1
Ранним ноябрьским утром Митю Малого тщетно пытался добудиться дьякон Герасим.
— Опять всю ночь читал со свечкой, — наябедничала мужу дьяконица. — Шестнадцатый годок пошел, женить пора, а он все книжки читает. Девки уличанские обижаются, на игрища не ходит, он, что у вас, в монахи собрался?
— Митька, да проснись ты, идол! — заругался дьякон. — Тебя владыка к себе позывает. Зачем — не ведаю!
Сон как рукой сняло. Наскоро ополоснув лицо, Митя выбежал на улицу и порысил в сторону Детинца. Город давно проснулся. Колокола отзвонили к заутрене, по деревянным мостовым Славенского конца поспешали по своим делам озабоченные горожане, там и сям бодро перестукивались плотницкие топоры. По Волхову плыли барки с дровами и сеном, рыбацкие соймы со свежим уловом. Митя свернул на Буяную лицу и, обогнув обнесенный высоким тыном Готский двор, оказался на Торгу. В этот ранний час Торг уже гудел растревоженным ульем. Летние купцы-ганзейцы готовились к отъезду, уступая место зимним. Отъезжающие торопились распродать свой товар и закупить местный. Чуя наживу, дошлые новгородцы нарочно затягивали сделки, и теперь, когда до последнего ганзейского каравана остались считаные дни, обе стороны торопились ударить по рукам.
Многих купцов Митя знал в лицо, его часто нанимали переводить при заключении крупных сделок. Толмач в иноземной торговле — фигура важнеющая! Своих толмачей у ганзейцев мало, а самим купцам учить русский язык запрещает устав ганзейского двора, чтобы не договаривались с новгородцами напрямую, минуя контору.
От правильного перевода многонько зависит. Купцы на все лады расхваливают свой товар, значит, надо знать слова, означающие и сам товар, и его качества. Разговор бывает сумбурный, купцы горячатся, переходят на крик, а то и за грудки хватаются. Плохой толмач неуклюжим переводом может подлить масла в огонь, хороший — утишит страсти. Слова тоже надобно подбирать с умом, потому как русские купцы выражений не выбирают.
К примеру, хочет немец колупнуть круг воска на пробу. А новгородец ему в ответ: ты у своей бабы колупни! Ежели ты этот круг не купишь, кто у меня его потом возьмет? Товар, он как девка, непорченый должен быть!
А Митя переводит так:
— При всем уважении, мой господин, я не могу позволить вам повредить мой товар, ибо это затруднит его продажу, если ваша милость не пожелает его купить.
И наши, и ганзейцы горазды на всякие хитрости. Вот новгородец трясет перед носом у немца соболиной шкуркой, а сам между тем выщипал желтые ворсинки и теперь летний мех выдает за более дорогой зимний. А иной ловкач и вовсе подсунет для веса булыжник в бочонок с воском. Ганзейцы тоже не прочь обжулить недотепу. К примеру, не позволяют снимать пломбы со штуки сукна, потом покупатель начинает перемерять ткань, а сукна оказывается на аршин меньше либо сорт не тот. Или селедки в бочку сверху положат жирные да крупные, а внизу одна мелочь. Впрочем, солидные торговцы себе такого не позволяют, дорожат своей репутацией. Знают, что на следующий год снова приедут.
По правде сказать, вместо того чтобы толмачить на Торгу, Митя предпочел бы переписывать на заказ разные умные книги. Да вот только спроса на эту работу в Новгороде нынче нет. Одни заказчики погибли на Шелони, другие в московских застенках томятся, третьи по дальним вотчинам попрятались. А жить на что-то надо.
Платят толмачам по-разному, в зависимости от размеров сделки и щедрости купца. Ганзейцы рассчитываются обычно деньгами, свои же норовят отделаться связкой сушеной рыбы, мешочком проса или вязанкой дров. Да еще и удивляются: за что платить? Языком поболтал, делов-то! Но Митя и этому рад. Опять же много новых слов узнаешь, и произношение у Малого теперь не хуже, чем у чистокровных немцев. Ганзейцы его хвалят, наперебой зовут переводить. Вот и сейчас, завидев Митю, сразу трое немецких купцов призывно замахали руками: помоги, мол! Но Митя по бегу помотал головой: не могу, сильно тороплюсь!
