1
Той душной ночью боярыне Марфе не спалось. Накануне над городом разразилась сухая гроза, часто полыхали зарницы, выхватывая из мрака угольно-черные силуэты башен Детинца. Ждали дождя, но дождя не было. В рубиновом свете лампад домашнего киота смутно рисовался темный лик Спасителя. Уставясь в темноту, Марфа вела скорбный счет своих утрат. Сгинули на карельском берегу первый муж и двое сыновей, рано умер второй муж Исак Борецкий, лег на плаху сын Дмитрий. Ушла в монастырь, а значит, умерла для мира дочь Ксения. Этой весной скончался в муромском заточении, приняв перед смертью монашеский постриг, младший сын — буян Федор. Младшая невестка умерла в родах, оставив на руках у Марфы семилетнего сына Васяту. Старшую невестку забрал к себе сват Яков Короб, так и не простивший зятю тайного венгерского брака.
Опустело родовое гнездо Борецких. Затихли шумные пиры, собиравшие чуть ли не всю новгородскую знать. Из всех единомышленников остались Марк Панфильев, Григорий Арзубьев, Иван Савелков да Юрий Репехов. Одни переметнулись к Москве, другие затихли в надежде переждать худые времена.
«За что караешь, Господи?»— беззвучно вопрошала Марфа.
И жестоким ответом вдруг всплыли в памяти пылающие карельские деревни, сожженные по ее приказу в отместку за мужа и сыновей, сваленные в кучу тела убитых рыбаков, вой баб и глаза осиротелых детей.
«Твоя правда, Господи, — шептала Марфа, — грешна я, и Ты справедливо покарал меня, но теперь смилуйся, смири Свой гнев, не дай сгинуть роду Борецких!»
Долгожданный сон наконец придавил голову Марфы к подушке, но почти сразу она проснулась от истошного вопля:
— Боярыня, горим!!!
В ночной рубахе выбежала на галерею и замерла. Багровое зарево охватило полнеба. Сильный ночной ветер дул вдоль Волхова, гигантскими мехами раздувая бушующее пламя. Горел весь Неревский конец от Разважи до Великой, хвостатыми кометами летели во все стороны горящие головешки. В считаные минуты огненный вал докатился до усадьбы Борецких. Занялась сухая тесовая крыша терема, как живые корчились в пламени резные грифоны и китоврасы, звонко лопались венецианские стекла. С грохотом обрушилась кровля, погребая под собой нажитое годами добро. Урча и завывая, пламя разгоралось все сильнее, кидаясь на людей, словно лютый зверь. И вот уже запылали дворовые службы: конюшни, скотные дворы и амбары, дико заржали лошади, замычали коровы. Марфа металась среди слуг, выстраивала цепь с ведрами к реке, сорванным голосом отдавала приказания.
Но все было напрасно, к утру усадьба выгорела дотла.
Обессиленная, с обожженным лицом и опаленными волосами, боярыня молча глядела на пепелище, где прошли лучшие годы ее жизни, где рождались ее дети, где пировали ее гости. Взяв в руки спасенную икону, снова вгляделась в ее лик, с трудом подавляя в себе кощунственный гнев. Глаза Христа оставались непроницаемо строгими, а Его сложенные персты, казалось, грозили новыми бедами.
К ногам Марфы испуганным щенком метнулся Васята, ни на шаг не отстававший от бабки после смерти матери. Глянув на внука, Марфа устыдилась своей слабости.
— Ништо, Васятка, — шепнула она. — Мы с тобой другой терем построим. Краше прежнего!
2
В первую седмицу октября в Новгород привезли разметные грамоты великого князя. Это была война! Будто в страшном сне повторялась история шестилетней давности. Опять собрался совет господ думать, что делать, и опять разгневанной фурией ворвалась во владычную палату боярыня Марфа Борецкая.
— Сидите тут, а Москва уже на подходе! — исступленно кричала посадница. — Почто войско не снаряжаете? Почто монастыри не сожгли?
Ответом было гробовое молчание.
— Князь Василий, — с упреком обратилась Марфа к служилому князю Гребенке-Шуйскому. — Как ты такое мог допустить?
