Бутырки-та для уголовных, – отвечает другой хриплый голос, уж не Седой ли? – А какая из маркизы той уголовная? На ней же написано – бывшая, вот и забирают на Лубянку, за то, что не пролетарского роду-племени отвечать.
Натягиваю пальтецо и забираю из рук суетящейся Помады свой изрядно потолстевший узелок – Хивря распорядилась дать «маркиз J » с собой всего, чтоб на Лубянке жить смогла.
Если б стали допрашивать в Бутырке, тогда можно было бы предположить, что мне «шьют», как говорит Хивря, причастность к убийству белокурой Веры, бывшей любовницы N.N. Или к смерти Клавки и Кондрата. Или даже к пропаже из Патриаршей ризницы камеи.
А Лубянка?
Неужели убийство партийной калмычки пришьют?
18. Извозчик
(Матвей Карпов. Декабрь 1844 года. Москва)
– Ну, гнедко, пора и ко дворам. Вона и лавочки уж запирают. Сколь ни стой, ничего не выстоишь. Вишь, какую Бог послал погодку, отовсель метет, наскрозь продувает. И хоть бы седок какой плохонький подвернулси, все дело! Съездишь раз-другой на пятачок, так в вечеру и наберется три четвертака, и тебе в стойло можно, и мне в трактир, рюмочку отблагодарствовать, щец горяченьких похлебать, да на боковую.
Вчера и больше того выездил, до целкового семи копеек счесть не хватило. И ноне седок попался, ан…
Кажись, что лучше седока! Двугривенный в час, и езда не дальняя, и на водку выслужить можно, коли хорошо едешь. Посадил седока сваво на Плющихе. Кружили мы и Арбат, и Тверскую, и Петровку. После говорит: «За три часа тебе следует!» Все чин-чинарем. И спрашает, водку ли кушаю? Грешным делом, отвечаю, потребляю ее, родимую. Ладно, говорит, стой у трактира, теперь тебе денег вышлю и водки тебе вынесут. Добрый барин. А сам шмыг в Каретном в трактир.
Стою. Жду. И час уж минул, околел весь, ан жду. Уж не запамятовали барин в тепле-то про меня? Дай, думаю, в трактир наведаюсь.
«Что те, погоняла?» – спрашают половые.
Барина, говорю, выглядаю, что денег должен да водки послать обещался.
«Не, – отвечают зубоскалы, – здесь такого не сидело. Эх ты, ворона, прозевал ясного сокола. Барин твой, видать, жулик и задним ходом на другую улицу шасть. Ищи-свищи ветра!»
Э-э, думаю, подавись ты, растреклятый, трудовой моей копейкой.
Простофиля я, гнедко, простофиля! Вона Карпыч, сколь лет уж ванькой промышляет, так, говорит, седока тотчас видать по ухватке. А я толечка вторую зиму с имения, как тута по ухватке разобрать?! Доха, шапка – все с виду приличное, а что он разбойник, как его распознать?
Это у нас во Дубровицах тишь да благодать. Про каждого человеку спокон веку известно, кто честный, кто хитер, у кого дед еще жуликоват был. А тапереча в Москве откуда ж человека разобрать? Век бы с Дубровиц своих не подался. Батюшка мои с матушкой сказывали, что при барине лучше нашего не было и житья. Как малец я вовсе был, барин наш Матвей Ляксандрыч – у барина имечко как мое было, Матвей, тольки Мамонов, тады как наше имя Карпов, Матвей я, Карпов, – таки барин оброк всем понизил. Совсем малый сделал оброк. То-то батюшка мой, Елистрат Петрович, радовался! В поле