1
Много чего случилось на Москве в тот злополучный 1490 год. Внезапно заболел наследник престола Иван Молодой. Болезнь сына помешала государю объявить о даровании ему в княжение Великого Новгорода. Этим давно продуманным ходом он надеялся решить сразу несколько важных задач.
Во-первых, новгородцам будет лестно заполучить в князья наследника престола. Всю кровавую и грязную работу за него уже сделали, а Иван Молодой явит горожанам милость, умиротворит строптивый город.
Во-вторых, из Новгорода открывался прямой путь к Балтийскому морю. Государь уже выбрал на реке Нарове место для будущего города, через который пойдет вся русская торговля с Западной Европой. Он даже придумал ему название в свою честь — Ивангород. Само собой, немцев и ливонцев взбесит нежданное появление у них под носом мощной русской крепости, да и ганзейцы придут в ярость, узнав о посягательстве на их торговую монополию. Значит, войны не избежать. Тут-то и пригодятся воинские таланты наследника.
Была у государя и третья цель, вовсе тайная. В последнее время Иван Молодой стал чересчур самостоятельным. Вокруг него и его молодой жены склубился малый двор. Вхожи в него сильненькие бояре Патрикеевы и Ряполовский, думные дьяки Курицыны, несколько иноземцев и даже богатые московские купцы. Соглядатаи докладывали государю, что гости ведут вольные разговоры, веселятся и даже пляшут по-иноземному, а посередь всего — красавица Елена, супружница наследника. Иван Молодой с нее пылинки сдувает, а она всячески подогревает его тщеславие и, похоже, уже видит себя на троне рядом с мужем. Да и у прочих гостей свои думки — государь-то уже не молоденек. По всему выходило, что сына следует держать на разумном отдалении, не далеко, но и не близко, и Новгород для сего походил как нельзя лучше.
Лечил наследника молодой врач по имени мистро Леон, он же Лейба Жидовин, недавно приехавший в Москву из Венеции. Он сразу обратил внимание на хромоту наследника. Ловкими пальцами ощупал воспалившийся сустав ноги и, обратившись к великому князю, уверенно объявил:
— Я вылечу твоего сына!
— А ежели не вылечишь? — строго вопросил великий князь.
— Отвечу головой!
Получив согласие, мистро Леон приступил к лечению. Давал пить Ивану Молодому отвары трав, прикладывал к больному месту склянки с горячей водой. Однако наследнику была все хуже. Из язвы на суставе потек гной, боль становилась нестерпимой. Встревоженный Леон удвоил усилия, позвал на консилиум других врачей, но было уже поздно, наследник впал в забытье и вскоре скончался[28].
В приступе ярости великий князь приказал казнить врача. Посольский дьяк Федор Курицын заикнулся было о помиловании, мол, этак мы распугаем иноземцев, но, получив свирепый отказ, счел за благо не настаивать. Через месяц после похорон наследника на Болвановке состоялась казнь. Впавшего в прострацию врача несли на руках, сам он идти не мог. Увидев топор и плаху, Леон начал неудержимо испражняться, вызвав насмешки толпы.
Ивана Молодого в народе жалели, все помнили, как он вопреки отцу не убоялся хана Ахмата, не отступил на Угре, не дал Русь в трату. Шептались, что наследника отравили, и что тут не обошлось без грекини. Великую княгиню Софью в народе не любили, считали ее злохитривой, корили за приехавших с нею алчных греков, поминали, как бегала она от татар на Белоозеро. Бабы жалели молодую вдову, и вот уже пошла гулять сказка про Елену Прекрасную, Ивана-царевича и про злую мачеху. Кивали и на иноземцев, каковых на Москве развелось во множестве. В кабаках шептались: лечил-то кто? Жид! А жиды самого Христа распяли!
Смерть наследника стала для государя тяжелым ударом. При жизни Иван Молодой нередко перечил отцу, но только теперь, когда его не стало, великий князь понял, кем для него был старший сын. Рушился порядок престолонаследия, и теперь он все чаще задумывался над тем, кому передавать сшитую на скорую руку огромную державу, кого объявить наследником — внука Дмитрия или старшего сына от Софьи Василия? Шестилетний Дмитрий был разительно похож на отца, и, глядя на него, государь невольно теплел душой. Одиннадцатилетний Василий внешне пошел в мать, такой же черноглазый и толстогубый, смотрел исподлобья, дичился отца. Выбор был трудным вдвойне, ибо государь знал, что, выбрав одного, он обрекает на верную смерть другого. А тут еще снова возбудились притихшие было братья — удельные князья Андрей Углицкий и Борис Волоцкий. Соглядатаи докладывали, что Андрей прилюдно объявляет, будто бы у него больше прав на московский стол, чем у малолетних Дмитрия и Василия. Грозная тень усобицы вновь нависла над страной.
