Но, в чем бы ни заключалась истина, шифровальный блокнот выглядел подлинным. В нем сохранилось сообщение – от Абвера к своему агенту, либо наоборот. Узнать это можно было, лишь отыскав книгу, которой Кохлер пользовался в качестве ключа.
Тем временем Мария втолковывала Хемингуэю, что она приехала из маленькой деревушки Пальмарито неподалеку от Ла Пруэбо, на противоположном конце острова, в нескольких часах ходьбы от Сантьяго де Куба, что ее старший брат Иисус пытался предпринять по отношению к ней развратные действия, однако отец поверил не ее правдивому рассказу, а лжи брата и выгнал ее, пригрозив отрезать нос или уши, если она осмелится вернуться – и обязательно сделал бы это, поскольку считается самым буйным жителем Пальмарито, – так что она взяла все свои деньги и добралась до Гаваны, где ее приютила сеньорита Леопольдина, пообещав, что она будет встречаться лишь с несколькими клиентами в неделю – теми, кто согласен платить за ее невинность, но теперь, вздумай она вернуться домой, ее убьет отец, а если останется в Гаване, ее прикончит Бешеный жеребец, и даже если она спрячется, национальная полиция Кубы либо отец или брат выследят ее и отрежут нос и уши, а потом убьют…
Я испытал громадное облегчение, когда в свете фар „Линкольна“ промелькнули ворота финки. Хемингуэй заглушил двигатель и проехал остаток пути по инерции, чтобы не разбудить жену.
– Забирай Дикарку к себе во флигель, Лукас, – велел он. – Ложись спать. На рассвете мы отправимся в порт осмотреть яхту.
„Дикарку?“ – подумал я и спросил:
– Вы хотите, чтобы мы жили во флигеле вдвоем?
– Лишь на несколько часов, – ответил Хемингуэй, обходя вокруг машины и распахивая дверцу перед Марией, словно это была кинозвезда, приехавшая в финку с визитом. – Утром мы подыщем для вас более спокойное место.
Мне совсем не хотелось нарушать свои планы из-за перепуганной шлюхи, но я кивнул, провел девицу по двору, под кронами пальм, с которых капала роса, и впустил ее во флигель.
Когда я включил свет, она осмотрелась вокруг вытаращенными глазами.
– Я заберу свои пожитки из спальни, – сказал я. – Располагайся там и спи. Я лягу здесь, на кушетке.
– Я больше никогда не смогу уснуть, – отозвалась Мария.
Она застенчиво посмотрела на кровать, потом повернулась ко мне. В ее темных глазах мелькнуло понимание. Она словно оценивала меня. – В этом доме есть ванная?
– Ванна и душ, – ответил я и показал ей ванную комнату и полотенца. Потом я взял подушку, прикрывая ею пистолет, и, как мог, поправил постель, а пистолет сунул под куртку, пока Мария смотрела в другую сторону. – Я буду здесь, в соседней комнате. Не стесняйся, спи сколько хочешь. Как только рассветет, я уеду с сеньором Хемингуэем.
Улегшись на кушетку и вглядываясь в предрассветные лучи солнца, я услышал, как зашумела вода в ванной, захлопали полотенца. До меня донеслись приглушенные восклицания – должно быть, девица впервые в жизни принимала душ.
Я уже почти заснул, когда распахнулась дверь. Мария стояла в проеме, ее силуэт был очерчен тусклым светом из ванной, черные волосы влажно блестели. На ней не было ничего, кроме полотенца. Она уронила его на пол и с нарочитой стыдливостью опустила лицо.
Мария Маркес была хороша собой. На ее худощавом крепком теле не осталось и следа того жирка, который бывает у детей. Ее кожа была такой же светлой, как у белых североамериканцев, груди – полнее, чем мне показалось вначале, хотя я видел ее в пропитанном кровью неглиже, и их коричневые соски действительно задирались кверху, именно так, как рисует воображение мальчишки-подростка. Волосы на ее лобке были такими же темными и густыми, как на голове, и на них блестели капли воды. Мария продолжала смотреть вниз, но ее ресницы трепетали, откровенно зазывая.
– Сеньор Лукас, – чуть хриплым голосом заговорила она.
– Меня зовут Джо, – сказал я.
Она попыталась повторить, но это ей не удалось.
– Тогда Хосе, – предложил я.
– Хосе, я все еще боюсь. Я до сих пор слышу крики того человека. Нельзя ли… может быть, ты позволишь…
Как-то раз, еще совсем маленьким, плавая на рыбацкой лодке моего дяди, я подслушал его разговор с сыном, который был лишь на год старше меня.
„Луис, ты знаешь, почему на нашем языке проститутка называется „puta“?“
„Нет, папа, – ответил Луис. – Почему?“
„Оно произошло от древнего слова, из языка, которым пользовались матери наших матерей, старого языка, к которому восходят испанский, итальянский и многие другие, и это слово – „ри““.
„„Ри“?“ – переспросил мой двоюродный брат Луис, не раз похвалявшийся передо мной своими походами в бордели.
„„Ри“, – ответил дядя, – это древнее слово, означающее „гниение“. Запах гниения. Итальянцы называют шлюх „putta“.
Португальцы, как и мы – „puta“. Французы – „putain“. Но все эти слова означают одно и то же – запах гнили и разложения. Запах проституток. Хорошие женщины пахнут морем и чистым утренним воздухом. Шлюхи воняют дохлой рыбой.
Это пахнет мертвое семя в безжизненной утробе шлюхи“.