Торг остался позади. Митя взбежал на Великий мост, как мухами обсиженный нищими калеками. Безрукие, безногие, с гнойными язвами, с вытекшими глазами, с изуродованными лицами, с отрезанными носами и губами, эти еще недавно молодые, здоровые мужчины теперь казались живым, а верней сказать, полуживым напоминанием о войне с Москвой, о страшном шелонском побоище. Митя с содроганием вспоминал то душное лето, бесконечные вереницы гробов с телами убитых, запах тлена и дым пожарищ, истошные вопли вдов.
Многим тогда казалось, что смертельно раненному, ограбленному, лишившемуся главных кормильцев городу уже не суждено оправиться. Ан, нет, живуч Господин Государь Великий Новгород! На место увечных и убиенных встали старики, бабы и отроки. Из поозерских деревень, из ближних и дальних пятин, из Пскова, Торжка, Волочка, с Бежецкого Верха целыми семьями перебирались в Новгород переселенцы. Монастыри ссужали новоселов деньгами на обзаведение под необременительный процент. Оно и по-божески, и не без выгоды. Потом, когда поднимутся, отблагодарят обитель.
Помогло и то, что великий князь московский не стал ломать вечевой строй. Не по доброте, вестимо, а по трезвому расчету. По Коростынскому миру республика должна заплатить князю контрибуцию в 16 тысяч рублей. Чтобы собрать такие деньжищи, нужны время и привычный уклад жизни.
…Владычный слуга окинул Митю недоверчивым взглядом, сомневаясь, что сей долговязый, взлохмаченный юнец и впрямь понадобился владыке. Однако ж пошел докладывать. Ждать пришлось долго. Из палаты то и дело выходили сановитые господа с озабоченными лицами, о чем-то переговариваясь на ходу.
На часозвоне пробило десять, когда очередь дошла до Мити.
Владыка Феофил сидел с бледным отстраненным лицом и только вяло кивнул в ответ на Митин глубокий поклон. Рядом с ним по-хозяйски развалился московский наместник Яков Захарьин.
— Ты, что ли, толмач Митька Малой? — вопросил наместник, буровя Митю пронзительным взором. — Так это ты, гаденыш, изменную грамоту для Борецких сочинял?
Сердце ухнуло. Пропал, как есть пропал!
— Я не сочинял, я только переводил, — осекшимся голосом ответил Митя. Перстень Борецкого, который он носил на шнурке под рубахой, жег ему кожу.
— Это все едино, — процедил наместник. — Надо бы и тебе башку срубить, да владыка за тебя просит. Говорит, что ты самолучший толмач во всем городе.
Боярин сделал многозначительную паузу и, понизив голос, продолжил:
— Дело у нас государьское! Завтра по пути в Москву прибудет в Новгород невеста великого князя Ивана Васильевича, принцесса греческая Софья. По-нашему она не разумеет. Будешь ей толмачить.
— Спасибо за честь, господин! — поклонился Митя.
— Рано благодаришь. Мне от тебя и другая служба нужна. Тайная! Едут с принцессой многие иноземцы: греки да фряги[12]. Народ мутный, кто к нам с добром, а кто и со злом. Так ты держись к ним поближе, слушай, о чем промеж собой толкуют, а после мне донесешь. Уразумел?
— Не прогневайся, господине, а только в соглядатаи я не гожусь, — заливаясь краской, пробормотал Митя.
— Будешь делать, что велю! — рыкнул наместник. — А станешь хвостом крутить, сгною в застенке!
Выбежав из Детинца и торопливо шагая по Ильиной улице, взволнованный Митя не сразу услышал знакомый голос:
— Эй, Малой! Своих не угадываешь? Аль загордился?
Обернулся, чувствуя, как запылали уши. И точно! На другой стороне улицы, сложив руки на высокой груди, призывно улыбалась ему молодая вдова Умила.