От мрачных мыслей государь потянулся к вину. На пирах нередко засыпал, и напуганные гости переходили на шепот, дабы не разбудить державного. Очнувшись, обводил присутствующих мутным взором и снова погружался в дрему. Подходила с утешением великая княгиня Софья, но он угрюмо отворачивался, чуя ней тайное злорадство. Родив Ивану Васильевичу дюжину детей и своими руками вылепив из ордынского данника великого государя, Софья Фоминична рассчитывала на то, что резной трон из слоновой кости, который она привезла в Москву в качестве приданого, теперь по праву будет принадлежать ее старшему сыну.
Чувствуя охлаждение мужа, Софья к месту и не к месту напоминала ему о своем царском происхождении, еще больше усиливая его раздражение. Безошибочным женским чутьем великая княгиня вдруг почувствовала соперницу. В последнее время муж слишком часто захаживал во дворец снохи Елены Стефановны. Молодая вдова после смерти мужа стала еще краше, печаль придала ей ту самую незащищенность, на которую так падки сильные мужчины. Снедаемая тревогой Софья обратила взор к Русской православной церкви, как к своей последней надежде. Но и тут было неладно.
2
Старец подмосковного Симонова монастыря Досифей привечал дорогих гостей. Два его знатных племянника Федор и Иван Волк Курицыны в кои-то веки сподобились навестить родича. Обиды на братьев старец не держал, ибо ведал, как высоко они ноне взлетели. Вот и теперь сразу дали понять, что приехали не просто так. Первым заговорил Федор:
— Мы, отче, к тебе с государевым делом. Митрополичья кафедра с весны вдовствует. Ты ведь хорошо знал покойного владыку Геронтия?
— Как не знать, — словоохотливо отозвался Досифей. — Он нашу обитель окормлял, покуда в митрополиты не вышел. И после к нам часто наведывался. Великого ума был человече.
— Ума, может, и великого, да только строптив был не в меру, — буркнул Иван Волк.
— Пора нового владыку ставить, — продолжал Федор.
— Пора, давно пора! — подхватил Досифей. — Безначалие худо, и многоначалие мало лучше. Вот только кого архиереи выберут? Честь великая, но и бремя тяжкое! Где такого мужа найти?
— Есть такой муж, и далеко искать не надо.
— Кто ж таков?
— Архимандрит вашего монастыря Зосима Брадатый!
— Охо-хо-хо! — залился старческим смешком Досифей. — Наш Зосимка? Да у него митра на голове не удержится, потому как пьет без просыпу. Голоусых иноков в келью к себе таскает. Срам! Глядя на него, и другие насельники бесчинствуют, не зря говорят: игумен — за чарку, братия — за ковши. Я вам хуже скажу: безбожник он!
— Будто бы! — поморщился Иван Волк.
— Сам слышал. Днесь напился как грецкая губка и говорит: думаю я, отцы мои, что нет ни Царствия Небесного, ни Второго пришествия, ни воскресения мертвых. Кто умер, тот умер; дотоле и был, пока жил на свете. Каково?!
— Мало ли что сбрехнешь по пьяному делу, — спокойно возразил Федор. — А что вино пьет, так еще Владимир равноапостольный говаривал: веселие Руси есть пити.
— От меня-то что надо? — напрямую спросил Досифей.
— Хотим, чтобы ты на Соборе Зосиму в лучшем виде представил. Тебя архиереи знают, твоему слову поверят.
— Нет, племяши, — решительно ответил Досифей. — Не возьму грех на душу.
— Послушай-ка, дядюшка! — Взгляд Федора стал жестким. — Мы ведь не сами от себя пришли. На то есть государева воля, а он, как тебе ведомо, первый покровитель вашей обители. Много чего вам дал, но может и назад забрать, ежели против него пойдете. А вы себе нового архимандрита выберете, трезвого да безгрешного, навроде тебя.
Досифей надолго замолчал. Потом нехотя буркнул:
— Ладно, быть по сему.
