1
Ранней весной объявился в Великом Новгороде заросший диким волосом монах-пустынник. Помолившись в Софийском соборе, приковылял на городской Торг, взобрался на пустой прилавок и, воздев к небу тощие руки, прокричал:
— Внемлите, православные! Грядет конец света! Сын погибели уже в мире! Скоро вострубят трубы архангельские и земля сгорит, а небо свернется, яко свиток с письменами! Бросайте дела мирские! Кайтесь во грехах, ибо скоро все мы предстанем пред ликом Господа на Страшном суде!
Вокруг собиралась толпа, вслушиваясь в словеса грозные и таинственные:
— И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах у него было десять диадем, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу, ноги у него — как у медведя, а пасть у него — как пасть у льва, и дал ему Сатана силу свою, и престол свой, и великую власть. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, говоря: кто подобен зверю сему? И кто может сразиться с ним? И даны ему были уста, говорившие гордо и богохульно. Зверь-Антихрист пойдет по земле. Он прикажет всякому, кто не желает погибнуть, иметь на правой руке или на лбу особое начертание или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, число его шестьсот шестьдесят шесть. И продлится царство Антихриста сорок два месяца, а потом наступит светоносный восьмой день Царства Божия на земле. И соберутся иудеи в Иерусалиме, и объявят его Христом — новым Мессией. И тогда переполнится чаша терпения Всевышнего. Вострубят ангельские трубы, объявив Второе пришествие Христа — Страшный суд. Антихрист будет сброшен во тьму кромешную, а те, кто поклонялся ему, сойдут в ад!
…Темный, липкий морок сгустился над людьми. Стали вспоминать, сколь страшных бед обрушилось на Великий Новгород за последние годы: московское нашествие, кровавые битвы, раздоры, голод, чума, пожары, хвостатые кометы, солнечные затмения. А ведь и впрямь как перед концом света!
Но тут набежали купеческие старосты, стащили пустынника с прилавка и повели к московскому наместнику, а тот после короткого допроса отправил его к архиепископу Геннадию.
— Кто таков? — строго спросил монаха владыка.
— Инок Досифей.
— Ты зачем честной народ концом света пугаешь?
— А чтобы покаяться успели, — угрюмо отвечал Досифей.
— У евангелиста Марка сказано: «О дне же том или часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец». А ты, выходит, знаешь?
— Знаю! — твердо отвечал пустынник. — Поелику создал Господь мир за семь дней, то и быть ему семь тысяч лет. Срок сей наступит 1 сентября 1492 года от Рождества Христова по календарю греческому. А теперь ты мне ответствуй, владыка, отчего это пасхалия токмо до следующего года составлена?
Пустынник говорил правду. Вопрос о пасхалии давно тревожил Геннадия. Святые отцы и впрямь довели расчеты празднования Пасхи до 1491 года, написав далее: «Здесь страх, здесь скорбь, сие лето на конце явися, а на нем же чаем и Всемирное Твое пришествие».
Заметив смущение владыки, пустынник сам перешел в наступление:
— А правду ль говорят, что государь московский намедни сгубил брата своего единокровного Андрея?
— Это ты к чему? — насторожился Геннадий.
— А к тому, что сказано в Писании: предаст брат брата на смерть, и друг друга предаст и возненавидит. А еще сказано: придет же прескверный, как тать, в таком образе, чтобы прельстить нас всех, сам из себя благообразный, уважающий особенно народ иудейский, ибо иудеи будут ждать его пришествия. Вот и ответствуй мне, владыка. Кто еретикам жидовствующим потакает? Кто себя иноземцами окружил? Кто Великий Новгород казнил, яко император Веспасиан казнил Иерусалим? Молчишь? Так я тебе сам скажу. Царство Московское и есть царство Антихриста, принявшего образ великого князя Ивана Васильевича!
— Замолчи, окаянный, не то пожалеешь! — вскричал архиепископ.
— Ну, так казни меня, — презрительно усмехнулся монах. — Отправь на Голгофу, мне это токмо в радость.
— Не возносись, Досифей, паче гордости, — устало молвил Геннадий. — Ты не Христос, да и я не Пилат. Но в одном ты прав: много мук и страданий выпало граду сему. И ты можешь эти страдания умножить, коли дойдут до Москвы твои злокозненные бредни. А посему повелеваю: чтобы завтра же духу твоего здесь не было!