Прошлым летом муж Умилы пал в Коростынской битве. Митя хорошо помнил бравого купца, торговавшего зерном с Низовой Русью. Жену он привез из Твери, прельстившись ее красотой. Оставшись вдовой, Умила чувствовала себя чужой в Новгороде и часто пересылалась письмами с родителями. Сама она в отличие от большинства новгородок ни писать, ни читать не умела, поэтому наняла Митю сочинять письма и заодно обучать ее грамоте. Вдова оказалась на диво способной ученицей, и вскоре уже сама читала по складам.
И вот однажды, выцарапывая костяным писалом на бересте поклоны многочисленным родственникам Умилы, Митя вдруг почувствовал у своей щеки ее горячее дыхание. Что было дальше, он не помнил, а когда вынырнул из розового тумана, услышал насмешливый голос:
— Эх ты, кутенок, небось до меня и бабу-то голую не видал? Да и я хороша! Связалась с желторотым! Срам-то какой! А все нужда телесная! Муженек мой покойный, царствие небесное, бывало, до трех раз за ночь будил, вот и приохотил к сладкому греху. А теперь одна ноченьки коротаю. Да разве только я? Сколь вдов без мужей кулюкают, сколь девок без женихов осталось! Эх, война проклятая!
— Ну, все, прощевай, любовничек, — со вздохом закончила вдова. — Мне по хозяйству надо обряжаться. И больше сюда ни ногой!
Но миновала седмица-другая, и Умила стала снова зазывать к себе Митю, умело разжигая бабьей опытностью его юную рьяность.
…Вот и сейчас, вальяжно раскинувшись на перине, вдова лениво пощипывала горячей рукой пушок на животе у Мити. От этих небрежных прикосновений Митю окатывало жаром, и, вострепетав, снова оживала присмиревшая было плоть…
— Ну будет, будет, ишь, ненаеда! — утомленно молвила вдова. — Лучше расскажи, где был, что видел?
Выслушав Митин рассказ про то, что ему доверено толмачить государевой невесте (про тайную службу Митя, натурально, смолчал), вдова охнула:
— Да кто ж тебя такого к принцессе допустит? Вы гляньте на него: одежа как у юродивого, лохмы торчат, чистый нетопырь!
Вскочила с постели, заметалась по горнице, пораскрывала сундуки, полетела на пол одежда покойного купца.
— А ну примерь! Муж ростом с тебя был, только в плечах поширше.
Долго примеряла на Митю то одно, то другое, пока не выбрала серую суконную однорядку, белую атласную рубаху, юфтевые сапоги, узорчатый пояс и круглую шапку с меховой опушкой.
Покончив с нарядом, посадила Митю на лавку, водрузила ему на голову горшок и, вооружившись ножницами, аккуратно постригла волосы в кружок, а потом расчесала их самшитовым гребешком.
Отступила назад, придирчиво оглядывая свою работу, и удовлетворенно объявила:
— Молодец, хоть во дворец! — и грустно вздохнула: — Эх, сынка бы мне такого, да, вишь, не дал Господь! Ладно, ступай, после расскажешь, какая она из себя, заморская принцесса!
С этими словами Умила выпроводила Митю за порог, дружески пихнув на прощание круглым коленом пониже спины.
2
На следующий день весь Новгород высыпал поглазеть на невесту великого князя Московского. За городским валом знатную гостью встречали вятшие люди во главе с архиепископом Феофилом. Из разговоров Митя уже знал, что грекиня добиралась до русских земель морским путем, обогнув всю Европу, что сопровождают ее денежник великого князя итальянец Джан Батиста делла Вольпе, а по-нашему Ванька Фрязин, папский легат Антоний Бонумбре и знатные греки братья Траханиоты.
…Моросивший с утра осенний дождик вдруг прекратился. Луч солнца осветил показавшуюся вдалеке запряженную шестерней огромную золоченую карету, сопровождаемую пестрой вереницей щеголеватых всадников и длинным обозом. Первым навстречу посольству двинулся владыка Феофил с иконой в руках, за ним потянулись другие встречники. Карета остановилась, из нее выбрался папский легат в красной мантии, красной шапке и красных перчатках. За ним появились служки в белых пелеринах, высоко воздевшие серебряный католический крест с распятием.
