1
Государева сноха Елена Стефановна возлежала в горячей ванне с душистыми травами. Русскую баню с веником и парилкой она так и не смогла полюбить, полагая ее варварским обычаем, поэтому нарочно для нее дворцовые мастера выдолбили из цельного дуба огромную лохань, опиравшуюся на позолоченные львиные ноги.
В Европе горячая ванна считалась невероятной роскошью из-за дороговизны дров, к тому же католическая церковь порицала телесные омовения, ибо они смывали крещенскую святую воду. Испанская королева Изабелла Кастильская как-то призналась, что принимала ванну всего два раза в жизни: первый раз — при рождении, второй — перед свадьбой. Сама Елена, выросшая в привольных степях Валахии и до самых морозов купавшаяся в Днестре, задыхалась в утопающих в грязи и нечистотах городах Европы, где ей приходилось бывать вместе с отцом, господарем Стефаном Великим, мечтавшим выдать дочку замуж за какого-нибудь наследного принца. Даже в королевских дворцах стояли зловонные запахи отхожих мест, немытых тел и чеснока, которым дамы натирали свои локоны от блох, причем некоторые из них прятали под широкими юбками маленьких собачек, дабы насекомые перескакивали с прелестницы на ее питомицу.
Вдобавок Елена с изумлением обнаружила, что ее здесь считают жуткой уродиной, а идеал красоты являют собой блеклые, тонкогубые, безбровые и узкобедрые дистрофички с высоко выбритыми лбами и выпирающими животами, рядом с которыми полногрудая, пышущая здоровьем молдаванка могла вызвать разве что сочувственные усмешки. Правда, однажды на рыцарском турнире какой-то немецкий барон решил осчастливить своим вниманием бедную дурнушку из Валахии, но Елена при его приближении невольно отпрянула в сторону, зажав нос, ибо, по рыцарскому обыкновению, барон справлял нужду прямо в свои золоченые доспехи, дабы не тратить целые часы на то, чтобы всякий раз снимать и надевать их снова.
Зато здесь, в России, Елена Стефановна могла принимать ванну хоть каждый день, а ее броская красота вызывала дружное восхищение мужчин и столь же дружную зависть московских женщин. Но, увы, перешагнув опасный порог тридцатилетия, она стала замечать в своем теле первые признаки увядания, а у глаз появились предательские морщинки. И дело тут было не в возрасте и не в отсутствии супружеских ласк, весьма полезных для женского здоровья. Главной причиной стал страх за сына.
Смерть Ивана Молодого затянула тугим калмыцким узлом вопрос о наследнике престола, разделив государев двор на две враждующие половины. Одна половина прочила в наследники сына Елены Дмитрия-внука, другая — старшего сына великой княгини Софьи, Василия. На стороне Дмитрия были могущественные бояре Патрикеевы и Ряполовские, посольские дьяки Курицыны и послы европейских стран. На сторону Василия встала неродовитая знать, мечтавшая подняться ближе к престолу, а также церковные иерархи, не желавшие видеть на русском престоле сына еретички, каковой они считали Елену Волошанку. Что до самой Елены, то у нее было преимущество молодости и красоты, зато Софья превосходила ее византийским хитроумием.
Все ждали государева слова, но государь все никак не мог решиться. И пока он колебался, между двумя честолюбивыми женщинами шла скрытная, но яростная борьба, изматывающая их обеих. Однако в последнее время Елене Стефановне стало казаться, что великий князь склоняется на сторону сына. Возмужавший Василий, натасканный, словно гончий пес, умной, многоопытной матерью, вел с отцом серьезные разговоры о государственных делах и охотно брался за любые поручения, тогда как юный Дмитрий пребывал в том возрасте, когда подростки плохо понимают взрослых, к тому же внук унаследовал от отца упрямый тверской нрав.
И теперь у Елены оставалось последнее средство.
Выбравшись с помощью служанок из ванны, княгиня еще раз придирчиво оглядела свою наготу в большом венецианском зеркале и осталась довольна увиденным. Все-таки не зря ее прозвали в народе Еленой Прекрасной. Надо только чуточку помочь природной красоте заблистать еще ярче, для чего существуют проверенные средства: румяна из дикого шафрана, губная помада из почечного сала, майорана и красного вина, а также краска для волос из кожуры граната и толченых чернильных орешков.