2
Слухи о скором конце света из Новгорода перекинулись на Москву. Поначалу верили только старики, которым все одно помирать, да бедняки, которым и терять-то особо нечего. Люди здравые отмахивались: мол, все это попы придумали, чтобы народ церквям больше жертвовал.
Но чем ближе надвигался роковой день, тем сильнее росла тревога. Вдруг вспомнили, что покойная мать великого князя Мария Ярославна внесла аж пятьсот рублей в Кирилло-Белозерский монастырь, дабы иноки молили за род князей московских аккурат до истечения седьмой тысячи лет. Тут уж и многие знатные люди взволновались, понесли в обители деньги на помин души, а иные и вовсе приняли монашеский постриг. Упала торговля, купцы перестали заключать сделки на долгий срок, домохозяева стали забивать скотину.
Добавили масла в огонь вести из далекой Флоренции. Там объявился диковинный монах-доминиканец с клювообразным носом и сверкающими синими очами. Звали монаха то ли Савонарола, то ли Савонарыло. Он объявил народу, что Бог скоро поразит Своим гневом италию, и теперь веселую Флоренцию не узнать. На площадях горят «костры тщеславия», на которых горожане жгут книги, картины и предметы роскоши. Женщины поснимали украшения, прекратились балы и маскарады, зажигательным тарантеллам флорентийцы предпочитают унылые псалмы. Добровольные шпионы доносят на тех, кто еще не отказался от радостей жизни, шайки фанатичных подростков врываются в чужие дома, отбирают игральные карты и кости, ломают музыкальные инструменты, а сам Савонарола непрерывно ораторствует на площадях, требуя заживо сжигать распутников, содомитов и святотатцев.
После этаких новостей из просвещенной Италии забеспокоились даже заядлые скептики. Народ одолевал священников расспросами, точно ли ждать светопреставления, но те ждали разъяснений от архиереев, которые в свой черед слали запросы Московскому митрополиту, требуя срочно созвать по сему поводу церковный Собор. Однако Зосима как воды в рот набрал. На тайном совете с братьями Курицыными ему было велено хранить молчание до последнего, дабы люди сами увидели лживую сущность алчных попов, преследующих всякое свободомыслие.
Отчаявшись дождаться разъяснений митрополита, архиереи принялись сами поспешно искать подтверждение или опровержение грядущего апокалипсиса в трудах святых отцов, но находили лишь глухие упоминания о седьморичности человеческих времен. Ученый грек Дмитрий Траханиот на запрос владыки Геннадия отвечал с обычной византийской уклончивостью, что конец света неизбежен и будет как-то связан с цифрой семь, но когда сие случится, никому не известно.
Видя такое всеобщее помутнение, забеспокоился и сам великий князь Иван Васильевич. Имея ум трезвый и рассудительный, он не склонен был верить в скорый конец света, однако все же решил посоветоваться с астрологом Мартином Былицей, которого дьяк Федор Курицын привез из Европы.
— Книга сия, именуемая «Шестокрыл», суть астрономическое сочинение мудрейшего Иммануила бен Иакова, — объявил астролог, раскрывая старинный манускрипт в черном переплете. — По ней можно предсказывать затмения и новолуния, движения звезд и планет. И в ней же дано истинное летоисчисление по календарю иудейскому, из которого следует, что седьмая тысяча лет завершится в 3239-м году от Рождества Христова.
— Так что, великий государь, какое-никакое время у нас еще есть, — со смешком молвил присутствовавший при разговоре Федор Курицын. — Успеем и к Балтийскому морю выйти, и Орду добить, и Москву отстроить.
Меж тем тревога нарастала. В храмах негде яблоку упасть, исповедники не успевали отпускать грехи, блюда для пожертвований, с которым служки обходили прихожан, тут же наполнялись деньгами и драгоценностями, в монастырях выстроились очереди на постриг. Домочадцы каялись друг перед другом, признавались в супружеских изменах и прочих грехах.
3
Роковой день 1 сентября 1492 года выпал на любимый новгородцами праздник Семена Летопроводца. В то утро природа будто захотела напоследок поразить людей прощальной красотой раннего бабьего лета. Воздух был свеж, кисловат и прян, ласково светило неяркое солнце, в засиневшем Волхове отражались белые облачка. Расписными теремами застыли береговые рощи, легкий ветерок нес серебристые паутинки, в небе прощально курлыкали караваны журавлей.