Архиепископ Феофил в замешательстве остановился, не зная, чем ответить на бесчинную выходку посланца римского первосвященника. Католический «крыж» в православной стране был прямым вызовом русскому иерарху. Скандал казался неизбежным, как вдруг распахнулась другая дверь кареты и на размокшую дорогу сошла невысокая молодая женщина в богатом греческом платье. На ее белом, ненарумяненном лице выделялись крупный прямой нос, яркие губы и переливчатые карие глаза. Несмотря на свою полноту и тяжелые одежды, двигалась грекиня легко и уверенно.
Оливково-смуглый итальянец в берете с пером и коротком плаще пытался галантно поддержать Софью, но она сама быстро пошла навстречу новгородцам. Миновав застывшего красным столбом легата Бонумбре, принцесса склонилась в низком поклоне перед архиепископом Феофилом, приложилась к иконе, отведала хлеб-соль и отпила из чаши с вином.
— Владыка святый! Мужи новгородские! — высоким, звучным голосом произнесла принцесса по-гречески.
Наместник Яков Захарьин толкнул Митю кулаком в спину: стань ближе, будешь толмачить!
А принцесса между тем продолжала:
— Я счастлива оказаться на Русской земле, которая много лет назад приняла веру моей родины, и с тех пор хранит ее в чистоте и святости! Благодарю всех, кто пришел меня встретить! Рада посетить Господин Великий Новгород, слава о котором разнеслась по всему свету.
Переведенная Митей речь принцессы была встречена приветственным гулом толпы встречников, все облегченно заулыбались, и только папский легат наблюдал за происходящим с явным неодобрением.
3
Принцесса провела в Великом Новгороде три дня. Выстояла длинную литургию в Софийском соборе, съездила на богомолье в Юрьев монастырь, уверенно держалась на пирах, щедро дарила убогих. Вопреки слухам крестилась по-православному, целовала иконы, отчего все больше темнел лицом следовавший за ней красной тенью папский легат. Сам епископ Бонумбре нарочито не оказывал почитания православным святыням и только однажды после резкого замечания принцессы перекрестился перед образом Пресвятой Богородицы. Митя стоял рядом и слышал их разговор на латыни. Легат напомнил Софье о том, что папа Сикст направил ее в Московию нести латинскую веру, а не потакать схизматикам, на что Софья резко ответила: «Не забывайтесь, святой отец! Я скоро стану русской государыней и должна уважать веру моего народа!»
Митя неотлучно сопровождал принцессу, толмачил приветственные речи на пирах, стоически отказываясь от угощения. Только единожды не устоял перед искушением, а тут, как на грех, принцесса начала говорить, и все гости ждали, пока багровый от смущения толмач судорожно дожует кусок осетрины. После этого случая Митя старался вовсе не глядеть на пиршественные столы и только глотал слюнки от запахов изобильной снеди.
…В последний вечер перед отъездом принцессы Митю вызвал к себе Яков Захарьин и потребовал отчета. Но едва тот начал рассказывать, наместник нетерпеливо прервал его:
— Где бывала грекиня, где пировала и где молилась, я и без тебя знаю. Ты мне то скажи, чего я не ведаю.
Когда Митя рассказал про то, как принцесса в соборе осадила легата, наместник довольно хмыкнул:
— Вот это уже теплее. Что еще?
Поколебавшись, Митя поделился сомнениями насчет венецианца по имени Джованни Батиста Тревизано. Иван Фрязин представил его принцессе как купца и своего племянника, который едет по торговым делам на Волгу. Да только, похоже, что Тревизано этот и не купец, и не племянник.
— Почем знаешь? — насторожился наместник.
— Толковали они с Фрязиным не по-родственному, — пожал плечами Митя. — Опять же все купцы первым долгом на наш Торг спешат, а этот венецианец идти не пожелал, да и товаров при нем не видать.
— О чем судачили, не слышал?
— Что-то про Большую Орду и Ахмата, но, как меня увидели, сразу смолкли.
Глаза-щелки хищно блеснули:
— Вон оно что! Лазутчик! И Ванька Фрязин с ним заодно! У нас за спиной с ханом снюхались!
