1
Только пять годков минуло после женитьбы великого князя на греческой принцессе, а сколь всего случилось! Дедовская простота дворцовой жизни сменилась пышным византийским ритуалом. Особо ретивые придворные уже величают Ивана Васильевича царем, вошло в обиход целование монаршей руки, князья и бояре яростно соперничают за новые придворные чины — ясельничих, конюших, постельничих.
Под расчетливыми ударами тяжелой московской десницы одно за другим пали к ногам великого князя удельные княжества: Ярославское, Дмитровское, Ростовское. После неудачного похода хана Ахмата на Русь на время присмирела Большая Орда.
Отошел ко Господу престарелый митрополит Московский и всея Руси Филипп, на смену ему пришел владыка Геронтий, строптивый в делах церковных, но послушливый в делах государевых.
Два пожара, один страшней другого, огненными языками слизнули половину Москвы. Сам великий князь с обгорелой бородой и багром в руках яростно боролся с наступающей лавиной огня. И вот уже на месте черных пепелищ выросли новые улицы и слободки, терема и храмы.
Соблазнившись щедрыми посулами, понаехали в Москву иноземцы всех мастей: зодчие и лекари, художники и ювелиры, купцы и оружейники. Давно ли москвичи подозревали у каждого иностранца рога под шапкой и хвост в штанах, а теперь все привычней звучит на улицах иноязычная речь.
Набирала силу московская дипломатия. Скачут во все концы государевы послы, шмелями гудят в государевых палатах послы иноземные. В тени дипломатии раскидывала сеть тайных осведомителей молодая русская разведка.
В самой середке Кремля, на месте бывшего подворья Крымской Орды, разместился посольский двор. Убрать отсюда Крымское подворье уговорила мужа великая княгиня Софья. Иван Васильевич и сам об этом давно подумывал, раздражаясь при виде татар под окнами своих палат, напоминавших о тех временах, когда московские князья водили под уздцы коней грозных баскаков. Однако ссориться именно сейчас из-за подворья с крымским ханом Менгли-Гиреем было бы неразумно. У Москвы и Бахчисарая есть общий враг- хан Большой Орды Ахмат, который вряд ли успокоится после своего недавнего поражения.
Выслушав супруга, великая княгиня с мягкой настойчивостью все же выпросила у него дозволения ей самой решить этот щекотливый вопрос. Получив согласие, Софья отправила послов в Бахчисарай, но не к самому хану, а к его супруге. В прочувствованном письме великая княгиня поведала великой ханум про свой чудесный сон, в котором ей явился святой Николай в сияющих одеждах и обещал подарить наследника, если она возведет храм в его честь на том самом месте, где ныне находится Татарский дом. Княгиня выражала надежду, что ханша по-женски поймет ее, но для пущей убедительности подкрепила свою просьбу такими подарками, каких в Бахчисарае от Москвы уже давно не видывали. А тут вдруг оказалось, что и сами крымчаки были бы не прочь переселиться из пропахшего навозом и прогорклым бараньим жиром тесного подворья на привольный берег Яузы. Как говорит старая татарская пословица: зачем нюхать собственную вонь?
Не успели ордынцы убраться из Кремля, как люди великого князя по бревнышку раскатали их дома и конюшни. На освободившемся месте возвели церковь Николы Гостунского и посольский двор — три большие рубленые избы, соединенные меж собой крытыми галереями, по которым деловито сновал посольский люд.
В первой избе полсотни писцов под взыскующим взором подьячего перебеливают особым посольским почерком важные документы: указы государя, приговоры, наказы, отписки, доклады, памяти и челобитные. Тут же златописцы украшают красками, золотом и серебром жалованные грамоты и книги для царского обихода.
Если в первой избе царит сосредоточенная тишина, то в соседней — шум, гам и многолюдье. Здесь обитают толмачи и переводчики. Народ подобрался разный: тут и перешедшие на русскую службу касимовские и астраханские татары, и успевшие овладеть чужой речью выкупленные русские полонянники, а также немцы, литовцы, ливонцы, шведы, присягнувшие московскому государю. Переводчики, владеющие письменной грамотой, стоят рангом выше толмачей, владеющих только речью устной, у них и денежный оклад выше, и на прокорм дают больше.
