1
Четыре года минуло после разгрома на Шелони, а Великий Новгород все никак не мог опомниться. Будто морок окутал город. Монах-летописец, горестно вздыхая, выводил в своей келье скорбные строчки: «Тогда не было в Новгороде ни правды, ни справедливого суда, и стали мы в поругании соседям нашим; и по волостям было разорение и частые поборы, крик и рыдание, и вопль и проклятие людей на наших старейшин и на наш город; ибо не было у нас ни жалости, ни правосудия».
А ведь суд в Новгороде не просто суд, на нем держится все новгородское устройство. Ради справедливого суда пращуры новгородские призвали варяга Рюрика. Раньше всех на Руси при Ярославе Мудром появился в Новгороде писаный закон: «Правда Русская». Как зеницу ока берегли новгородцы свою Судную грамоту с наказом: «Судите равно, как боярина, так и молодшего человека».
Судились в Новгороде не склочности ради, а чтобы все было по закону. После бурных столкновений на Великом мосту пили мировую и старались решить дело по справедливости. Высшим судьей считалось вече. В Людином конце возле Троицкой церкви заседал суд князя и посадника. Архиепископ судил духовенство, а также мирян по брачным и святотатственным делам. На суд к тысяцкому шли за правдой купцы и торговцы. Были суды мировые, старавшиеся примирить тяжущихся, были суды присяжных с адвокатами — «рассказчиками» и свидетелями — «послухами».
Судились за нанесенный ущерб, за невозвращенные долги, за побои и оскорбления, за сорванный с головы женщины платок. В тюрьмах обвиняемых до суда не держали, зная, что ответчик все равно придет, что бы ему ни грозило. Пыток не ведали, считая их унижением для свободного новгородца. В спорных делах присуждали поле — судебный поединок. Бились оружием и в доспехах, но не до смерти.
Самым тяжким преступлением считался «перевет» на сторону врага. Осужденного сбрасывали с моста в Волхов со связанными руками, насыпав для верности за пазуху песку. За все остальные преступления приговаривали к денежному штрафу. Если обвиняемый не платил, его усадьбу и все имущество отдавали на поток и разграбление.
Многие годы незыблемо стояло здание новгородского правосудия. А тут вдруг угрожающе накренилось, заскрипело, уродливо скособочилось. Развелось множество «ябедников», клеветой и лжесвидетельством вымогавших деньги у богатых людей. Сиротливо пустовал судебный помост возле Троицкой церкви.
Перестали исполняться приговоры. Возникавшие между концами, улицами и боярскими кланами споры решали силой, все больше наглея от безнаказанности. Наезжали ватагами, били, грабили, а то и убивали до смерти.
Окончательно рассорилась меж собой новгородская верхушка. Совет господ, собиравшийся на владычном дворе, погряз в препирательствах. Не было доверия и к архиепископу Феофилу, который вел себя двусмысленно и нерешительно. Но истомившимся людям нужна была надежда на справедливость. Тут-то и пополз по городу кем-то умело распускаемый слушок: надо бить челом великому князю московскому. Только он нас рассудит! Боярам укорот даст, за простых людей вступится.
И вот ударил вечевой колокол, и новый московский наместник Василий Китай прокричал с помоста:
— Прознал про новгородские неправды великий князь Иван Васильевич, заскорбел душой и скоро приедет сюда вершить праведный суд и карать злодеев. Обиженные и униженные, несите свои жалобы, государь всех рассудит и всем воздаст!
От этой оглушительной вести одни возликовали, другие зачесали в затылках: неспроста это, ох, неспроста. Деды поминали старое присловье: «Москва по чужим бедам не плачет». Призадумались, почуяв неладное, в боярских усадьбах, да понадеялись, как всегда, откупиться…
2
22 октября 1475 года великий князь покинул Москву и по зимнему первопутку двинулся к Новгороду. Ехал вроде бы с миром, но с немалым войском. Ехал неспешно, с частыми остановками. Первые новгородские просители ждали его уже в Вышнем Волочке. Кланялись кто кругом воска, кто мехами. На реке Холове великого князя встречал архиепископ Феофил со всей господой и тоже с дарами. Зная слабость Ивана Васильевича к хорошему вину, преподнес ему две бочки фряжского.