Наместник надолго замолчал, что-то раскидывая в уме. Потом объявил:
— Собирайся! Поедешь в Москву! Ты мне там сгодишься. И не вздумай перечить!
Смягчившись, добавил:
— Дурень, при государевом дворце служить будешь, мне же потом спасибо скажешь. Да и грекине ты глянулся, просила, чтоб ты по дороге поучил ее по-нашему изъясняться, хочет жениха обрадовать.
«Молодец, хоть во дворец», — вспомнил Митя пророческую присказку Умилы, с тоской подумав о предстоящем расставании с Новгородом.
Юный толмач и не догадывался, какие последствия возымеют его сомнения насчет венецианского купца Тревизано. Почуяв интригу, наместник на свой страх и риск послал за венецианцем погоню и успел перехватить его в Рязани. На первом же допросе Тревизано признался, что он и впрямь никакой не купец, а личный секретарь венецианского дожа, каковой направил его в Большую Орду в надежде склонить хана Ахмата вступить в союз с Венецией против Турции. С собой он вез 700 золотых цехинов и подарки для хана. Его давнишний знакомец Вольпе предложил себя венецианцу в посредники, разумеется, не бескорыстно. Он же уговорил Тревизано прикинуться купцом, убедив в том, что, узнав об истинной цели его приезда, великий князь не пропустит посла в Орду.
Когда Яков Захарьин доложил великому князю о том, что за его спиной венецианцы ведут тайные переговоры с его врагом ханом Ахматом, тот пришел в неистовство. Вольпе и Тревизано бросили в темницу, отобрав все имущество, деньги и посольские дары[13]. За проявленную бдительность Захарьин был оставлен при московском дворе, надеясь уже больше не возвращаться в ненавидимый им город на Волхове.
4
Дорога от Новгорода до Москвы заняла целую седмицу. Тяжелая карета греческой принцессы, курясь голубым дымком от железной печки и колыхаясь на ухабах, медленно ползла по раскисшей дороге. Сзади тянулся огромный обоз с приданым. Софья Палеолог везла жениху 6 тысяч золотых дукатов, резной трон слоновой кости с изображением двуглавого орла, которому вскорости суждено будет стать гербом Российского царства, иконы афонского письма и доставшуюся ей по наследству библиотеку византийских императоров.
В карету к принцессе то и дело подсаживался папский легат Антонио Бонумбре. Чтобы не выслушивать его назойливые проповеди, Софья притворялась, что дремлет. Глядя сквозь полуопущенные ресницы на проплывающие мимо сумрачные, разбойные леса, она неотрывно думала о человеке, с которым ей придется делить супружеское ложе. Каков он? Красив или уродлив? Добр или жесток? Умен или глуп? Сможет ли она полюбить его и полюбит ли ее он?
Сватовство великого князя московского явилось для Софьи улыбкой фортуны. После смерти отца, деспота Мореи Фомы Палеолога, осиротевшая Софья вместе с братьями оказалась в Риме при папском дворе в унизительной роли приживалки. Брат Андрей безуспешно пытался продать всем желающим корону византийских императоров, второй брат, Мануил, принял ислам и перешел в услужение турецкому султану. Саму принцессу братья предлагали в жены европейским монархам и даже просто богатым итальянцам, всякий раз получая унизительный отказ. Годы шли, а женихов все не было, ей пришлось даже на пять лет убавить свой истинный возраст (на самом деле Софье уже стукнуло двадцать семь), и все ближе рисовалась печальная участь аббатисы далекого монастыря.
Потому и согласилась на брак с московитом, почти не раздумывая. Кровь византийских императоров, которая текла в ее жилах, жаждала власти, почета, трона! Ее даже не расстроил скандал, разыгравшийся во время пышного обряда заочного обручения в соборе Святого Петра, который вел сам папа Сикст IV. В последний момент выяснилось, что представлявший жениха Джан Батиста делла Вольпе не приготовил обручальные кольца и их пришлось одалживать у гостей.