В третьей избе бессменно дежурят приставы, главная обязанность которых состоит в сопровождении иностранных послов. Опекают иноземцев назойливо и бдительно, дабы чего лишнего не выведали, а сами, наоборот, норовят выведать как можно больше чужих секретов. Для сего дела требуется особая питейная стойкость, умение напоить чужестранца до болтливого состояния. А еще пристав должен до тонкости знать весь дворцовый обиход, строго следить, чтобы государевой чести потерьки ни в чем не было. Тут же обретаются посольские стрельцы, «станичники» и «арбачеи», знавшие дорогу в сопредельные страны.
К посольским избам примыкает терем, в котором обитает посольский дьяк. Старого дьяка с неказистым имечком Волдырь Паюсов недавно сменил нижегородский боярин Федор Курицын. Он ныне на Москве большой человек. Чуть не всякий день с докладом у великого князя, заседает в Думе, принимает послов, прежде чем допустить их пред светлы очи государевы. Умом и проворством сам выбился наверх и потянул за собой брата Ивана по прозвищу Волк. Теперь они на пару вершат все посольские дела.
2
— Эй, Малой, тебя дьяк к себе кличет!
Дмитрий Герасимов резво вскочил на ноги и направился к выходу из посольской избы. Мимоходом щелкнул бойкого гонца по затылку — чтоб не дразнился. Приставшей с детства клички он стеснялся, как-никак двадцатый год пошел, да и росту вымахал непристойного. Люди смеются: ничего себе Малой — верста коломенская!
Гадая, зачем он так срочно понадобился самому посольскому дьяку, Дмитрий взбежал по высокому крыльцу и, больно стукнувшись лбом о низкую притолоку, вошел в просторную горницу, где дожидались приема с десяток посетителей. Но ждать не пришлось, стоявший у дверей пристав велел ему войти, минуя очередь.
Дьяк Федор Васильевич Курицын сидел за огромным столом, заваленным бумажными и пергаментными свитками из склеенных встык узких столбцов. Словно не замечая вошедшего, дьяк один за другим развертывал длиннющие свитки и быстро пробегал текст глазами. Не найдя искомое, раздраженно отбрасывал свиток в сторону и брал следующий. На вид дьяку было лет тридцать, а короткая курчавая бородка и распахнутая на груди простая белая рубаха делали Федора Васильевича еще моложавее. Понаблюдав за его бесплодными поисками, Дмитрий негромко кашлянул и произнес:
— Тетради лучше, чем свитки. И писать в них легче, и искать нужное проще, опять же на склейках не ветшают.
С острым прищуром оглядев Герасимова, Курицын спросил:
— Сам придумал?
— У нас в Новгороде давно так заведено.
— Что ж, насчет тетрадей верно мыслишь. Нынче же распоряжусь. А дело у меня к тебе вот какое. Приехал в Москву архитектор из Италии. Зовут Аристотель Фиораванти. Будет заново строить Успенский собор, который наши косорукие мастера загубили. Бахвалится о себе, будто другого такого зодчего во всей Европе нет. Он и в пушкарском деле дока, и мосты строит, и крепости. Язык наш не разумеет, а потому быть тебе при нем толмачом.
— Италийский язык я еще плохо знаю, — смутился Дмитрий.
— Зато на латыни как птица поешь, так что поймете друг друга. Следуй за ним неотступно. Куда он, туда и ты. И вот еще что. Наш человечек в Италии извещает, что сей Аристотель бежал из-под суда как фальшивомонетчик, да и в других грехах замечен. Вот я и сомневаюсь: уж не мошенник ли? Загубит дело, а мы в ответе. Так ты к нему приглядись поближе. Разузнаешь что — сразу ко мне.
Заметив смущение на лице Дмитрия, Курицын понимающе усмехнулся:
— Доносить стыдишься? Так то не донос, а государева служба, а мы с тобой слуги государевы!