На следующий день была Пасха. Утром Елена Стефановна ополоснула лицо козьим молоком, добавив в него росный ладан, вымыла волосы настоем мяты, душистой руты и любистка, а напоследок подвела глаза китайской тушью, отчего они заблистали мягко и многообещающе. После пасхальной службы выбрала момент, когда государь остался один, и подошла к нему похристосоваться. Вручив Ивану Васильевичу искусно раскрашенное яйцо, Елена Стефановна тихо молвила: «Христос воскресе!», но вместо невинного троекратного лобызания в щеки внезапно страстно поцеловала его в самые губы. Глаза свекра алчно вспыхнули, а его длинные руки железным обручем стиснули крутые бедра снохи.
…После того пасхального поцелуя Елена ничего более не позволяла свекру. Зная мужскую природу, вилась рядом, но в руки не давалась. Если Иван Васильевич чуть остывал, подогревала его пыл, словно невзначай касаясь коленом, бросая косвенные взоры, смеясь волнующим грудным смехом. От такого изощренного кокетства, привыкший немедленно получать от женщин желаемое, великий князь все сильнее распалялся.
С другими мужчинами Елена Стефановна была весела и дружелюбна, но не более. Близкий друг у нее был только один — ее духовник Иван Максимов. Этот выходец из Великого Новгорода тонко чувствовал женскую душу. За разговорами Максимов нередко засиживался в покоях Елены Стефановны до глубокой ночи, давая повод недругам подозревать их в греховной связи. Злые языки также утверждали, что поп Ивашка свел государеву сноху в жидовскую ересь, в каковую он сам впал под влиянием своего ныне покойного тестя — протопопа Алексея.
Осенью 1497 года великий князь наконец решился. Случилось это после его поездки в Великий Новгород, в которой его сопровождали братья Курицыны, уговорившие государя взять с собой внука. Стояла распутица, и все ехали верхами. Четырнадцатилетний Дмитрий ловко сидел в седле, с возрастом он все больше напоминал великому князю умершего сына. Беседуя с внуком, великий князь с удивлением отметил, что внук возрос не только телесно, но и умственно, а его суждения почти дословно совпадают с его собственными. Он не знал, что перед поездкой Елена Стефановна подолгу объясняла сыну, как лучше угодить деду, а братья Курицыны часами обучали его тонкостям государевой политики.
Подъезжая к Новгороду и любуясь уже вспаханными под зябь ухоженными полями, великий князь спросил у сопровождавшего его наместника, чьи это земли.
— Юрьевской обители, государь, — отвечал наместник.
— Врешь! — внезапно звонко воскликнул Дмитрий. — Все земли тут государевы! А монахам молиться надобно, а не угодьями володеть!
Свита многозначительно переглянулась, а великий князь одобрительно хмыкнул. Вернувшись в Москву, государь собрал Боярскую думу и торжественно объявил наследником престола своего внука Дмитрия. Благодарность Елены Стефановны не заставила себя ждать, и она была столь горяча, упоительна и разнообразна, что помолодевший государь теперь дневал и ночевал в ее покоях.
В то время как сторонники Дмитрия-внука бурно торжествовали победу, на половине великой княгини царили негодование и страх. Самые молодые и дерзкие тотчас составили заговор, во главе которого встал боярский сын, дьяк Владимир Гусев. Умысел заговорщиков был таков: княжич Василий должен внезапно отъехать в Великий Новгород, попутно захватив увезенную Софьей в Вологду при нашествии хана Ахмата государственную казну, и оттуда потребовать от государя своего законного наследного права. Еще один из заговорщиков, Афоня Еропкин, брался отравить Дмитрия-внука с помощью лихих замоскворецких баб.
Раскрыли заговор братья Курицыны, у которых всюду имелись свои доносчики. Спасаясь от отцовского гнева, княжич Василий бежал в Новгород и сидел там тише мыши. Гусев и Еропкин под свирепыми пытками выдали остальных заговорщиков. Белый от бешенства государь лично допрашивал великую княгиню Софью, и хотя прямых доказательств ее участия в заговоре представлено не было, стал с той поры беречься супруги, повелев отселить ее из кремлевского дворца. Лихих баб-отравительниц торжественно утопили в Москве-реке, Афоню Еропкина четвертовали, Владимиру Гусеву и еще пятерым заговорщикам палач отрубил головы.