И вот она здесь, в неведомой стране, где ей отныне предстояло жить и умереть. Увы, прежний восторг в душе принцессы постепенно сменялся тревогой. Все вокруг было чужое. После величественного, залитого жарким солнцем Рима — затерянные в лесах и болотах убогие деревни, незнакомая речь, странные обычаи, настороженные лица. Сопровождавшие ее греки и итальянцы были здесь такими же чужаками, как она, а ей хотелось скорее понять эту страну и людей, в ней живущих.
Наудачу подвернулся ей юный новгородский переводчик, которого Софья теперь почти не отпускала от себя, осыпая градом вопросов. Юноша был умен, учтив и, что самое удивительное, оказался таким же заядлым книгочеем, как и сама принцесса. Книги с детства заменяли ей подруг, спасали от одиночества, дарили радости, которых она была лишена, помогали мириться с унизительной ролью приживалки при Ватикане, получавшей на все расходы раз в месяц жалкие сто экю и постоянные напоминания о благодеянии папской курии по отношении к нищим сиротам. Не без тайного умысла Софья решила показать Мите книги, которые она везла жениху в качестве приданого. Ее одолевали сомнения: смогут ли русские оценить по достоинству эти сокровища? И по тому, как у юноши задрожали руки, когда он стал листать взятый наугад манускрипт инкварто в переплете из бычьей кожи, как загорелись его глаза, принцесса поняла, что ее страхи напрасны. А Митя с восторженными возгласами вынимал из сундука одну книгу за другой. Тут были и «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, и «Энеида» Вергилия, и «История» Тацита, и «Комедии» Аристофана, и трактаты Цицерона, и песни Пиндара, и сочинения Аристотеля и Платона, и дотоле неведомые на Руси поэмы Гомера[14].
5
Поезд государевой невесты уже приближался к Москве, когда возникло неожиданное препятствие. Узнав о вызывающем поведении Антонио Бонумбре, митрополит Филипп объявил, что ежели папский легат с латинским «крыжом» въедет в Москву через одни ворота, то сам он тотчас покинет город через другие. Чтобы не ссориться с владыкой накануне своей свадьбы, великий князь послал на переговоры с легатом боярина Федора Хромого, и тот нагнал на папского посланника такого страху, что он безропотно позволил спрятать латинский крест и в дальнейшем вел себя тише воды ниже травы.
14 ноября 1472 года при огромном скоплении народа великий князь встретил свою невесту. Одного взгляда на будущего супруга Софье было достаточно, чтобы понять: перед ней истинный государь. Она успела повидать многих монархов и знала, что ни пышная свита, ни роскошные одежды не заменят этой непререкаемой уверенности в своем праве повелевать людьми, которая читалась во взоре ее будущего супруга. И в эту же минуту Софья поняла, что их союз будет строиться не на зыбком песке любовного чувства, которое сегодня может вспыхнуть, а завтра погаснуть, а на твердом фундаменте общей цели.
Государю нужна государыня! Вдвоем они сумеют превратить эту громадную страну в великую державу! Она, София Палеолог, станет верной помощницей своему супругу, перебросит мост между варварской Московией и европейскими странами, вызовет из Италии самых искусных мастеров и художников, поменяет дикарские повадки великокняжеского двора, поможет супругу смыть позорное клеймо данника Орды. И недалек тот день, когда русский царь и его царственная супруга станут вровень с самыми могущественными государями Европы!
Венчание состоялось в канун праздника Иоанна Златоуста — небесного покровителя московского князя. Еще не остывший после истории с легатом и втайне недовольный браком государя с гречанкой сомнительного вероисповедания, митрополит Филипп поручил вместо себя свершить таинство брака простому протопопу из Коломны. Маленькая деревянная церковь, притулившаяся к недостроенной громаде Успенского собора, не вместила и малой части гостей. Но Софья ничем не выдала своего разочарования. Стерпела она и варварские свадебные обряды, и безобразное пьянство и обжорство гостей, затянувшееся на шесть дней. Ее не смутили и откровенно враждебные взгляды, которые бросал на нее сын великого князя от первого брака — шестнадцатилетний наследник Иван.
Зато все искупила первая брачная ночь. Супруг был силен как бык и опытен в альковных делах. Ощутив в себе могучую струю его горячего семени, Софья тотчас уверилась в том, что у них будет много детей, в жилах которых оживет священная кровь византийских базилевсов.