, соображаю – Манеж!
Тяжести мне таскать нельзя, кофр для меня теперь под запретом. Две камеры по обе стороны от живота, и все.
Ну куда меня несет, а? Без меня кончину детища Бове не запечатлеют? Нет, иду, топаю, с каждым шагом все яснее ощущая в холодном воздухе запах гари. И снимаю-снимаю-снимаю! Как наркоман, дорвавшийся до иглы. Кадр за кадром. Только бы рассованных по карманам пленок хватило! Запоем снимаю. Так я, наверное, после родов напьюсь! Не водки, не шампанского – воды. Просто воды, которую мне из-за моих отеков приказала резко ограничить Марина. Просто возьму кувшин и буду пить-пить-пить, не боясь повредить ребенку. Буду пить-пить-пить, как сейчас снимаю-снимаю-снимаю!
Боже ты мой, как я, оказывается, без дела соскучилась. Какой это кайф, ловить кадр. И быть этим кадром защищенной. Вечно я хватаюсь за фотоаппарат, как за бронежилет от собственного страха. Что бы ни происходило, я фотоаппаратом, собственной профессией защищена от страха, и от судорожной панической реакции на происходящее. Так было во время давних путчей, так было прошлым летом, когда взорвавшийся у нас во дворе мой старый «Москвич», едва не угробил моего старшего сына. Первым делом я всегда начинала снимать, чтобы не успеть испугаться. И теперь, когда, казалось бы, нет никакой материальной надобности добывать эти кадры для неродного уже агентства, все равно хватаюсь за профессию, как за спасательный круг.
И снимаю, снимаю, снимаю… И пожарных. И все же проснувшихся телевизионщиков. И удивительные ракурсы невероятного сочетания языков пламени, кремлевских стен и развешанных над улицами призывов прийти на выборы.
Снимаю, пока внутри меня что-то не щелкает. Не в животе. В голове.
Ясно, абсолютно ясно в огненных языках этого пекла вижу Никиту во все той же рубашке поло, в которой он ушел от меня последний раз летом и в которой месяц назад явился мне посреди сугробов.
Никита спокойно и твердо мне говорит: «Сейчас ты медленно и спокойно, но сию же секунду пойдешь обратно к дому. Сядешь в машину. Сама сядешь, никто за тобой приехать не успеет! Ни «Скорая», ни Димка, ни Олень тебя в этом хаосе не найдут. Сейчас ты вернешься к своей машине и поедешь в роддом! Немедленно!»
И я вслух отвечаю – нарядные зеваки, снимающие все происходящее на встроенные камеры своих мобильных и посылающие картинки своим друзьям, оборачиваются на ненормальную:
– Мне рожать только через десять дней! Я хорошо себя чувствую. И живот не каменный. И никаких схваток – ни ложных, ни истинных…
Но Никита откуда-то из пожара, все так же спокойно, предельно спокойно и даже замедленно, как всегда говорил в любой патовой ситуации, но тоном, не терпящим возражений, продолжает: «Ты вернешься к машине и поедешь в роддом. Как можно скорее!»
Разворачиваюсь, осторожно, чтобы не задеть живот, выбираюсь из толпы зевак. И, сокрушаясь, что не успела снять самое интересное, иду вверх по Охотному ряду, все еще мысленно споря с Никитой.
– Ну, хорошо-хорошо! С пожара я ушла, из толпы выбралась, но в роддом-то зачем?! Дома полежу. Если что Марине позвоню…
«Не заходя домой, сядешь в машину и поедешь в роддом! Быстрее! Как можно быстрее!», – откуда-то из глубины моего подсознания, не объясняя ничего, настаивает Никита.
Я уже давно иду спиной к пожару, но язычки пламени, то скрывающие, то просветляющие лицо мужа, скачут перед моими глазами. Что, если так, в языках пламени, он сгорал над своим океаном?
– Но мне нужно взять из квартиры приготовленный для роддома пакет с тапочками, рубашкой и послеродовыми прокладками…
«Не заходя домой! Иначе не успеешь! Димка тебе после пакет привезет»
Иду. Словно держась за руку Никиты, как шла за руку с ним к роддому больше двадцати лет назад.
На небольшом пригорке за «Метрополем» скольжу на обледенелом асфальте, но чудом не падаю – Никита удерживает?
За несколько сотен метров до своего «Магеллана» с каждым тяжелеющим шагом начинаю понимать, что привидевшийся мне муж прав. Схватки начинаются так внезапно и накатывают так стремительно, что еле успеваю забраться на высокую подножку машины и включить зажигание. Дальше срабатывает автопилот.
Схватки нарастают быстрее, чем мой «Магеллан» справляется даже с достаточно пустыми для Москвы воскресными улицами. Каждые пять минут… Каждые три минуты… Две… Полторы… Только бы доехать! Только бы доехать…
Никита откуда-то из вне меня убеждает – доедешь! Слышишь, Женька, ты доедешь! Ты сможешь! Ты все сможешь! Я с тобой! Я всегда буду с тобой! Я держу тебя за руку. Вытираю пот со лба. Кричать хочется? Кричи! Ори на всю машину! Вопи! Не бойся! Я подстрахую. Когда глаза закрываешь от боли, не бойся, я удержу руль. И не дам вам в аварию попасть. Машину в эту секунду веду я, а ты кричи, что есть сил кричи, только чуть-чуть придерживай руками руль… Совсем немного осталось. Стоп! Тормози! Гаишник за тобой уже третий перекресток с включенной сиреной летит – показательное задержание нарушителя организовывает…
Приходится тормозить. И пугать юного гаишника своими родами. И не объяснять же ему, почему я не боюсь одна за рулем.