Старый воевода хмуро молчал, только побагровел прятавшийся в бороде шрам от сабельного удара. Зато живо вскочил на ноги архиепископ Феофил, вдруг явив решимость, которой ему всегда не хватало.
— Ты зачем сюда явилась, Марфа? — прикрикнул он. — Али звал кто? А обители жечь я не позволил! Мы тебя один раз уже послушались, и все понапрасну!
— То было лето, а теперь зима не за горами! — огрызнулась Марфа. — Под открытым небом московский князь долго осаду держать не сможет. Поморозит гузно и уйдет несолоно хлебавши.
Подал голос степенный посадник Фома Андреевич Курятник:
— Все одно не устоять нам, Марфа. Надо просить мира. А ежели мы воевать начнем, то и переговорам конец.
— Переговорничают с теми, кто за себя постоять может. А со слабыми да пугливыми никто договариваться не станет!
Господа отчужденно молчала. И в который раз остро почувствовала Марфа, как же не хватает ей сына Дмитрия.
— Думаете откупиться? Как бы не так! Сами утопнете и нас всех за собой утянете! — гневно вскричала Борецкая.
— Затвори уста, Марфа! — снова возвысил голос владыка. — Не то велю тебя под руки вывести!
— Добро! — горько усмехнулась боярыня. — Ну коли вы меня не хотите слушать, так пусть нас вече рассудит!
У дверей владычной палаты к Марфе подбежал ожидавший ее внук Васята. Как ни упрашивала его остаться дома, упрямо мотал крутолобой головенкой: я с тобой — и все тут. Одно слово — Борецкий!
…Вечевая площадь была пуста. Бронзовый немецкой работы колокол-вечник был весь в каплях осеннего дождя. В отличие от других новгородских колоколов он был «очапным» — качающимся. Один конец веревки спускался почти до земли, другой был привязан к рычагу, который раскачивал тяжелый купол колокола.
Марфа ухватилась за влажную веревку и потянула ее на себя. Колокол отозвался чуть слышным дребезжанием. Подбежал Васята, подпрыгнув, тоже ухватился за веревку, но и вдвоем они не могли заставить колокол зазвонить. И тут только Марфа поняла, как ослабела, исхудала и состарилась она за эти несчастные годы. Ей хотелось разрыдаться от осознания немощи своего тела, еще недавно налитого дерзкой силой.
— А ну-ка посторонись, боярыня, — вдруг раздался за спиной хрипловатый голос. — Не бабье это дело — в колокола звонить!
Ражий детина в рабочей сермяге и валяном колпаке, поплевав на руки, ухватился за веревку. И почуяв мужскую руку, колокол сразу отозвался радостным звоном:
— Бам-м! Бам-м! Бам-м!
Узнав знакомый голос, город тотчас навострил уши. Появились на площади первые вечники, и вот уже повалили толпы со всех пяти концов.
Когда площадь наполнилась, к вечевому помосту степенно двинулись посадники. Но, опережая всех, с молодой прытью взбежала на помост Марфа Борецкая, и вот уже разнесся над площадью ее натянутый как струна голос:
— Вольные мужи новгородские!
И полетели в толпу жгучие, пророческие слова. Пришел последний час испытаний, кричала Марфа, когда решается, быть или не быть Господину Великому Новгороду. Придет Москва, свяжет по рукам и ногам, переиначит все на свой чуждый лад. Вместе с вольностью исчезнет богатство Великого Новгорода, захиреет торговля, перетечет в московские сундуки его казна, а сам город превратится в московскую окраину.
— Так постоим же за Святую Софию, как стояли за нее наши деды и прадеды! — страстно выкрикнула посадница.
В наступившей тишине зло выкрикнул кто-то из вечников:
— Ишь как запела, а давно ль ты нас в упор не видела, богатством кичилась!
— Марфа дело молвит! — отозвался другой. — С Москвой нам не по дороге.
Выступил вперед славенский посадник Лука Полинарьин, давний недруг Борецких:
— Не слушайте Марфу, новгородцы! Она за сынов мстит, а нам дальше проживать надо. Нет у нас силы воевать, надо просить мира у великого князя. Верно я говорю?
Ждал криков одобрения, но в ответ полетела брань:
— Переветник! Заячья кровь! Тихобздуй! Продался Москве!