Сбежав с крыльца, Дмитрий прямиком направился в другой конец Кремля, где высилась громада полуразрушенного Успенского собора. Он хорошо помнил тот поздний майский вечер, когда с чудовищным грохотом рухнул уже почти готовый храм. Помнил ужас, охвативший москвичей: хуже знамения не придумаешь! Чудом тогда никто не погиб. О причинах обрушения говорили разное. Бранили строителей, а те божились, что виной всему поразивший в тот день Москву «землетряс».
…Рухнувший собор являл собой страшное зрелище. Южная стена еще держалась, от восточной и западной уцелела лишь половина, зато северная обрушилась полностью. Всюду валялись груды белого камня и кирпича. Возле руин стояли строители собора: мастера Кривцов и Мышкин и известный на всю Москву подрядчик Владимир Григорьевич Ховрин. Все трое с унылым видом наблюдали за человеком в иноземной одежде, который бесстрашно лазил среди развалин.
— Слава те Господи, толмач объявился, — проворчал Ховрин, завидев Дмитрия. — Умучился я с этим фрягом. Про что толкует, не понимаю ни хрена, только чую, что матерится не по-нашему.
Аристотель Фиораванти уже шел к ним, на ходу отряхивая камзол от известковой пыли и что-то оживленно объясняя по-итальянски двум сопровождавшим его молодым людям. На вид знаменитому зиждителю было сильно за пятьдесят. На дочерна обожженном солнцем узком лице, обрамленном длинными волосами цвета воронова крыла, ярко выделялись неожиданно синие глаза.
— Святая Мадонна! Наконец-то я слышу благословенную латынь! — просиял итальянец, когда Дмитрий назвал ему себя. — Так ты мой переводчик? Чертовски рад, надоело изображать глухонемого. Я буду звать тебя Деметрио, не возражаешь? Тогда позволь представить тебе моих помощников. Вот этот красавчик, который все время думает о девках, вместо того, чтобы слушать мои умные речи, — мой приемный сын Андреа. А этот унылый мизантроп — мой помощник Пьетро. Когда-нибудь он станет великим зодчим, похуже меня, но тоже великим. Ну а теперь приступим к делу!
— Итак, синьоры, я готов поставить диагноз вашему больному, — громко объявил Фиораванти, загибая пальцы и считая на латыни: — Unus. Известковый раствор слишком жидок и не клеевит. Duo. Кирпич никуда не годится.
В доказательство итальянец поднял валявшуюся на земле кирпичину и ударом о камень расколол ее пополам.
— Tres. Главной причиной обрушения стала каменная лестница, которая ведет на хоры. Вы прислонили ее к пустотелой стене, и она не выдержала ее тяжести.
Quattuor. Вы заложили слишком мелкий фундамент для такой махины. Ergo[15], все это мы будем сносить!
— Все?! — изумленно переспросил Ховрин.
— Si, signore! Destruo et aedificabo! Разрушу и воздвигну, как сказано в Писании. Через неделю здесь должно быть чистое место. А к завтрашнему дню мне будет нужен таран.
— Какой таран? — снова изумился подрядчик.
Вместо ответа Фиораванти достал свинцовый карандаш и размашисто изобразил на уцелевшей стене треногу с подвешенным к ней бревном:
— Вот такой! И поторопитесь. Иначе за каждый день простоя вы будете платить из своего кармана. Я слишком дорого обхожусь вашей казне, чтобы попусту терять время.
3
Гулкие удары сотрясали Кремль. Два десятка дюжих мужиков раскачивали тяжелое бревно с железным наконечником, с размаху ударяя им в стену собора. Сначала появлялась трещина, потом с грохотом, поднимая столб пыли, падал кусок кладки.
Аристотель Фиораванти сидел на складном стуле, наблюдая за разрушительной работой тарана и подавая короткие команды. Толпа любопытствующих наблюдала за тем, как на ее глазах исчезает могучий собор, который возводили три года.