3
В конце сентября в столицу съехались архиереи Русской православной церкви, чтобы соборно избрать Митрополита Московского и всея Руси. Прибыли все, кроме Новгородского архиепископа Геннадия Гонзова. Загадочное отсутствие главного претендента на митру стало первой неожиданностью.
Ранним утром соборяне гуськом втянулись в Боровицкие врата, дивуясь величественному виду строящегося Кремля. Миновав белоснежный Успенский собор, подошли к пахнущей свежей известкой Большой Золотой палате. Поднявшись по высокому мраморному крыльцу, очутились в огромном зале. В большие витражные окна глядело осеннее солнце, даря людям прощальную ласку. В красном углу возвышался государев трон, ступенью ниже стояло кресло будущего митрополита.
Двери распахнулись, и в палату торжественно вступил великий князь, сопровождаемый молодыми рындами в атласных одеждах с топориками в руках — еще одна московская новина. За ним чинно вошли думские бояре, дьяки и воеводы, все в парадных шубах, невзирая на жару. В огромной палате сразу стало тесно и душно. Неслышно отворилось малое оконце, расположенное под самым потолком. Там, из тайной комнатки, зорко наблюдала за происходящим великая княгиня Софья.
Начали с общей молитвы. Помянув усопшего Геронтия, приступили к выборам. По знаку государя старец Симонова монастыря Досифей предложил в митрополиты архимандрита Зосиму Брадатого. Скромно потупясь, встал невысокий монах с одутловатым лицом, внушительным брюшком и реденькой, словно в насмешку над прозвищем, бородкой. Архиереи зашептались, не скрывая недоумения. О Зосиме знали лишь то, что он принял постриг совсем недавно, а до этого служил в государевой канцелярии.
Воспользовавшись короткой паузой, великий князь трижды стукнул посохом в пол и объявил о поставлении Зосимы Брадатого новым Митрополитом Московским и всея Руси. Ошарашенные архиереи молча наблюдали за тем, как великий князь возлагает украшенную бриллиантами и самоцветами митру на голову Зосимы. А под сводами палаты уже звучал голос новопоставленного митрополита, велеречиво благодарившего государя за оказанную честь. Завершая свою речь, Зосима возгласил:
— Бысть Москве новым Римом, а тебе, государь, — новым императором Константином, заступником всего православного мира! Ты един под небесем христианский царь, именуешись во всей вселенной, во всех христианах. Аминь!
Многозначительно переглянулись братья Курицыны. Они рассчитывали на то, что поднятый ими с самого низу, обремененный пороками Зосима будет делать и говорить только то, что ему прикажут, а он оказался хитрее. Точно угадал тайное желание государя встать в челе православного мира, к тому же удачно ввернул непривычный еще на Москве титул царя. Ловок, бестия!
По завершении собора Зосима пригласил архиереев на братскую трапезу. Готовясь к своему первому выходу, перемерил в ризнице все одеяния, доставшиеся ему от предшественников, придирчиво выбирал клобук, посох и панагию, тщательно расчесал власы и бородку, умастился благовониями. Закончив приготовления, долго гляделся в большое венецианское зеркало, все еще не веря случившемуся.
Давно ли подьячий Афоня Брадатых корпел над скучными бумагами, не подозревая, какой головокружительный поворот готовит ему судьба! А началось все с исповеди. Звали того священника отец Алексей, и был он протопопом Успенского собора. Обыкновенно Афанасий каялся только в малых винах перед Господом, а тут под ласково-проницательным взором исповедника вдруг вывалил все свои тайные грехи и пороки. Признался, что не в силах побороть в себе тягу к смазливым вьюношам, оттого и не обзавелся семьей. И хотя содомским грехом на Москве особо не удивишь, дорога наверх по служебной лестнице была закрыта, а другие подьячие зло над ним глумились. С горя Афанасий стал пить, но самое страшное — он перестал верить в Бога!
Выговорившись, ждал гневной отповеди, суровой епитимьи, но священник всего лишь мягко пожурил его и отпустил грехи. Потом они долго беседовали, и с того дня отец Алексей стал для Афанасия самым близким человеком на всем белом свете. Протопоп в свой черед поведал духовному сыну, как, еще в бытность новгородским священником, он тоже разуверился, но, по счастью, ему повстречался ученый лекарь из Киева. Благодаря ему Алексей обрел новую истину, скрытую от непосвященных в Ветхом Завете, снова уверовал в Господа, но не в того, которого малюют в человечьем облике неграмотные богомазы, а в Единого и Всемогущего Бога, однажды открывшегося сынам Израиля.