И вот уже закричали все разом, стали хвататься за грудки, четко хряснул первый удар, закрутились в толпе воронки драк, но все громче, все яростнее взвивался над площадью крик:
— Постоим за Святую Софию! За старину! За Великий Новгород!
Вече порешило оборонять город. Служилому князю Василию Гребенке-Шуйскому, степенному посаднику Фоме Андреевичу и степенному тысяцкому Василью Максимову наказали срочно собирать войско и готовить пушки. Каждой улице определили для защиты свой участок окружавшего город острога.
Услыхав приговор веча, Марфа не смогла сдержаться, слезы покатились по ее запавшим щекам.
3
Пока горожане готовились к обороне, архиепископ Феофил снова собрал совет господ. Втайне договорились просить у Москвы мира даже на самых тяжких условиях. 15 ноября большое новгородское посольство во главе с владыкой тронулось навстречу великому князю, но, опережая его, один за другим воровато выскальзывали из города и мчались припасть к государевым стопам именитые новгородские бояре.
23 ноября в селе Сытино состоялась встреча. Владыка униженно просил великого князя смилостивиться над своей отчиной и унять свой меч, соглашался звать его государем и платить дань. Все, о чем просил: не судить новгородцев на Москве и отпустить схваченных в прошлом году на Городище пятерых бояр. Иван Васильевич молча выслушал послов и удалился, перепоручив их своим братьям и ближним боярам, которым наказал всячески затягивать переговоры.
А тем временем касимовские татары царевича Данияра уже захватывали пригородный Кириллов монастырь. Татар было немного, их можно было выбить из обители, но воспротивился совет господ, дабы не сорвать заключение мира.
25 ноября передовой полк князя Данилы Холмского, двигавшийся вдоль реки Мсты, подошел к озеру Ильмень. Погода снова подыграла Москве. Раньше обычного ударили морозы, сковавшие озеро льдом. Приказав воинам ждать, князь Данила первым выехал на ледяную равнину. Молодой лед потрескивал под тяжестью всадника, но держал.
Уже стемнело, когда едва заметные в мертвенном свете луны московские ратники приблизились к противоположному берегу озера. Вдалеке смутно белели стены Юрьева монастыря, красными огоньками светились узкие окошки братского корпуса. У самого берега чернели закраины незамерзшей воды, чуя которую лошади тревожно всхрапывали и пятились назад. Выругавшись нехорошим словом, Данила Холмский хлестнул своего коня плетью. Ломая лед, конь провалился по грудь, но выправился и по мелководью выскочил на покрытый снежком и прошлогодними водорослями пологий песчаный берег. Вслед за князем с гиканьем помчались его воины.
На испуганный окрик монаха-привратника князь Данила рявкнул так устрашающе, что тот безропотно отворил окованные железом ворота. Оставив большую часть полка расселяться в обители, Холмский помчался дальше, спеша занять Клопский монастырь. На следующий день передовой отряд Стриги-Оболенского занял еще три монастыря и с десяток пригородных деревень. Так великий князь без боя одержал свою первую и самую важную победу, заполучив зимние квартиры для своего войска.
Убедившись в том, что Новгород взят в плотное кольцо, Иван Васильевич наконец дал ответ истомившимся новгородским послам. Перечислил все вины Великого Новгорода, заключив их словами: «А захочет отчина наша Великий Новгород бить челом, так они знают, отчина наша, как им нам, великому князю, бить челом». Ломая голову над тем, что означает сия загадка, новгородские послы отправились восвояси.
27 ноября великий князь с остальным войском появился под стенами Новгорода. Для своей резиденции он выбрал приильменское село Лошинское, то самое, где родилась и провела свое детство Марфа Борецкая.
4
Вот когда пригодились великому князю разнообразные таланты Аристотеля Фиораванти! Псковские плотники под началом итальянца выстроили у Городища крепкую понтонную переправу через Волхов, выдержавшую тяжелую конницу и пушки. Покончив с переправой, Аристотель занялся артиллерией. Расставил орудия, выбрав самые уязвимые места крепости, помог пушкарям пристреляться.