Ближе к вечеру появился великий князь. Молча выслушал пояснения зодчего и удалился, так и не сказав ни слова. Привыкший скрывать свои мысли, Иван Васильевич ничем не показал, что втайне рад случившемуся. Рухнувший собор был детищем покойного митрополита Филиппа, и вместе с ним рушился весь старозаветный московский порядок. Новый собор будет государевым детищем, ради которого он не пожалел немалой доли новгородской контрибуции. И пусть ревнители древнего благочестия видят, что государю служат не токмо православные, но и латиняне, и бесермены, и иудеи, лишь бы от них был прок!
Солнечная апрельская погода вдруг сменилась холодными проливными дождями. Работы остановились, и, чтобы не терять время, Аристотель Фиораванти отправился во Владимир-на-Клязьме смотреть тамошний Успенский собор, который должен был стать образцом для будущего храма.
…Несколько раз обойдя кругом златоглавый красавец-собор, итальянец надолго замолчал. Ему явно не верилось, что двести лет назад русские мастера могли создать такое чудо. Восхитили итальянца и фрески Андрея Рублева и Даниила Черного, пестрым ковром покрывавшие собор изнутри.
— Mea culpa! [16] — признался Фиораванти Дмитрию. — Я недооценивал твоих соотечественников. Эти художники могли бы расписывать лучшие соборы Италии!
Переживавший за своих Дмитрий внутренне ликовал. Пусть знает, что на Руси всегда хватало людей, наделенных Божьим даром. А сколько дивных храмов могли построить русские зодчие, если бы не монгольское нашествие, отбросившее страну на целые столетия назад!
…Несмотря на разницу в возрасте, они уже успели подружиться. Аристотель предложил Дмитрию поселиться в большом доме, выстроенном для него на Боровицком холме рядом с великокняжескими палатами. Поскольку контракт с Фиораванти был заключен на пять лет, он решил выучить русский язык, в чем Дмитрий ему охотно помогал. А сам в свою очередь быстро осваивал итальянский, отличавшийся от латыни примерно так же, как русский язык от старославянского.
Помня наказ посольского дьяка, Дмитрий все никак не решался спросить Аристотеля о причинах, побудивших его спешно перебраться в Москву. Но однажды итальянец разговорился сам. Сначала его карьера складывалась исключительно удачно и он смог построить несколько прекрасных зданий в разных городах. Но, как гласит старая римская пословица: Fortuna non penis, in manus non resipe[17].
Среди зодчих в Италии царит жестокое соперничество. За выгодный заказ могут оклеветать конкурента и даже подослать наемного убийцу. Прознав, что Аристотель занимается химическими опытами, его враги пустили слух, будто он фальшивомонетчик. За такое преступление казнят, заливая в глотку преступника расплавленный металл. Поэтому, не дожидаясь суда, он почел за благо под покровом ночи бежать из Рима в Болонью. Поначалу там встретили его с распростертыми объятиями, удостоив звания главного архитектора. Но вместо того, чтобы строить соборы и дворцы, зодчий был вынужден исправлять дурную работу других: выпрямлять покосившиеся колокольни и накренившиеся стены, чистить каналы и акведуки. Отношения с властями Болоньи постепенно ухудшались, а затем и вовсе испортились. А когда он стал настойчиво требовать у городского совета дать ему заказ, достойный его таланта, его просто лишили должности.
Тут-то и подвернулся московский посол Семен Толбузин, посуливший Аристотелю золотые горы. Но главным соблазном для него стал собор, который он сможет построить от фундамента до крестов на его куполах, собор, который прославит его имя!
Слушая откровения зодчего, Дмитрий стыдился того, что поневоле превратился в соглядатая. Ему все больше нравился этот человек, в котором удивительным образом соединялись цепкая деловая хватка с чувством прекрасного, добродушие — с жесткой требовательностью, житейская искушенность — с детской мечтательностью. В доме Фиораванти часто бывали иноземцы, и для каждого у Аристотеля находились слова поддержки, дельный совет и открытый кошелек.