Спустя небольшое время протопоп Алексей свел Афанасия Брадатых с такими людьми, которые нипочем не удостоили бы своим вниманием простого подьячего. То были посольские дьяки братья Курицыны, государев переписчик Иван Черный, духовник супруги наследника Иван Максимов, придворный астролог Мартин Былица. За дружеской трапезой велись вольнодумные беседы, в которых политика мешалась с науками, придворные интриги — с рассуждениями о религии. В голове Афанасия рушился привычный мир, а на его месте вырастало нечто неведомое, пугающее и соблазнительное. Сам он поначалу помалкивал, но затем стал время от времени вставлять свои замечания, которые воспринимались его новыми знакомыми вполне благосклонно.
Будучи от природы неглупым малым, Афанасий понимал, что все это неспроста, что его к чему-то готовят. Но когда однажды отец Алексей предложил ему принять монашеский постриг, он едва не утратил дар речи:
— Какой из меня монах, отче! Грешник я великий, тебе ли не знать!
— На то и обитель, чтобы грешники праведниками становились, — спокойно возразил отец Алексей.
Из его дальнейших слов Афанасий понял, что высокие покровители хотят со временем сделать его архимандритом Симонова монастыря. Обитель считалась придворной, ее патроном был сам великий князь, а посему и возглавить ее должен доверенный человек. Прежний настоятель уже стар, посему постриг надо принимать не мешкая.
Пришлось соглашаться.
Обряд пострижения глубоко взволновал Афанасия. Перед входом в храм ему велели разоблачиться до нижней рубашки в знак отвержения от мира. К Царским вратам он полз по холодному каменному полу в сопровождении монахов с зажженными свечами, прикрывающими его своими мантиями. Гулко раздавался под сводами храма тропарь:
— Спаситель! Открой мне объятия Отца моего. Жизнь мою я провел блудно, взирая на неисследованное богатство Твоих щедрот. Теперь же не презирай мое обнищавшее сердце. К тебе с умилением взываю: я согрешил, Отче, против Неба и перед Тобой.
Прозвучали суровые вопросы и смиренные ответы Афанасия. Со звоном упали на каменный пол ножницы. Это настоятель испытывал твердость постригаемого троекратным повелением подать ножницы и двукратным их отвержением. И каждый раз тот смиренно подавал ножницы и целовал руку настоятеля. Приняв их в третий раз, тот крестовидно постриг Афанасия и нарек его новым именем Зосима, то есть «отмеченный знаком жизни». Монахи вручили новому собрату хитон, параман, рясу, пояс, мантию, камилавку, клобук, сандалии, дали в руки четки.
В первые годы инок Зосима вел себя самым примерным образом: усердно читал Писание, зубрил псалмы и молитвы, пел на клиросе, выдерживал посты, заискивал перед старцами. И когда прежний архимандрит отошел ко Господу, братия не стала противиться желанию попечителей монастыря избрать Зосиму архимандритом своей обители.
Тут уж он дал себе волю. Стал носить шелковые рясы, снова пристрастился к вину, благо хмельное зелье в монастырских погребах не переводилось, а потом нашел себе и сердечного дружка — женоподобного монашка с томными глазами. От упреков старцев отмахивался как от оводов.
Как-то на Крещение в Симонов монастырь приехал помолиться великий князь. Зосима встретил его со всем подобающим почтением, после литургии они долго беседовали. Более всего великому князю понравились рассуждения Зосимы о том, что церковь должна быть бедна угодьями, но богата верой. Прощаясь, Иван Васильевич окинул Зосиму запоминающим взором, и тот понял, что в его судьбе грядут важные перемены.
И все же новость о том, что его хотят поставить во главе Русской православной церкви, ошеломила и напугала Зосиму. В разговоре с братьями Курицыными он попытался отнекаться, но ему объяснили, что на то есть воля государева, а потому спорить не о чем. Тут бы посоветоваться с отцом Алексеем, но, увы, он недавно скончался после неизлечимой болезни. Перед смертью протопоп стал гнить изнутри, издавая невыносимое зловоние, и Зосима с трудом высиживал подле него приличествующие минуты.
В ожидании Собора не мог ни есть, ни спать, боялся, что архиереи прознают про его грехи, заклеймят позором или выставят самозванцем, но благодаря великому князю все сошло как нельзя лучше. И вот свершилось! Отпрыск бедного рода Брадатых, вчерашний скромный чиновник, стал предстоятелем Русской православной церкви, распорядителем всех ее огромных богатств!