Смешной мальчик. Я же не одна. Со мной Никита. Только никому об этом не расскажешь. Скажут – у бабы от поздней беременности крыша поехала, и будут правы. Но Никита со мной. Я точно знаю, что он со мной. Над всеми уже суетящимися вокруг меня акушерками. Над медсестрой, которая бормочет в трубку моего мобильника: «Уже рожает! Кто ж знал, что сегодня! Стремительные роды!» Над упакованной в медицинскую шапочку головой водящей в дверь родильного блока Марины – какое счастье, что Лешка нашел тогда мою похищенную Волчарой докторшу! Над потолками, над крышами этого модного родильного отделения, столь не похожего на выкрашенную грязно-бурой краской родилку, в которой двадцать лет назад появлялся на свет Димка.
Поверх земли и неба Никита со мной. Держит меня за руку. Считает вместе с акушеркой: «Раз-два-три… Еще одну схваточку продышим и тужиться будем!» Уговаривает: «Кричи, кричи во весь голос, так, чтоб я услышал». Улыбается. Держит за руку и улыбается, как умет только он. Разве что еще и Лешка…
Кто сказал про Лешку? Медсестра что-то сказала про Лешку. Ах да, конечно. Я же еще около дома, подходя к машине, стала звонить Димке, чтобы предупредить, что рожаю, но забыла, что Димкин мобильный со времен погони за черным «Шевроле» так и остался у Оленева. Успела крикнуть в трубку: «Не волнуйтесь, я в роддом еду!», отключилась, и только тогда сообразила, что это не Димка, а Лешка перепугался на том конце провода. Хотя, какой теперь в мобильных телефонах провод, лишь словестный штамп остался….
Теперь акушерка удивленно бормочет про «самого Оленева». Звонил, наверное, или приехал. Да, приехал. Стоит рядом с Мариной, еле его узнала. Смешной.
Одетый в больничную униформу и шапочку, Лешка похож на сотрудника атомной станции. Ах да, он же теперь Маринкин спаситель, с ней мог и приехать, и в родблок пройти, куда разве что мужей на семейные роды пускают. То-то завтра желтые газетки раструбят, что едва вышедший из тюрьмы олигарх принимал чьи-то роды. Догадок будет!
Но мне теперь не до догадок. Мамочки! Мамочки родненькие! Господи! Господи! Господибожемой! Мамочки-мамочкимамочки!!! Сейчас, сейчас будет легче! Уже не надо терпеть и в заданном акушеркой ритме дышать. Уже разрешили тужиться. Тужиться, тужиться, тужиться и кричать-кричать-кричааааать!!!! Оуй-ой!!!!!!!!! Мамочки!!!!!!!!! Никитушка помоги!!!!!! Господи-господигосподи!!!!
«Я здесь. Я с тобой!» – повторяет Никита. Его контур проступает поверх голов столпившихся вокруг моего родильного кресла врачей. Слышишь?! Чувствуешь? Я держу тебя за руку. Тебя. И ее. Нашу девочку. Пока держу за руки вас обеих. Но сейчас я выпущу ее ручку, и она побежит к тебе. Видишь? Она уже бежит. Через огромный зеленый луг, сливающийся на горизонте с небом. Бежит маленькая светловолосая девочка в синем платьице. Слышишь, это она кричит: «Папочка, пока! Не забывай меня! И мамочку, и меня, и Димочку не забывай. Мы не сможем без тебя, папочка. Мамочка, я иду к тебе! Иду к тебе, мамочка! Ой, мешает что-то! Головка пошла? Ой, господи, как больно, больно-то как! Еще перетерпеть? Что? Что говорят? Замереть, пока обвившуюся вокруг шейки девочки пуповину не размотают. Ой, сил нет, ой… Мамочка! Я иду к тебе, мамочка! Мамочка! Мамочка-а-а-а-аааа!!!!
И дикое чувство невиданного облегчения! Вслед головкой и высвобожденной из спутавшейся пуповиной шейкой из меня на руки акушерки выскальзывает все это маленькое существо.
– Девочка!
Где-то там, в мелькающем через три стеклянные двери родблока телевизоре, отражается уже транслируемый в новостях всех каналов пожар Манежа. Мигающие своими цифрами электронные часы над дверью показывают 22.22. Что это, совпадение в четырех цифрах времени рождения ворожит моей девочке?
На моем животе с не перерезанной еще пуповиной и не вытертой родовой смазкой лежит вся сине-красная со сплющенной от родов головкой, самая прекрасная на свете моя девочка. И отчего-то не кричит, не морщит личико, а смотрит. Смотрит мне прямо в глаза.
– Почему она не кричит?! – пугаюсь я, привыкшая к мысли, что все новорожденные младенцы должны орать.
– Устарелые у вас представления о родах, мамаша! – Решительно берется за ножницы, чтобы перерезать пуповину акушерка. – Дочке вашей хорошо, потому и не плачет. Радуйтесь! Какая девка родилась! Может, папаша пуповину перережет? – спрашивает акушерка, и я, все еще видящая поверх ее головы Никиту, не сразу понимаю, почему она хочет протянуть ножницы Лешке. А когда понимаю, отчаянно кричу:
– Нет!
Потом тише и спокойнее, но увереннее:
– Нет. Это не папа!
– Ну тогда я сама. – Удивленно пожимает плечами акушерка. Фиг их поймешь, олигархов этих. То миллиардами ворочают, то по тюрьмам сидят, то на роды к посторонним бабам приезжают.
– Подождите! Еще минуточку! Не перерезайте еще минуточку! – молю я, чувствуя, что с этой перерезанной пуповиной обретаю отдельную от меня, совершенно отдельную от меня девочку. Дочь. Обретаю и… что-то теряю. Теряю то, без чего дожить, домучаться, дотерпеть до этого мига я бы не смогла.