Сдружился Дмитрий и с приемным сыном зодчего Андреа — стройным юношей с шапкой курчавых волос. Он тоже рассказывал ему об Италии. Но то была другая Италия — страна прекрасных дам и мужей-рогоносцев, страна, где поют серенады и бьются на поединках. Андреа был всей душой предан своему приемному отцу, который когда-то подобрал его на улице и вырастил как родного сына. Он безропотно поехал за ним в Московию, но теперь отчаянно скучал в этой холодной чужой стране и от скуки одаривал небрежными ласками дворовых девок, истомно млевших от красавчика-итальянца.
А дожди все не прекращались. Промокший с ног до головы Аристотель Фиораванти облазил все окрестности Москвы в поисках подходящей глины, пока не нашел ее возле Андроникова монастыря. Здесь он построил кирпичный завод с печами для обжига и сам занялся обучением местных гончаров. Его кирпичи были прокаленными насквозь и узкими, как плинфа. Белый известняк для облицовки стен нашли на берегах Пахры.
Наконец дожди и холода отступили и можно было закладывать фундамент. Выкопали рвы необычной глубины — более двух сажен, забутили их валунами, забили дубовые сваи. Перед тем как начать кладку, Аристотель отобрал лучших московских каменщиков, пообещав каждому платить вдвое против обычного. Сам показывал, как класть кирпич «по правилу» и по «кружалу». Взяв в руки железную лопату, сам сделал первый замес известкового раствора необычной густоты. К утру раствор застыл до каменной твердости, звенел под ударом молотка.
Постепенно обозначились стены будущего собора, подрастая с каждым днем. Аристотель зорко следил за работой каменщиков, сам выверял кладку отвесом и ватерпасом. По его заказу кузнецы ковали железные скрепы, ладили лебедки для подъема тяжестей и прочие дотоле невиданные на Руси устройства.
Великий князь все чаще появлялся на стройке, подолгу наблюдая, как идут работы. Нарождающийся собор становился для него символом огромной державы, которую он строил. Время от времени государь приглашал итальянского зодчего к себе и вел с ним продолжительные беседы. При этих беседах неизменно присутствовала великая княгиня Софья, опекавшая прибывающих в Москву иноземцев, в особенности своих соплеменников-греков. Но в отличие от льстивых, уклончивых греков Фиораванти держался со свободным достоинством, а его высказывания были порой такими резкими, что переводивший эти беседы Дмитрий Герасимов старался их сглаживать из опасения навлечь на голову зодчего гнев государя.
Однако Ивану Васильевичу, похоже, нравилась откровенная прямота итальянца. Он часто расспрашивал его о государственном устройстве Италии. Сочувственно кивал, когда Аристотель рассказывал о сотрясавших страну междоусобных войнах князей, разорявших своих подданных поборами на содержание алчных наемников-кондотьеров. Но когда зодчий стал с восхищением рассказывать о городах-коммунах Флоренции и Венеции, где цветут искусства и торговля, а свободные граждане сами выбирают свою власть, густые брови великого князя сходились у переносицы. Слишком уж напоминали ему эти города-коммуны Новгородскую республику.
Занимали великого князя и последние европейские достижения в военном деле. Дотошно расспрашивал об артиллерии и крепостях, о новом вооружении и тактике боя. Но потом разговор сам собой снова возвращался к вопросам государственным. Однажды великий князь напрямую спросил своего собеседника: не лучше ли пожертвовать свободами граждан ради единого, могучего государства, чем страдать от местного самоуправства?
Безусловно, отвечал Аристотель, единое государство лучше, чем лоскутные княжества. И когда-нибудь Италия непременно станет единой. Однако сильная власть не должна превращаться в тиранию. Италия знала многих тиранов, но не им она обязана своим величием, а свободным гражданам и умным законам.
На этом беседа закончилась.
По дороге домой Аристотель задумчиво сказал Дмитрию:
— Ваш государь очень умен и умеет добиваться своей цели. Но мне кажется, что он никогда не испытывает угрызений совести. А это опасное свойство!