…В дверь постучали. Пора!
Зосима встал, надел клобук, взял в руки посох, поправил на груди панагию. Вошел перепуганный ключник. Выслушав его сбивчивую речь, Зосима скорым шагом направился в трапезную и застыл на пороге.
Столы ломились от кушаний и напитков, вдоль стен ровными рядами выстроились служки, хор певчих ждал взмаха руки регента, чтобы грянуть «Многая лета!» Все было готово. Не хватало только гостей, но гостей не было. Никто из русских архиереев не пожелал разделить трапезу с новым владыкой.
4
Новгородский архиепископ Геннадий Гонзов одиноко сидел в своих покоях, тяжело переживая случившееся. После смерти Геронтия он был провозглашен Местоблюстителем Митрополичьего престола и уже видел себя во главе Русской церкви, как вдруг к нему явился московский наместник Яков Захарьин, и, уводя глаза в сторону, передал владыке запрет великого князя ехать на выборы нового митрополита. Мало того, ему было велено заочно проголосовать за того человека, на которого будет указано.
Полынная горечь испитой чаши унижения еще жгла гортань, когда ему поднесли вторую, еще горшую, чашу. Государь своей волей назначил предстоятелем Русской церкви некоего Зосиму Брадатого, по слухам — пьяницу и содомита, тесно связанного с братьями Курицыными и другими еретиками, а тот первым делом потребовал от архиепископа Гонзова письменных доказательств того, что он исповедует православие, а не другую веру. Это было как публичная пощечина!
Тогда Геннадий не сразу разгадал, отчего он вдруг впал в такую немилость. И только потом понял: мстят ему еретики из ближнего государева круга. Но самое страшное заключалось в том, что, посадив своего человека на митрополичий престол, они смогут делать с православной церковью все, что им заблагорассудится. А вот этого допустить было никак нельзя. И пусть на него, Геннадия Гонзова, обрушится кара его могущественных врагов, пусть ему грозит опала государя, но он не отступит.
Позвонив в серебряный колокольчик, владыка вызвал писца и стал диктовать послание свому старинному приятелю — архиепископу Ростовскому Иоасафу:
— Мы, Геннадий, Божией милостью архиепископ Великого Новгорода и Пскова, архиепископу Ростовскому и Ярославскому Иоасафу. Полагаю, что твоему святительству не остались неведомы раздоры в церкви из-за нападения еретиков, о чем я посылал следственные дела великому князю и духовному отцу его митрополиту, в коих сообщал о великих бедствиях, каких изначала не бывало на Русской земле. С тех пор как князь Владимир крестил всю землю Русскую, и слуху не бывало, чтобы на Руси была какая-нибудь ересь. И нашел я здесь новгородских еретиков, предававшихся иудейским мудрствованиям…
Голос архиепископа гулко отдавался под сводами палаты. С фрески на стене на него гневно косился черт в образе черного коня, несущего владыку Иоанна в Иерусалим, зато сам владыка благожелательно взирал на своего преемника.
— …А это прельщение распространилось не токмо в городе, но и по селам, а все от тех попов, которые поставлены еретиками. И мы расследовали это дело твердо и довели до сведения великого князя и митрополита, да и до вас, своей братии, архиепископов и епископов. И ныне вы признали это дело за ничтожное, словно вам кажется, что Новгород с Москвой — не одно православие, не побеспокоились об этом нисколько! И ты бы о том митрополиту явил, чтобы митрополит о том печаловался государю, дабы не мешкая собрать новый Собор, каковой поочистит Церковь Божию от еретиков и их покровителей…
Отпустив писца, Геннадий задумался над тем, кто вместо него мог бы выступить на Соборе с обличением ереси. Это должен быть воистину отважный пастырь, который пойдет до конца ради спасения церкви от нависшей над ней смертельной угрозы. В том, что ему самому снова запретят ехать в столицу, владыка не сомневался. Перебирая в памяти разных людей, Геннадий вспомнил игумена Иосифа Волоцкого, о котором шла слава как о стойком ревнителе православия, и на следующий день отправился в Волоколамскую обитель.