За пятнадцать последних лет я по долгу службы имел дело со многими проститутками. Некоторые из них даже нравились мне. Но я не спал ни с одной. И вот теперь Мария Маркес стоит обнаженная в тусклом свете, ее глаза опущены долу, а соски вызывающе торчат.
– Я хотела сказать, – говорила тем временем она, – что боюсь спать одна, Хосе. Если бы ты лег со мной, обнял меня, пока я не усну…
Я встал с постели и подошел к ней. Когда я оказался на расстоянии вытянутой руки, она подняла лицо. Ее темные глаза сверкали.
Я поднял полотенце и прикрыл им ее живот и грудь.
– Вытирайся, – велел я, – и попробуй уснуть, если сможешь. Я уже ухожу.
Мы с Хемингуэем стояли на склоне холма, упираясь локтями о крышу „Линкольна“, чтобы держать бинокли неподвижно, и рассматривали „Южный крест“, которого коснулись первые солнечные лучи. Яхта была не правдоподобно длинной, размером с футбольное поле, но узкой в поперечнике; ее мостик с мягким изгибом наклонялся назад, тиковые палубы сверкали, в стеклах множества прямоугольных иллюминаторов отраженным светом пылала тропическая заря.
Судно не было пришвартовано ни к причалам гаванского яхт-клуба, ни к частным пирсам, а бросило якорь в заливе у самого выхода в открытое море. Чтобы ставить там корабли, требовалось особое разрешение портовой администрации.
Писатель опустил бинокль.
– Огромная сукина дочь, правда?
Я продолжал рассматривать яхту. Судя по скоплению радиоантенн позади мостика, она располагала великолепной связной аппаратурой. Где-то там находилась и радиорубка. На яхте явно поддерживался военно-морской порядок. Два офицера в синих мундирах вышли на палубу подышать свежим воздухом, который принес утренний бриз. Вахту несли шесть наблюдателей – по два на каждом борту и по одному на носу и корме. Словно этого было недостаточно, вокруг яхты, мягко урча двигателем, медленно описывал круги катер. Помимо рулевого, в нем находились два здоровенных парня в холщовых робах, сидевшие у кормы, следя за каждым движением в порту. У них, как и у шестерых наблюдателей на яхте, имелись мощные морские бинокли. Хемингуэй остановил машину под деревьями, росшими на холме, позади невысокой каменной стены, заняв позицию, где линзы наших биноклей не отражали солнечные лучи, а сами мы выглядели тенями рядом с едва заметным автомобилем.
– Когда мы вернулись домой, Марта не спала, – сказал Хемингуэй, вновь поднося к глазам полевой бинокль.
Я посмотрел на него. Быть может, хозяйка поместья сделала ему выговор за то, что мы ее разбудили, и Хемингуэй решил, что я тоже заслуживаю упрека? Я вдруг понял, что Марта Геллхорн не нравится мне.
Хемингуэй опустил бинокль и улыбнулся мне.
– Я помог Марте окончательно проснуться, употребил ее пару раз, чтобы хорошо начать день. Наверное, меня воодушевила поездка в бордель.
Я кивнул и вновь повернулся в сторону яхты. „Употребил“. Господи, как же я ненавидел эти „мужские“ откровения.
Словно в ответ на мои мысли, из каюты в средней части яхты появились высокий лысый мужчина в темно-синем халате и такая же высокая светловолосая женщина в белом. Они остановились на освещенной стороне надстройки, глядя на оранжевый диск солнца. Мужчина сказал что-то одному из наблюдателей, стоявших по этому борту, и тот, прикоснувшись к козырьку фуражки, подозвал своего напарника, и они спустили с правого борта веревочный трап с деревянными перекладинами. Затем оба вновь отдали честь и пропали из виду.
Мужчина в синем халате внимательно оглядел мостик и надстройку, словно желая убедиться, что оттуда никто не смотрит, после чего заговорил с женщиной, которая, не глядя на него, сбросила белый халат на палубу. Под ним ничего не было. Солнце вызолотило кожу женщины – части тела, которые обычно прикрыты бельем, у нее оказались такими же загорелыми, как все остальное, – и даже на расстоянии сотен метров я видел, что у нее розовые соски. Она была крашеной блондинкой.
Женщина шагнула в проем бортового ограждения, но вместо того, чтобы спуститься по трапу, она замерла на мгновение и мастерски, изящно прыгнула и вошла в воду, почти не подняв брызг над спокойной блестящей гладью залива.
Я решил, что мужчина последует ее примеру, но он подошел к ограждению, вынул из кармана серебряный портсигар, щелкнул им, как делают только актеры в кинофильмах, и раскурил сигарету при помощи зажигалки, которую достал из того же кармана. Он стоял и курил, а женщина вынырнула в десяти метрах от яхты и поплыла размеренными гребками. Над водой то и дело мелькали ее длинные загорелые ноги и чуть более светлые ягодицы. При каждом движении рук мы отчетливо видели ее впалый белый живот, пупок и волосы на лобке.
За один день я увидел больше голых женщин, чем за предыдущие шесть месяцев. А ведь солнце только-только поднялось над горизонтом.
Прошло ровно десять минут, женщина подплыла к трапу и, ничуть не стесняясь, поднялась на палубу. Мужчина набросил ей на плечи белый халат, и они скрылись в ближайшем люке. Мгновение спустя наблюдатели правого борта вернулись на свой пост и вновь принялись осматривать море сквозь бинокли. Они не обмолвились ни словом; я не заметил на их лицах усмешек.