Накануне многие не ложились спать, молясь у домашних киотов. С рассветом оделись во все лучшее и под неумолчный звон колоколов семьями пошли в храмы. После литургии в Софийском соборе архиепископ Геннадий напомнил прихожанам о том, что уныние есть смертный грех, а посему надо до конца верить в благодать Божию. Люди стали было успокаиваться, но тут, откуда ни возьмись, в соборе появился пустынник Досифей. Растолкав священников, он взбежал на амвон и громогласно объявил наступление последнего часа. Толпа зашумела, зарыдала, заохала, пала на колени. Упирающегося Досифея служки силой выволокли из собора.
Время шло, уже отслужили заутреню, в окна собора пробились первые лучи солнца, прихожане зашептались, задвигались. На амвон снова взошел архиепископ Геннадий, призвав всех славить Господа. Соборный хор грянул «Многая лета!» Люди обнимались, у многих на глазах стояли слезы.
Весь следующий день Великий Новгород веселился и праздновал, однако пьянящая радость скоро сменилась похмельным отрезвлением. Стыдились собственного легковерия и опрометчивых признаний, жалели пожертвованного церквям имущества.
Вечером на волховском мосту появился пустынник Досифей. Долго глядел вниз, что-то бормоча себе под нос. Потом снял с себя медный крест и бросил его в воду, а следом с тихим плеском перевалился через перила и сам. Возле Антониева монастыря река выбросила утопленника на песчаную отмель, где хищные птицы клевали его до тех пор, пока какой-то сердобольный рыбак не закопал самоубийцу тут же на берегу под кустом кроваво-красной бузины…
4
Великое смущение охватило православную Русь. В городах и селах, на рынках и площадях только и разговоров, что про несостоявшееся светопреставление. В Москве прямо перед Успенским собором ораторствовал какой-то поп-расстрига:
— Люди добрые, это что ж получается?! Седьмая тысяча лет прошла, и пасхалия скончалась, а Второго пришествия Христа нет! Выходит, лгали нам святые отцы! И Евангелия лгут! Все лжа!!
В иное время за такие слова ему бы несдобровать, а теперь никто не возразил богохульнику. Храмы стояли полупустые, священники служили, не поднимая глаз. Многие прихожане требовали вернуть им назад пожертвования, а те, кто в ожидании конца света поспешно принял монашеский постриг, снова хотели вернуться в мир.
Зато откровенно торжествовали московские вольнодумцы во главе с братьями Курицыными. Да и как не торжествовать: попы-мракобесы посрамлены и все воочию увидели правоту тех, кого они клеймили еретиками.
А Зосима Брадатый продолжал хранить гробовое молчание, надеясь, что время утишит страсти. Однако негодование духовенства против митрополита, оставившего церковь безначальной в самое тяжкое для нее время, только нарастало. Однажды Зосиме принесли послание Волоцкого игумена Иосифа, которое тот разослал всем русским архиереям.
— На пастырском престоле ныне сидит скверный злобесный волк, облекшийся в пастырскую одежду, — дрожа от злости, читал Зосима. — Иже чином святитель, а произволением Иуда-предатель и причастник бесам, иже осквернил святительский престол, убо жидовству служит…
Дальше шли такие выражения, что у Зосимы потемнело в глазах. Его, Митрополита Московского и всея Руси, величали окаянным гонителем православия, калом блудным, прескверным сатаной, исчадием ехидны, сосудом злобы, змием стоглавым, сквернителем других содомскими сквернами, обжорой и пьяницей, по жизни свиньей!
За такие оскорбления следовало бы тотчас ввергнуть распоясавшегося игумена в темницу, но Зосима понимал, что все архиереи вступятся за Иосифа, а ссориться с ними сейчас было никак нельзя.
Только в ноябре митрополит решился созвать церковный Собор, который поручил Геннадию Гонзову составить новую пасхалию. Хотя Иосифа Волоцкого на Собор не пустили, митрополиту пришлось выслушать от архиереев немало гневных упреков, и только присутствие на Соборе великого князя спасло Зосиму от немедленной отставки.
Холуй он и есть холуй, презрительно глядя на пугливо вжавшегося в кресло Зосиму, думал великий князь. Гнать бы его взашей, да нынче как раз такой и надобен. Втайне государь был доволен. После всего случившегося церковь погрузилась в слабость и нестроение, а значит, теперь будет легче совершить с ней то, что было давно им задумано…