Не заезжая в Новгород, государь сразу отправился в приготовленную для него резиденцию на Городище. Огромную свиту и войско разместили по пригородным селам и монастырям. Назавтра владыка Феофил готовился принимать великого князя у себя, да совершил грубый промах. Вести переговоры о том, сколько для государя и его свиты нужно корму и какого, владыка прислал людей простого звания. Усмотрев в сем урон государевой чести, Иван Васильевич велел гнать владычных людей в шею, корм не брать и на пир к владыке не поехал. Это был его любимый прием: придраться к пустяку, чтобы потом на правах оскорбленного требовать больше.
Вместо того чтобы ехать к владыке, великий князь сам позвал к себе на пир новгородскую господу, сразу поставив себя в городе хозяином, а не гостем. Вино лилось рекой, новгородцы произносили здравицы в честь высокого гостя.
И вот настал день, когда под перезвон колоколов Иван Васильевич торжественно въехал в Новгород. Он первый раз увидел этот город, столь же не любимый им, сколь и вожделенный. Хозяйским глазом разглядывал богатые усадьбы, Детинец, роскошный владычный двор. Отстояв службу в Софии, пировал у архиепископа Феофила.
Целыми толпами потянулись на Городище новгородские челобитчики. С болью и гневом наблюдали за этим библейским исходом не утратившие гордости горожане. Это ль не безумие? Не бывало еще такого, чтобы новгородцы на своих Москве доносили!
А люди все шли и шли. Много было безвинно пострадавших, но не меньше и тех, кто жаждал чужими руками посчитаться со старым недругом или оттягать спорное. С утра и до позднего вечера государевы дьяки принимали жалобы и подношения. Особо назойливых и многоречивых приставы тычками подталкивали к дверям: поплакался — пора и честь знать.
25 ноября пред государевым судом предстали жители Славковой и Микитиной улиц. Били челом на посадника Василия Ананьича, Богдана Есипова, младшего сына Марфы Борецкой — Федора, Ивана Лошинского и еще нескольких знатных бояр за то, что многих уличан пограбили и избили. Затеял набег известный буян Федор Борецкий, лишний раз подтвердив свое уличное прозвище Дурень. Зачесались кулаки, вот и подговорил неревских бояр посчитаться со Славенским концом за некие старые обиды. Посадник Василий Ананьич в набеге вовсе не участвовал, его схватили вроде бы за то, что он, будучи степенным посадником, не воспрепятствовал разбою, а на самом деле за чрезмерную ретивость в спорах с Москвой. Учинив строгий разбор дела, великий князь приказал четверых бояр отправить под стражей в Москву. Остальных отдал под залог владыке.
Вот уж возликовали многие горожане, увидев закованных в железо знатнейших и богатейших людей Новгорода. Как же не радоваться, когда страдают те, кто вчера возносился паче гордости! Не зря говорят: высоко летает, да низко сядет. Но только есть ведь и другая пословица: «Не смейся, горох, над бобами: будешь и ты под ногами».
Скоро заметили, что государев меч карает только неугодных Москве бояр из ближнего круга Марфы Борецкой. Саму Марфу великий князь покамест не тронул. То ли проснулась жалость к потерявшей сыновей матери, то ли посчитал неопасной лишившуюся клыков старую волчицу.
Вечером 30 ноября случилось чудо дивное и страха исполненное. Вдруг вырос над Городищем огненный столп от земли до неба и ударил гром. Завыли собаки, а люди шептались в тревоге: к чему бы такое?
Тяжким бременем легло на новгородцев содержание войска и огромной свиты великого князя. И вот уже потянулись на Городище жалобщики на бесчинства и грабежи слуг государевых, поминая про себя еще одну пословицу: «Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву».
Наскучив вершить суд, великий князь велел всех челобитчиков гнать в шею, а сам отправился пировать к новгородским боярам. Везде его ожидали радушные хозяева, заваленные снедью столы, здравицы и клятвы. Иван Васильевич охотно поднимал чарку за чаркой, благо, с детства привычный к хмелю, мог перепить любого. Благодушно слушал льстивые речи, сам не скупился на ласковые слова, а с некоторыми боярами даже и лобызался. Проводив высокого гостя, все облегченно вздыхали. Слава тебе господи, пронесло, а там, глядишь, уедет — и снова воротится прежняя жизнь.
Пировал Иван Васильевич почти два месяца кряду, переходя от одного боярина к другому и всякий раз увозя с собой богатые «поминки»: меха, золотые «корабленики» [18], стерлядей и осетров. Посетил даже близкую подругу Марфы Борецкой — знатную вдову Настасью Григорьеву. Милостиво беседовал, хвалил за хозяйский ум и неженскую деловую хватку. И только самую богатую новгородскую усадьбу — чудный двор Марфы Борецкой — обошел стороной.