На военном совете у государя Фиораванти подробно обрисовал достоинства и недостатки новгородской обороны. Город окружен острогом, являвшим собой высокий земляной вал, обнесенный деревянным частоколом и окруженный глубоким рвом. Незамерзший Волхов перегорожен наплавной бревенчатой стеной. В конце каждой улицы высились каменные башни прямоугольной формы, сложенные из необработанного известняка. В бойницах башен торчали не менее полусотни пушек. На стенах видны были лучники и пушкари с зажженными фитилями. Еще внушительнее смотрелся похожий в плане на фасолину Детинец, окруженной каменной стеной.
Впрочем, на взгляд Фиораванти, новгородская крепость не выдерживала сравнения с европейскими цитаделями с их монументальными стенами, подземными переходами и выдвинутыми вперед башнями, позволяющими осажденным вести фланкирующий огонь.
Когда итальянец умолк, вскочил Данила Холмский и предложил, не мешкая, идти на приступ. Однако великий князь охолодил воеводу. Он решил брать город измором. При штурме не избежать мародерства, а он хотел получить неразграбленным богатый город, который уже считал своим. Так что стоило подождать, пока свое дело сделают голод, болезни и пушечные обстрелы.
…Декабрь прошел в осадной маяте. Новгородцы наглухо заперлись в остроге, время от времени постреливая из пушек, чтобы отпугнуть слишком близко подходивших к стенам москвичей. Осаждающие в свой черед вели настильный обстрел, круша деревянный тын острога и пробивая насквозь каменные башни. Несколько мортир стреляли поверх стен «огненными шарами», вызывавшими пожары.
Долгая осада несла свои тяготы и для осаждающих. Огромное войско уже опустошило округу и проглотило монастырские припасы. Пришлось срочно затребовать продовольственные обозы из Пскова. Но гораздо тяжелее приходилось защитникам Новгорода. Лазутчики доносили, что в город набилась тьма народу из окрестных деревень, что на Торгу не купишь хлеба ни за какие деньги, того гляди скоро дойдет до людоедства. Много жителей погибло от пушечных ядер. Уже началось моровое поветрие, люди мятутся промеж собой, одни хотят биться, другие кричат: хотим к Москве! Бояре сидят тихо как мыши, и только дьяволица Марфа Борецкая никак не угомонится. Все, что имела, раздала голодным, всюду поспевает, всех уговаривает стоять до конца.
Снова приезжали просить мира новгородские послы. Они уже перестали ставить свои условия, а только смиренно спрашивали: чего хочет государь? Наконец этот ответ прозвучал, и каждое слово в нем было как гвоздь в крышку гроба: «Вечу не быть, колоколу не быть, а государство все нам держати!»
Взрывом негодования отозвалось вече на эти неслыханные требования, горячие головы даже предлагали сделать вылазку, но сил уже не было. 28 декабря сложил крестное целование Великому Новгороду служилый князь Василий Гребенка-Шуйский. Его не удерживали. Старый воевода покидал город с понурой головой, провожаемый молчаливыми толпами горожан. Иван Васильевич принял князя Шуйского с честью, до поры ни словом не обмолвившись о том, что скоро заберет себе и его владения.
Снова явились новгородские послы. Но на этот раз вместо кнута Иван Васильевич приготовил им пряник, пообещав «золотым поясам» не трогать их вотчины, освободить от службы в московском войске за пределами Новгородской земли и не выводить отсюда людей. Заведомо зная, что не сдержит своего слова, великий князь, однако ж, не испытывал угрызений совести, с детства усвоив заповедь: нет такого обещания, которого нельзя нарушить ради государева дела.
Окрыленные бояре легко согласились с требованием отдать половину земель Софийского дома и всех новгородских монастырей. Зато для владыки Феофила это стало страшным ударом. Славно же отблагодарил его великий князь за все старания, за скрытую помощь Москве, за бегство владычного полка на Шелони! В один миг новгородская церковь лишилась большей части своих богатств, и в этот же самый миг пугливый и угодливый Феофил из скрытого союзника Москвы обернулся ее скрытым ненавистником.
А торг еще продолжался. Чтобы сохранить видимость приличий господа просила, чтобы государь закрепил условия мира крестоцелованием. В ответ прозвучал надменный отказ: господин не дает клятв своим слугам! Ну, пусть хотя бы его бояре поцелуют крест! — настаивали послы. Нет и снова нет! Пришлось утереться.