2
Коронация Дмитрия-внука случилась в Вербное воскресенье 4 февраля 1498 года и по своей пышности превосходила все прежние московские церемонии. По завершении литургии, которую отслужил митрополит Симон Чиж, государь произнес напутственные слова наследнику:
— Внук Дмитрий! Ныне благословляю при себе и после себя великим княжеством Владимирским, и Московским, и Новгородским, и Тверским внука Дмитрия, которого мне дал Бог в сына моего место. Пожаловал тебя и благословил великим княжеством, и ты имей страх Божий в сердце, люби правду, и милость, и суд правый и имей попечение от всего сердца обо всем православном христианстве.
В наступившей благоговейной тишине великий князь возложил на голову внука золотую Мономахову шапку, усыпанную сапфирами, жемчугами, изумрудами и лалами[37].
На следующее утро Елена Стефановна долго нежилась в постели. Закрывая глаза и погружаясь в сладкую полудрему, княгиня снова и снова мысленно переносилась в пахнущий ладаном, сизоватый от дыма кадильниц Успенский собор, а в ее ушах стройно и мощно звучал хор, возглашающий многая лета ее сыну, будущему правителю громадной державы. Как прекрасен был этот миг ее торжества, и как жаль, что он уже больше не повторится!
И вдруг в ее голову пришла замечательная мысль. По-девичьи легко выпрыгнув из постели, княгиня приказала служанке созвать к ней лучших мастериц-вышивальщиц, а сама, вооружившись кусочком угля, принялась рисовать на белом боку русской печи картину вчерашнего. Рисовать она умела с детства. Под быстрыми штрихами возникла картина крестного хода, которым завершилась вчерашняя церемония. Монах, несущий без помощи рук икону Святой Одигитрии. Певчие государева хора. Народ с веточками вербы. Седовласый митрополит Симон Чиж. Сын Дмитрий. А вот и она сама рядышком с государем, а над головами у них то ли нимбы, то ли свадебные венцы, это уж понимай кто как хочет. Поверженную соперницу великую княгиню Софью Фоминичну Елена изобразила с таблионом[38] на плече, чтоб не спутали, но запихнула ее в самый угол картины.
Два месяца мастерицы-вышивальщицы трудились над задуманной Еленой Стефановной пеленой. Фигуры людей шили «в прикреп» золотыми и серебряными нитями, лица вышивали «в раскол» светлым некрученым шелком, по краям пустили клейма с виноградными лозами. В привычное русское узорочье Волошанка добавила от себя сочный молдавский орнамент.
Когда пелену впервые внесли в Успенский собор, все так и ахнули. Никогда еще на Руси этакого не делывали, народ стоял толпами, хвалил искусных мастериц, узнавал изображенных. Вот только митрополиту Симону затея не понравилась. Отчего моего благословения не спросили, отчего нимбы над несвятыми главами воссияли? — гневался митрополит. Ересь! Как есть ересь!
Когда великая княгиня Софья Фоминична увидела себя в дальнем углу пелены, а мужа рядом с невесткой, она стала думать как отомстить за унижение. И вскоре до государевых ушей стали доходить слухи, что духовник Елены, еретик Ивашка Максимов, не токмо к душе, но и к телу вдовой красавицы доступ имеет. Иван Васильевич этим слухам покамест не верил, да только клевета — что уголь: не обожжет, так замарает.
Весной Елене пришло письмо от отца. Стефан Великий осторожно намекал, что он скоро будет вынужден предпринять некие шаги, которые не понравятся московскому государю, а потому советовал дочери вернуться на родину и погостить здесь до лучших времен. Прочитав письмо отца, Елена даже руками всплеснула. Как можно уехать, когда ее сын провозглашен наследником престола, а государь страдает опасными головокружениями!
В упоении одержанной победы Елена Стефановна не заметила и других тревожных вестей. Сначала великому князю донесли, что молдавский господарь Стефан удержал у себя немецких пушечных дел мастеров, ехавших на службу к государю московскому, а затем вдруг оказалось, что сват заключил тайный союз с заклятым врагом Москвы — польским королем. После такой оглушительной новости великий князь перестал захаживать на половину снохи, а внука Дмитрия отправил в Тверь с глаз долой.