Марфа и впрямь жила как загнанная волчица. Однако ненависть и жажда мести не лишили боярыню разума. Она сразу разгадала, что свой суд на Городище великий князь затеял для того, чтобы вбить клин между новгородцами. Знала, что спустя год, от силы два, снова придет сюда высокий сутулый человек с длинными загребущими руками и на этот раз захочет разрушить вековой уклад новгородской жизни. Вот тогда развеется темный морок в новгородских головах и снова придет ее время!
Но даже прозорливый ум Марфы Борецкий не мог охватить всей глубины государевых помыслов. Не знали хитромудрые новгородские бояре, что всех их ожидает одна судьба: и тех, кто радеет за вольный Новгород, и тех, кто тяготеет к Москве. А могли бы догадаться по тому, как настойчиво расспрашивал великий князь об их вотчинах. Вот уж прикусили бы хвастливые языки, кабы знали, какие мысли роятся в голове их высокого гостя.
А мысли были такие.
Державе нужны служилые люди, всем обязанные государю и во всем от него зависимые. Чтобы за полученную в поместье землю несли государеву службу, а ежели грянет война, по первому зову являлись конно и оружно. Имя им будет дворяне, и быть им главной опорой русского престола!
Вот только где взять свободные земли, чтобы испоместить на них новое служилое сословие? Забрать у своих же бояр нельзя до той поры, пока на них еще держится государева власть. Братьев — удельных князей Андрея Большого и Бориса Волоцкого — тоже трогать рано. Еще жива мать, великая княгиня Мария Ярославна, а она не простит сыну каинов грех.
Все сходилось на Новгороде. Здесь и земли прорва, и за ее владельцев вступиться некому. Для московских бояр они чужие, да и своя чернь уже не захочет класть за господ свои головы.
Оставался один вопрос, на который великий князь еще не нашел ответа. Как быть с землями Софийского дома? На пиру у владыки Феофила, рассеянно внимая цветистым восхвалениям в свою честь, великий князь думал о том, как несправедливо устроен мир. Почему этот слабовольный и уклончивый старик в белом клобуке владеет богатствами едва ли не большими, чем он, государь московский, который с малых лет денно и нощно трудился во благо своего государства?
Как заполучить эти богатства и земли, втуне пропадающие для государевых нужд? Просто отобрать? Но посягательство на имущество церкви считается смертным грехом, за который предают анафеме. Да и митрополит Геронтий на такое не благословит. А ссориться с церковью русскому государю никак нельзя, ибо за ней — народ!
Значит, нужно искать трещину в самой церкви, которая ослабит ее и сделает подвластной государевой воле. Вот только где она, эта трещина?
И не ведал еще великий князь, что заветная трещина змеится совсем рядом — на Михайловой улице, в доме скромного священника Алексея, где собирались городские вольнодумцы. В унавоженной невзгодами почве бурно проросли семена, некогда посеянные заезжим иудеем Схарией. Еретические разговоры велись теперь уже почти открыто, попы и миряне щеголяли друг перед другом вольнодумством, пьянея от собственной смелости. Посмеивались над наивной верой простецов, глумились над иконами, бранили монахов, сомневались в жизни за гробом.
Невидимыми кругами расходилась ересь по городу, смущая умы и сея сомнения, притягивая ищущих ответов и просто любопытствующих. Доходили слухи о ереси и до архиепископа Феофила, но он только отмахивался: до того ли?
3
Воротившись из Новгорода, великий князь вызвал к себе Аристотеля Фиораванти. Спросил с лукавым смешком: посол Сенька Толбузин сказывал, будто бы ты пушки делать умеешь. Правда аль прилгнул?
Задетый за живое итальянец с достоинством заявил, что другого такого пушечного мастера, как он, еще надо поискать. Посерьезнев, Иван Васильевич попросил рассказать, как устроено пушечное дело в Италии. В ответ Аристотель разразился такой увлеченной речью, что Дмитрий Герасимов, к этому времени уже успевший освоить итальянский, едва успевал переводить. Поведал об осадных мортирах, способных проломить мощные стены, о полевых пушках, стреляющих рикошетом, когда ядро скачет по земле как мячик, пробивая огромные бреши в рядах атакующих, о ручных пищалях и фальконетах для стрельбы по пехоте картечью, о брандскугелях — «огненных шарах», сеющих пожары в осажденной крепости. Но сами по себе пушки мало что значат в неумелых руках, заключил Аристотель. К ним нужны искусные пушкари, умеющие стрелять быстро и метко, знающие, как правильно расставить орудия, с каких позиций нанести наибольший урон неприятелю.