Гонзов представлял себе Иосифа аскетичным старцем, а навстречу ему от монастырских ворот шел бодрый румяный монах лет сорока в лаптях и стареньком подряснике, с которого он на ходу стряхивал опилки. Монастырь гудел пчелиным ульем. Всюду кипела работа. Иосиф с гордостью показывал гостю недавно построенный собор Пресвятой Богородицы, расписанный самим Дионисием, книжную мастерскую, в которой денно и нощно трудились писцы.
В келье игумена лежал его парализованный отец, за которым Иосиф ухаживал уже много лет. Ловко, как опытная сиделка, меняя под стариком простыни, Иосиф рассказывал Геннадию об уставе своего монастыря. У братии нет никакого личного имущества, все общее, даже слова «твое-мое» под запретом. Все, от игумена до послушника, живут в непрестанных трудах и молитвах, сон не больше четырех часов, многие спят сидя, строгий пост блюдется круглый год. От монастырского устава — ни на шаг. Иосиф признался, что, когда к нему приехала горячо любимая им мать, он заплакал, но запретил ее пускать в обитель, ибо устав запрещал общение с женщинами.
Слушая рассказ Гонзова о вскрытой им ереси, игумен преобразился. Голубые глаза потемнели от гнева, рот сомкнулся в узкую щель, и, глядя на его ожесточившееся лицо, Геннадий понял, что не ошибся в выборе.
5
Ушел в седую даль благословенный сентябрь, наступил мозглый октябрь, когда в Москву снова съехались игумены и архиереи. Собор еще не успел открыться, когда разразился первый скандал. На литургии в Архангельском соборе соборяне при всем честном народе тычками выгнали из храма протопопа Дениса.
— Изыди, человече, ибо недостоин служить в алтаре со святыми епископами! — кричали ему вслед.
Потрясенный Денис кинулся к митрополиту Зосиме, но тот не стал за него вступаться, опасаясь еще большего шума. А тут и новый скандал приключился. Оскорбленные тем, как с ними обошлись на прошлом Соборе, архиереи не пожелали заседать в государевой Грановитой палате вместе с Боярской думой, а сами собой отправились в митрополичьи покои. Рассерженный великий князь сгоряча хотел в свой черед отклонить их приглашение, но потом сменил гнев на милость, рассудив, что закусивших удила соборян лучше не оставлять без присмотра.
По знаку митрополита ввели обвиняемых. Их было девять: протопоп Архангельского собора Денис и его зять Васюк, протопоп новгородской Софии Гавриил, поп Ивановский Максим, поп Покровский Василий, дьякон Макарий, дьячок Гридя Борисоглебский, дьячок Самуха, игумен псковского Немчинова монастыря Захар. Кем-то загодя упрежденные, успели сбежать за границу государев писец Иван Черный и богатый московский купец Игнат Зубов.
Накануне Зосима держал тайный совет с братьями Курицыными. Дабы утихомирить соборян, решили отдать им на расправу нескольких новгородских еретиков. Никого из московских вольнодумцев, а уже тем паче близких ко двору, вовсе не упоминать. Мол, народилась та ересь в Новегороде в те поры, когда правили в нем изменники бояре во главе с Марфой Борецкой, а что владыка Геннадий за столь годов ее не углядел, так то его провинность.
Вначале все шло, как задумано.
Зосима произнес вступительную речь, назвав еретиков блудными овцами, заодно помянул и некоего пастыря, который не видит, что творится в его епархии. Потом начался допрос обвиняемых. Большинство наотрез отказались признать свою вину, и только еще не оправившийся от позорного изгнания из храма протопоп Денис покаялся в невоздержанности языка.
Все испортил неукротимый игумен псковского Немцова монастыря Захар, люто ненавидевший Геннадия Новгородского. Обведя соборян буровящим взором, начал издалека:
— Когда волхв самарянский Симон хотел купить у апостола Петра священство, то сказал ему апостол: серебро твое да будет тебе в погибель, потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги. Нет в тебе чести и жребия, ибо сердце твое не право перед Богом. Покайся в грехе твоем и молись Богу: может быть, отпустит тебе помыслы сердце твоего; ибо вижу тебя, исполненного горькой желчи и неправды.
Сделав многозначительную паузу, Захар едко вопросил:
— А ведомо ли вам, судьи неправедные, что ярый гонитель наш Геннадий Новгородский заплатил две тысячи рублей за свое поставление во епископы? А сколь серебра и злата заплатили вы за свое архиерейство? Раньше несли мзду Константинопольскому патриарху, а ныне платите князьям да боярам. С попов плату взимаете за приходы! Торгуете Божьей благодатью, будто корчмари вином! — Голос монаха возвысился до крика: — Так кто тут есмь еретик? Кто нарушил апостольскую заповедь? Мы или вы? И вам ли судить тех, кто ищет истинную веру?!