Обескураженная Елена Стефановна обратилась к посольскому дьяку Федору Курицыну с просьбой помирить ее с Иваном Васильевичем. Однако европейски-галантного дьяка на этот раз будто подменили. Хмуро выслушав княгиню, он ответил, что не сможет помочь ей вернуть расположение свекра, потому как по вине ее отца государева остуда коснулась и его самого. Хуже того, в ближайшее время и другие, близкие к ней и Дмитрию-внуку люди рискуют стать жертвами начавшихся крутых перемен.
Так оно и случилось.
Слякотным февральским утром на льду Москвы-реки, на том самом месте, где год назад казнили Володьку Гусева и его однодельцев, под ударом топора отлетела голова самого могущественного боярина из окружения Елены Волошанки — Семена Ряполовского. За что казнили еще вчера всесильного боярина, объявлено не было, сказали только, что-де слишком высокоумничал Сенька Ряполовский. Та же судьба ожидала и бояр Патрикеевых, но по ходатайству митрополита им разрешили постричься в монахи.
Не успела Елена пережить эту весть, как пришла другая, еще горшая. На глазах всего двора государь торжественно помирился с супругой Софьей Фоминичной, а сына Василия усадил рядом с собой.
3
В ту ночь Елене Стефановне приснился страшный сон. Будто бы возлежит она в сладкой неге в ванне с душистыми травами, как вдруг в распахнутые двери врываются вооруженные люди, бесстыдно разглядывают ее наготу и хрипло гогочут.
Пробудившись, она и впрямь услышала громкие голоса, а потом в опочивальне появился ближний государев боярин Семен Чеботарев.
— Как смеешь! — гневно вскричала Елена. — Я мать наследника престола!
— Была, да вся вышла! — злорадно объявил боярин. — У нас ноне новый наследник — сын государев от Софьи Фоминишны Василий Иоаннович. А ты, княгиня, изволь следовать за мной.
— Выйди вон! Мне нужно одеться! — мертвенно побледнев, приказала Елена Стефановна.
— Одевайся при мне, аль я голых баб не видел, — грязно усмехнулся Чеботарев.
Сдерживая слезы, Елена босиком подошла к рундуку с одеждой. Прямо на ночную рубашку надела свой любимый вишневый опашень, сверху накинула подбитую мехом душегрею, голову повязала шелковым убрусом, на ноги обула короткие сафьяновые сапожки. Прощально оглядела себя в зеркале и, повернувшись к боярину, презрительно молвила:
— Веди куда тебе велено.
Когда Елену Волошанку выводили из дворца, уже светало, и, проходя мимо покоев государыни, она вдруг обернулась, словно кто-то толкнул ее в спину. Сверху с открытой галереи торжествующе взирала на поверженную соперницу великая княгиня Софья Палеолог.
Слева от Спасской башни к новой Кремлевской стене вплотную примыкал Вознесенский женский монастырь. Елена Стефановна не раз бывала в этой обители и даже жила в ней в ожидании свадьбы с Иваном Молодым. У ворот ее встретила игуменья мать Манефа. Княгиня шагнула к ней, хотела обнять, но игуменья отшатнулась от нее как от зачумленной.
Дюжая монахиня крепко ухватила княгиню за руку и повела к недавно погоревшему Вознесенскому собору, на восстановление которого Елена Стефановна пожертвовала свои жемчуга. Обойдя собор, они спустились в каменный подклет и вошли в тесную каморку. Здесь царил полумрак, воздух был затхлым, как в каменном склепе. Вдоль стены стоял топчан с тюфяком, набитым соломой. В одном углу висела черная от копоти икона, в другом стояло нужное ведро.
— А мыться где, сестра? — растерянно спросила Елена.
— Ты мне не сестра, ты — сука-еретичка! — прошипела монахиня.
Двери захлопнулись, звякнула щеколда, и все стихло.
…Потянулись дни, недели, месяцы. Первое время Елена Стефановна умоляла о встрече с государем, потом стала просить отпустить ее к отцу. Но все просьбы оставались без ответа. О судьбе сына она ничего не знала. Кормили узницу «хлебом скорби и водой покаяния». Княгиня старела на глазах, ее цветущее тело высохло, кожа покрылась язвами, но она продолжала упрямо цепляться за жизнь.
Однажды ночью дверь кельи тихо открылась. Вошли двое мужчин. Первый накрыл голову узницы подушкой, второй держал ее за ноги. Убедившись, что княгиня не дышит, так же тихо покинули келью. Наутро при дворе объявили, что государева сноха Елена Стефановна умерла «нужной смертью».