Внимательно выслушав горячий монолог итальянца, Иван Васильевич объявил ему свою волю. Строительство Успенского собора придется остановить, а самому Аристотелю надо немедленно начать строить Пушечный двор. Увидев вытянувшееся лицо зодчего, успокоил: собор никуда не денется, с весны работы возобновятся. Просто пушки сейчас нужнее храма.
Для начала Аристотель изучил кованые пушки, состоявшие на вооружении московского войска. Делали такие пушки, словно бондарь бочку, сваривая железные полосы и стягивая их обручами. Большого заряда пороха такие орудия не выдерживали, часто разрывались, калеча пушкарей, били недалеко и не метко. Целились на глазок, вместо лафетов использовали дубовые колоды, подкладывая на них клинья, чтобы изменить угол наклона. Поскольку жерла были разного размера, то для каждой пушки приходилось делать свои ядра.
Отныне мы не будем ковать пушки, объявил Аристотель по окончании осмотра. Мы будем их отливать из меди и бронзы. А для этого придется построить литейные печи и подготовить мастеров.
Место для Пушечного двора выбрали близ Спасских ворот ближе к реке Неглинной. Деньги безропотно выдавала казна. Будущих литейщиков Аристотель сам отобрал из самых мозговитых и рукастых московских мастеров и сам же взялся за их обучение, для большей доходчивости инкрустируя язык Данте затейливым русским матерком.
Работа кипела всю зиму, а сразу после Пасхи Аристотель устроил показательную стрельбу из первой отлитой им пушки. На лугу у Неглинной собралась большая толпа. Приехал великий князь в окружении воевод. Возле орудия хлопотали мастер Яков и его подмастерья. Пушка сверкала на солнце красноватой медью, дубовый лафет на колесах был украшен резьбой. По знаку Аристотеля трое пушкарей вкатили в жерло пушки тяжелое каменное ядро, после чего итальянец жестами потребовал, чтобы все отошли в сторону, а сам взял в руки тлеющий фитиль.
Пушка оглушительно рявкнула, ядро с воем пролетело сотню сажен и точнехонько угодило в самую середку набитого землей деревянного сруба. Великий князь, забыв о полагающейся ему величавости, бегом побежал смотреть. Верхние венцы сруба были разбиты в щепы, уцелевшие валялись на земле бесформенной грудой. Народ восторженно гудел. Государь заключил итальянца в объятия и трижды расцеловал.
Тотчас последовал первый заказ для Пушечного двора: десять осадных мортир. Срок — не позднее ноября. Провожая великого князя взглядом, Аристотель негромко сказал своему переводчику Дмитрию Герасимову:
— Кажется, ваш государь собрался штурмовать какую-то крепость. Интересно бы знать: какую?
И сразу пришла на ум Дмитрию тревожная догадка: уж не на Великий ли Новгород снова собирается идти войной великий князь? От одной этой мысли заныло в груди. Прожив в Москве уже пять лет, Дмитрий по-прежнему осознавал себя новгородцем. Болела душа за любимый город, на долю которого выпало столько невзгод и страданий, он скучал по брату Герасиму, от которого лишь изредка получал скупые вести, по оживленному гомону Торга, по вечерним службам в Софии, и все чаще являлись ему во снах щедрые ласки Умилы.
4
Предчувствие не обмануло Дмитрия: великий князь решил раз и навсегда покончить с новгородской вольницей, разогнать буйное вече, навести свои московские порядки. Нужен был повод к войне, и повод быстро сыскался. По весне приехали в Москву со своими жалобами подвойский Назар и вечевой дьяк Захар Овинов. То ли по чьему-то лукавому наущению, то ли по собственному разумению назвали челобитчики великого князя Ивана Васильевича не, как обычно, господином, а государем. Мелочь вроде бы, да только в политике мелочей не бывает. Великому князю было доложено, что новгородские послы желают присоединиться к Москве, а его видеть своим государем.
Тотчас было отправлено в Новгород московское посольство во главе с воеводой Федором Хромым. На спешно созванном вече послы торжественно объявили новгородцам радостную весть: великий князь Иван Васильевич, уступая вашим просьбам, согласен стать вашим государем и будет править вами так же, как всеми прочими своими землями. А здесь, на вечевой площади, надобно построить государев дворец.