И настал черный для новгородцев день 13 января 1478 года. С протяжным скрипом отворились городские ворота, впуская московские полки во главе с Федором Хромым и Стригой-Оболенским. Сам великий князь в покоренный Новгород въехать поопасался — в городе еще свирепствовал мор.
Два дня спустя во всех пяти концах новгородцы присягали московскому государю. Полуживые от голода и болезней горожане целовали крест и послушно повторяли присягу, хотя имелось в ней позорное, допрежь немыслимое обещание доносить друг на друга, если кто замыслит худое против государя. И это стерпели: снявши голову, по волосам не плачут.
Тем временем великий князь начал распускать войско, чтобы не кормить его понапрасну. Первыми отправил псковичей, словно в насмешку одарив их позолоченным кубком и злющими, как псы, новыми наместниками. Псковичи были и этому рады. Дозволил сохранить вечевые порядки, и на том спасибо! Вместе с псковичами отправлен был домой и князь Данила Холмский, к которому Иван Васильевич еще питал остуду.
А вот с братьями — Андреем Большим и Борисом Волоцким — Иван Васильевич совершил промашку. Пожадничал, забрал всю новгородскую добычу себе, а их спровадил с пустыми руками, и теперь братья на все лады проклинали Иванову алчность. Себе отхватил земель немерено, дань серебром, да еще триста возов всяческого добра, а им за все труды и осадные мытарства — шиш да кумыш! Знал бы Иван Васильевич, чем это потом аукнется, умерил бы свою скупость, зато для новгородцев она обернется спасением от еще больших бед.
Но это будет потом, а пока великий князь уже в который раз поднимался на крышу Георгиевского собора Юрьева монастыря, чтобы с высоты этого сурового великана рассмотреть лежащий у его ног Великий Новгород. И всякий раз его охватывала буйная, подмывающая радость. Сбылось то, к чему он шел столько лет, сделано великое дело!
5
Все дни новгородской осады толмач Дмитрий Герасимов находился рядом с Аристотелем Фиораванти. Зодчего часто требовал к себе великий князь, и они мчались в село Лошинское. Город еще не был взят, а государь уже думал далеко наперед, поручив итальянцу измыслить план будущей новгородской крепости по последнему слову фортификационной науки. Такие же цитадели великий князь собирался построить и в других пограничных городах своего разросшегося государства. А венцом всего должен стать новый Московский Кремль, да такой красы и мощи, чтобы все недруги полопались от зависти.
— Но это потребует огромных денег! — сомневался Аристотель.
— Деньги скоро будут, — усмехался Иван Васильевич, многозначительно кивая в сторону Новгорода.
— А как же Успенский собор? — тревожно спрашивал итальянец, тосковавший по начатой стройке.
— И собор построим! — успокаивал его великий князь. — Но теперь главное — крепости. На нас Казимир с Ахматом давно зубы точат, да и шведы с ливонцами враз набросятся, если слабину почуют.
Переводя эти беседы, Дмитрий видел, как рождается в голове государя великая держава с еще непривычным именем — Россия! Умом Дмитрий понимал и разделял эти помыслы, но его сердце нестерпимо болело за родной Новгород. И от этой раздвоенности было тошно на душе, как будто он предал что-то самое дорогое.
По вечерам, вернувшись с пронизывающего холода поозерской равнины в келью Юрьева монастыря, итальянец и толмач топили печь, пили горячее вино и вели долгие разговоры. Дмитрий обстоятельно рассказывал Аристотелю про то, как устроена новгородская жизнь. Зодчий сочувственно внимал, дивясь поразительному сходству здешних порядков с Генуей, Флоренцией, Венецией и другими итальянскими городами-республиками. Много рассуждали о том, что лучше — власть государя или власть народа. Мне больше по сердцу демократия, отвечал Аристотель, но власть монарха часто оказывается сильнее власти демоса. Свобода только тогда чего-то стоит, если она способна защищаться. Как часто свободные народы падали под ударами отсталых, но воинственных племен, во главе которых стоял сильный и безжалостный вождь.