Захар перевел дух, собираясь продолжить свою обличительную речь, но тут со своего места вскочил Иосиф Волоцкий.
— Затвори уста, сатанинское отродье! — грозно возопил он. — Как смеешь ты возвышать непотребный глас свой на святой Собор?!
Не спрашивая разрешения у митрополита, Иосиф широкими шагами вышел на середину палаты:
— Воззрите на них, святые отцы! Не еретики пред вами, а отступники веры Христовой! Двадцать лет уже минуло с той поры, как иудей Схария совратил их в жидовство, и двадцать лет они таили свое змеиное жало. Ни один не раскаялся, вот и здесь запираются, яко душегубы. Люди у нас просты, от явного еретика они берегутся, а как от сих аспидов уберечься, ежели они себя православными величают и в храмах служат? А потому и наказание для них одно — огонь искупительный! Всех — на костер!!
Воцарилось гробовое молчание. И вдруг звенящую тишину нарушили странные звуки. Протопоп Денис сошел с ума. Он то блеял, то лаял, то кукарекал по-петушиному, хлопая воображаемыми крыльями.
После того как бьющегося в припадке Дениса вместе с другими обвиняемыми вывели из палаты, слово взял заволжский старец Нил Сорский:
— Слыхал я, что католики в Гишпании еретиков и впрямь на кострах жгут, да токмо нам, православным, такое зверство не пригоже, ибо Господь учил милосердию. Дозволь напомнить тебе, брат Иосиф, слова Иоанна Златоуста: «Нельзя нам казнить еретиков, а побеждать их надобно токмо словом, упорных отлучать от церкви, а раскаявшихся прощать по-христиански». Я так мыслю, отцы мои, что ересь сия — расплата за наши грехи. Сначала нам самим не худо бы очиститься, а уж после других карать.
— Ты, брат Нил, потому такой милосердный, что в своем скиту едино свою душу спасаешь, — возразил Иосиф. — А мы среди людей живем и за них перед Господом в ответе. А что до слов Иоанна Златоуста, так ты худо их понял. Иоанн сказал: нельзя нам, то бишь лицам духовным, еретиков казнить. Оно и верно, на то есть мирская власть, она и должна карать отступников подобно равноапостольному императору Константину, предававшему казни тех, кто не верил в Святую Троицу. А мудрейший Фома Аквинский учил нас, что извращать религию, от которой зависит жизнь вечная, есть худшее преступление, чем подделывание денег, каковое служит нам в нашей суетной жизни. И ежели фальшивомонетчиков мирская власть справедливо наказывает смертью, то еще справедливее казнить еретиков. Ибо, как говорил святой Иероним, гниющие члены должны быть отсечены, а паршивая овца удалена из стада, чтобы весь дом, все тело и все стадо не подверглись порче, загниванию и гибели.
Лицо Иосифа стало вдохновенным, а голос зазвучал пророчески:
— Отцы мои! Царство римское девятьсот лет пребывало в православии, а как впало в ересь латынскую, так и конец ему пришел. Также и земля Русская пятьсот лет пребывала в православной вере, покуда дьявол не привел в Великий Новгород прескверного еврея. Молю вас всем сердцем: задушите сию змею, покуда она не задушила нас! Не дайте погибнуть вере православной!
…Позлащенная луна уже глядела в окна митрополичьей палаты, когда обвиняемым зачитали приговор:
— Мнози из вас святым образам поругание чинили, на святых отцов хульные речи износили, Господа нашего Иисуса Христа Сыном Божиим не звали, и все то чинили по закону жидовскому, а не по христианскому…
Всех осужденных отлучили от церкви и передали для наказания Новгородскому архиепископу Геннадию. Исключение сделали для протопопа Дениса и псковского чернеца Захара. Первого отправили в Суздаль, второго — в Галич, где оба вскоре умерли от неведомых причин.
Окончание Собора ознаменовалось третьим скандалом. Уже после того как палату покинул великий князь, так и не проронивший ни единого слова, Иосиф Волоцкий стал прилюдно обвинять митрополита Зосиму в потворстве еретикам.