Когда боярин умолк, установилась мертвая тишина, а потом вече взорвалось такими яростными криками, что московские послы поспешили убраться от греха подальше. Нет, не хотели новгородцы другого государства, не хотели жить по чужой воле, а хотели оставаться свободными людьми, самим управлять своей жизнью!
Ошибся в своих расчетах московский государь, думая, что черный люд продаст свои вольности за чечевичную похлебку. Оказалось, что простой ремесленник дорожит ими не меньше, а пожалуй, что и больше, чем дрожащий за свои богатства знатный боярин, успевший тайком съездить в Москву и попроситься на государеву службу. Был среди таких «переветников» даже Василий Казимир — ближний друг Дмитрия Борецкого и незадачливый предводитель новгородского войска на Шелони. Уж, казалось бы, ему-то вся стать по гроб жизни ненавидеть Москву, да вот беда: умен был боярин Василий, давно понял, куда дело клонится, потому и поспешил перекинуться в стан победителя. Последовал за ним и завсегдатай «жидовских посиделок» боярин Григорий Тучин. Вместе с Федором Борецким Тучин участвовал в набеге на Славкову и Микитину улицы, после суда на Городище оказался в темнице, но, освобожденный по ходатайству владыки Феофила, тайно поступил на службу московскому государю.
Прямо с веча разъяренный народ бросился громить усадьбы радетелей Москвы. Первым погиб посадник Василий Никифоров. Под жестокими побоями признался боярин, что целовал крест великому князю, но божился, что никакого урону Новгороду не наносил. Не поверили, насмерть забили камнями. Захар Овинов и его брат — посадник Кузьма искали спасения на владычном дворе, но набежавшая толпа разорвала их прямо под окнами владыки. Еще одного боярина зарубили топорами прямо на вечевой площади.
Пока новгородцы буйствовали, московские послы прятались на Городище. После того как страсти улеглись, им вручили грамоту новгородского веча. В ней новгородцы вежливо, но твердо извещали великого князя московского, что никакого другого государства они не хотят, а хотят, чтобы все оставалось по старине. И что послов новгородцы к великому князю не посылали, а если что по своей дурости и сказали подвойский Назар и дьяк Захар, так они за это уже ответили. А еще вече выражало надежду, что и впредь между Великим Новгородом и великим князем сохранятся мир и согласие.
Да только зря тешили себя новгородцы несбыточными надеждами. Клацнув, уже защелкнулся железный капкан государевой воли.
— Это ж за кого они меня принимают? — гневно вопрошал великий князь своих ближних. — Сначала сами зовут государиться, а потом свои же слова назад берут. Как такое стерпеть?
— Никак нельзя! — согласно кивали ближние.
5
Свой третий поход на Великий Новгород московский государь готовил с привычной неспешностью и основательностью. Первым делом разослал во все русские земли призыв покарать новгородцев за некие их преступления. За какие именно преступления — не сказывал.
Всю осень слетались вороны черные клевать ворону белую. Одни шли воевать по принуждению, другие — в надежде пограбить, но всех опять сплотила давняя нелюбовь к богатому и своевольному Великому Новгороду, осмелившемуся жить не так, как живут они.
Явились со своими войсками братья великого князя Андрей Большой и Борис Волоцкий. Радостно скаля зубы в предчувствии резни, примчались касимовские татары царевича Данияра. Прислали свое ополчение тверичи, костромичи, владимирцы, боровичане, галичане, калужане, муромцы.
А вот с псковичами вышла небольшая заминка. Не хотел младший брат снова идти на старшего. Нутром чуяли псковичи, что, разделавшись с Новгородом, Москва рано или поздно доберется и до Пскова. Тянули до последнего, и только получив грозный приказ, поспешили выступить.
Предвидя, что, наученные Шелонью, новгородцы не решатся воевать в открытом поле, а запрутся за крепостными стенами, государь повелел взять в поход осадные пушки, отлитые Аристотелем Фиораванти. Ему же поручил командовать артиллерией.
Во главе полков великий князь поставил лучших своих воевод, уже не раз бивавших новгородцев: Федора Хромого, Стригу Оболенского, Василия Образца. Долго раздумывал, кому доверить передовой полк, и все же остановил свой выбор на выпущенном из темницы Даниле Холмском. Уж больно возгордился князь Данила после своих громких побед, пришлось его малость охолонуть. Теперь будет умнее.
30 сентября 1477 года огромное московское войско двинулось в поход. Впереди быстрым маршем шел отряд касимовских татар царевича Данияра, которому была поставлена задача не дать новгородцам сжечь окрестные монастыри и села, в которых должно будет разместиться осаждающие.