Но если мы и Москва один народ, не успокаивался Дмитрий, зачем столько крови и жертв? Разве нельзя было миром привлечь к себе республику? Новгородцы — разумные люди, со временем они смогли бы оценить все блага, которые им сулит тесный союз с Москвой. Так почему бы не оставить новгородцам хотя бы часть их привычного жизнеустройства? Увы, увы, вздыхал Аристотель. Власть, она как женщина, ее нельзя поделить, к тому же она развращает человека. Чем больше власти, тем больше ее хочется.
15 января итальянца снова вызвал к себе великий князь и приказал ему снять вечевой колокол и приготовить его для отправки в Москву. В тот же день зодчий отправился в Новгород в сопровождении московского боярина, который должен был обеспечить его всем необходимым.
6
Дмитрий Герасимов с волнением рассматривал Великий Новгород, который покинул почти семь лет назад. Всегда оживленный и шумный город был непривычно безлюден. Снег на крышах домов лежал как белый саван, на неубранных улицах там и сям валялись полузасыпанные трупы. Редкие прохожие жались к оградам, окидывая всадников враждебными взглядами, и от этих взглядов Дмитрий ежился, как будто кто-то насыпал ему за ворот горсть колючей снежной шуги.
Они миновали Великий мост, тоже безлюдный. Юродивый Миша, босой и дрожащий от холода в своих лохмотьях, вопреки обыкновению ничего не крикнул им вслед и не стал швыряться конскими яблоками, а только отрешенно глядел куда-то вдаль, словно видел там, за голубым окоемом неба, что-то ведомое ему одному.
Торг тоже опустел, но жизнь сюда уже начала возвращаться, открылись несколько лавок, купцы разгружали привезенный товар.
Ярославов двор по колено замело снегом. Двери вечевой избы распахнуты настежь, змеистая поземка гоняла по двору обрывки грамот. Здесь уже потрудились московские дьяки: важные документы изъяли, остальное изодрали в клочья. Вечевой помост успели разобрать, и теперь на его месте высилась груда бревен и досок.
Колокол сиротливо висел на дубовой раме. Он чуть слышно постанывал на ледяном ветру, чуя скорую расправу. Спрыгнув с коня, Аристотель Фиораванти несколько раз обошел колокол вокруг, что-то прикидывая про себя, а потом начал отдавать команды, которые Дмитрий переводил для московского боярина, а тот зычно повторял их своим людям.
Словно палач, готовящий виселицу, один из ратников забрался на перекладину и стал закреплять веревочные растяжки. Когда он слез, двое других ратников, вооружившись топорами, стали подрубать опоры. Летели щепки, дубовая рама стала медленно крениться назад, удерживаемая веревками, но вдруг, не выдержав разом навалившейся огромной тяжести, стремительно поехала вниз. Ратники выпустили веревки, и колокол тяжело грянулся наземь, издав протяжный предсмертный стон.
— Merda! [19] — выругался итальянец.
— Идолы косорукие! — бранился боярин на своих помощников, а те в оправдание показывали ему сорванную на ладонях кожу.
Все же таки отомстил за себя вечник, подумал Дмитрий.
Сам колокол уцелел. Теперь он лежал посреди площади, напоминая огромную отрубленную голову. Подвезли волокушу, запряженную шестерней. Непривычные к гужам верховые кони пятились и злобно ржали.
А тем временем на Ярославов двор стал стекаться народ, невесть откуда прознавший об увозе вечника. Толпа молча наблюдала за тем, как московские ратники пытались закатить колокол на волокушу. Вечник не поддавался, он словно врос в эту мерзлую землю.
— А ну помогите! — повелительно рявкнул боярин толпе.
Но никто не сдвинулся с места.
Наконец догадались соорудить из бревен разобранного вечевого помоста ваги и с их помощью закатили колокол на волокушу. Один из московских ратников ловко запрыгнул на головного коня и огрел его плетью. Волокуша дрогнула и медленно поползла вперед.
В наступившей тишине вдруг безутешно, как по покойнику, зарыдала старуха в лисьей шубе. За ней заплакали и другие женщины. Мужчины стояли с окаменевшими лицами. Казалось, еще немного — и они с голыми руками бросятся на чужаков.