— Ершей споймали, а щуки хищные на воле остались! — кричал он. — Имена их всем ведомы: дьяки Курицыны Федор да Иван, чернокнижник Мартынко Угрянин, государева невестка Елена! А кто писца Ивашку Черного упредил, чтобы он сбежать успел? Не ты ли, владыка? Уж не заодно ли ты с еретиками?
— Как смеешь?! — побагровел Зосима. — Да я тебя в узилище! На хлеб и воду!
— Смею! — бесстрашно отвечал Иосиф. — За веру нашу православную рад буду не токмо пострадать, но и главу сложить! И узилищем меня не испугаешь! Пусть его страшатся пьяницы, чревоугодники да развратники содомские!
Взбешенный Зосима замахнулся на Иосифа посохом. Насилу их разняли.
…На братскую трапезу к митрополиту никто из архиереев снова не явился.
6
Весть о том, что семерых еретиков везут к нему на расправу, Геннадий Новгородский встретил без радости, тяготясь отведенной ему ролью палача. Раздумывая о том, как покарать еретиков, не обагряя рук кровью, владыка вспомнил свою беседу с цесарским послом Николаем Поппелем, посетившим Новгород по пути в Москву. Низенький толстяк в лохматом парике, которым он часто утирал вспотевшее лицо, сначала воздал должное обильному угощению, а затем, распустив на обширном чреве пояс, стал рассказывать про виденное им в разных странах Европы. Побывал Поппель и в Испании, где однажды наблюдал за казнью еретиков, именуемой «аутодафе».
Заметив интерес в глазах русского епископа, посол с немецкой обстоятельностью обрисовал всю мрачную церемонию казни. Шествие открывали доминиканские монахи с хоругвью святой инквизиции. Осужденные ехали на ослах, сидя задом наперед, на их головах красовались остроконечные бумажные колпаки с изображением чертей и огненных языков. По дороге к месту казни стояли толпы празднично одетых горожан, которые плевали в еретиков и выкрикивали проклятия. Тех, кто перед смертью отрекался от ереси, милосердно удавливали и уже потом их тела кидали в костер, тех же, кто упорствовал в ереси, сжигали живьем.
Рассказ Поппеля так впечатлил владыку Геннадия, что он не поленился записать его, и вот теперь эти записи ему пригодились. Перечитав их еще раз, он вызвал келаря и отдал ему необходимые распоряжения.
…Владычные слуги встретили осужденных в полусотне верст от Новгорода. За неимением ослов для каждого была приготовлена худая кляча. Связав осужденным руки за спиной, их посадили в седла задом наперед, одежду вывернули наизнанку, а на головы напялили берестяные колпаки с надписью чернилами «Сатанинское воинство».
Под заполошный звон колоколов диковинная процессия втянулась в город. Впереди шел дьякон с крестом, крича густым басом: «Глядите, православные! Сие есть враги Божии и хулители христианства!» Высыпавшие на улицы горожане глазели молча, бабы вздыхали, и только постаревший юродивый Миша плевался и швырял в еретиков конские яблоки.
На Ярославовом дворище, на том самом месте, где раньше шумело вече, снова собрался народ. Но теперь это была просто людская толпа, со стороны наблюдавшая за происходящим.
Тем временем семерых осужденных еретиков возвели на наскоро сколоченный помост и привязали к столбам. Следом за ними, поддерживаемый двумя служками, поднялся архиепископ Новгородский и Псковский Геннадий Гонзов.
— Данною нам властию от Всесвятаго и Животворящего Духа извергаем и обнажаем сих мужей от всякого священнодействия и анафеме предаем яко еретиков и непокорников! — прокричал он. — От православного всесочленения и от Церкви Божией отсекаем, яко гнил и непотребен уд, дондеже уразумятся и возвратятся в веру православную. А кто не уразумится, и не возвратится в правду покаянием, и пребудет в упрямстве своем, да будет и по смерти отлучен, и душа его с Иудой-предателем, и с распнувшими Христа жидовинами, и с Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камения и древеса да разрушатся и растлятся: а он да не будет не разрешен и не растлен. Во веки веков, аминь!
Палач со смоляным факелом подошел к стоящему с края дьячку Самухе и зажег берестяной колпак на его голове. Береста затрещала, занялась черным дымом, ее горящий клочок упал Самухе за ворот, и над толпой взметнулся истошный вопль.
Когда догорели все семь колпаков, палач развязал осужденным руки. Охая и стеная, с опаленными волосами и обгорелыми лицами, еретики спустились с помоста, и толпа молча расступилась перед ними, а потом так же молча сомкнулась.