Дмитрий Герасимов молча наблюдал за происходящим, чувствуя, как к горлу подступает тяжелый ком, и вдруг услышал за своей спиной:
— Что, Малой, опять своих не угадываешь? Аль мы для тебя уже не свои?
Дмитрий резко обернулся и увидел перед собой женщину средних лет, укутанную в черный плат. С ее бледного, исхудавшего лицо в упор смотрели на Дмитрия знакомые болотные глаза.
— Умила! Ты? — ахнул Дмитрий.
Но лицо женщины оставалось чужим.
— Так ты теперь с ними? — кивнула в сторону московских ратников.
Дмитрий виновато пожал плечами и негромко спросил:
— Зайти к тебе можно?
Но Умила только покачала головой и пошла прочь.
А волокуша с колоколом уже плыла по Московской дороге, делая частые остановки, чтобы дать роздых лошадям. На валдайских горах вечник последний раз показал новгородский норов. На крутом спуске он сорвался с волокуши и покатился вниз, покалечив не успевшего отскочить ратника. Так родилась красивая легенда про разбившийся вечевой колокол, из осколков которого стали отливать знаменитые валдайские колокольчики. На самом деле вечник благополучно добрался до Москвы и был вознесен на колокольню Кремля, где его голос слился с голосами других московских колоколов.
7
29 января, на Масленицу, в Новгород въехал сам великий князь Иван Васильевич. Отстояв литургию в Софийском соборе, тут же вернулся на Поозерье. В городе продолжался мор. Покойников хоронили в общих ямах по десять человек разом.
Вопреки обещанию государь приказал схватить последних бояр из ближнего круга Марфы Борецкой: Марка Панфильева, Ивана Савелкова, Григория Арзубьева, Юрия Репеха.
2 февраля, в понедельник, пришли за Марфой. Боярыня ждала ареста в своем наскоро отстроенном после пожара тереме. Насмешливо выслушала торжественный возглас наместника Ивана Оболенского: «Боярыня Марфа! Поймана ты есть великим государем Иваном Васильевичем!» Безропотно дала заковать себя в железные кандалы. И только когда вслед за ней вывели со связанными руками семилетнего внука Васяту, побелела и глухо вымолвила:
— Все заберите, только внука не трожьте! Он же еще дите несмысленное!
— Нынче дите, а завтра вырастет! — отвечал московский боярин.
Все имущество Марфы, все ее земли и вотчины отписали на великого князя. Саму посадницу вместе с внуком повезли в нижегородский Зачатьевский монастырь. Потом прошел слух, что до монастыря ее не довезли, а по тайному приказу великого князя тихо удушили в тверском селе Удомле. Вместе с бабкой канул в небытие и малолетний Василий Федорович, последний мужчина некогда могучего клана Борецких.
Много лет спустя крестьяне села Млево под Тверью раскопали возле стен Спасо-Георгиевской церкви неведомую могилу, накрытую плитой с упоминанием некой Марфы. С той поры могила в Млеве стала местом поклонения многочисленных паломников, идущих сюда за исцелением от болезней. Николай Рерих посвятил ей одно из своих сказаний:
По Мсте, красивой, стоят городища. На Тверской стороне во Млеве был монастырь. Слышно, в нем скрывалась посадница Марфа. В нем жила четырнадцать лет. В нем и кончилась. Есть могила Марфы во Млеве.
Тайно ее там схоронили.
Уложили в цветной кафельный склеп. Прятали от врагов. Так считают. Уже сто лет думают так, и склеп не открыт до сих пор. Чудеса творятся у могилы Марфы. С разных концов Новгородской земли туда идет народ.
Со всеми болезнями. Со всеми печалями. И помогает Марфа. Является посадница в черной одежде, с белым платком на голове. Во сне является недугующим и посылает на могилу свою. Идут. Молятся. И выздоравливают. Марфа — заступница!
Марфа — помощница всем новгородцам!
Лукавым, не исполнившим обещания Марфа мстит.
Насылает печаль еще горшую. В старую книгу при млевской церкви иереи вписали длинный ряд чудес Марфы. Простодушно вписали вместе с известиями об урожаях, падежах, непогодах. С Тверской стороны не являются на могилу Марфы. Обаяние ее туда не приходит.
К посаднице идут только от новгородских пятин.
Идут, почему — не знают.