Следующее утро началось с неприятностей. „Пилар“ наткнулась на подводный камень к западу от Конфитеса; Хемингуэй немедленно дал задний ход, но звук был устрашающий, и все мы в тревоге забегали по яхте, открывая люки и поднимая доски нижней палубы, чтобы посмотреть, не вызвало ли столкновение течь в корпусе. Повсюду было сухо. Во время суматохи я следил за Хемингуэем; на нем не было лица.
Как-то в начале лета малыш Грегори сказал: „По-моему, папа любит „Пилар“ больше всего на свете – после нас, разумеется; потом идут его кошки и Марта“.
В конце концов мы немного воспряли духом, когда нас оторвал от завтрака крик Хемингуэя:
– Все на палубу, amigos! Вижу шхуну, кажется, она села на риф!
На самом деле шхуне ничто не угрожало; она не наткнулась на риф, а стояла на якоре рядом с ним. Это была „Маргарита“ из гаванского порта, и Хемингуэй дружил с братом ее капитана. Экипаж судна ловил неводом рыбу. Писатель сразу отвез мальчиков на шхуну, познакомил их со шкипером и на весь день оставил сыновей помогать рыбакам; они обогнули риф кругом с длинной сетью, которую тянули три легкие плоскодонки. Мы рыбачили с „Пилар“, наблюдая за тем, как экипаж и мальчики до вечера вытягивали бесконечную сеть; Патрик и Джиджи то и дело ныряли, чтобы отцепить ее от топляка или коралла. Когда улов наконец был извлечен на поверхность, вода вокруг рифа буквально вскипела от улепетывающих черепах и акул, а пойманные палометы, люцианы, барракуды и рыбы-парусники бились и извивались в прохладном вечернем воздухе Капитан „Маргариты“ пригласил экипаж „Пилар“ к ужину, и все, кроме меня и доктора Сотолонго, отправились в гости.
Доктор имел весьма странное для жителя Кубы обыкновение рано ложиться спать, а я выбился из сил уже оттого, что наблюдал за происходящим весь день напролет. Погружаясь в дрему, я слышал взрывы смеха на борту шхуны и множество длинных официальных тостов, которые Хемингуэй произносил на своем правильном, но слишком чопорном испанском.
Утром мы уже отправились в обратную дорогу, когда с ходового мостика донесся крик Уинстона Геста:
– Подлодка! Субмарина!
Пять секунд спустя Хемингуэй и мальчики взлетели на мостик, а остальные высыпали на палубу, вертя головами.
– Где? – осведомился писатель. На нем были изорванная в лохмотья футболка, шорты и его любимая кепка с длинным козырьком. Он больше не носил повязку на голове, но с кормовой палубы я видел выстриженные волосы там, где врачи приладили клочок кожи к черепу.
– Десять румбов справа по борту; она приближается, – доложил Гест, стараясь произносить слова по-военному хладнокровно, но его голос чуть дрожал от возбуждения. – Дистанция примерно тысяча ярдов. Она только что всплыла.
Хемингуэй на несколько секунд поднес к глазам бинокль, опустил его и спокойным тоном скомандовал:
– Всем занять места по боевому расписанию. Не торопиться, – добавил он. – Не совершать резких движений. Патрик, продолжай рыбачить. Вытягивай на борт все, что поймаешь. На подлодку не оглядывайся.
– У меня на крючке барракуда, папа, но…
– Держи снасть, Мышонок. Джиджи принесет тебе „ли энфилд“. Грегорио, достань „ninos“ и проверь масло в малом двигателе. Пэтчи и Роберто, будьте добры, сходите вниз и принесите сумку гранат и Бомбу.
Все напустили на себя безразличный вид, но, едва Грегори скрылся из виду, мы услышали, как он припустил во весь опор, мечась из стороны в сторону. Схватив старый „манлихер“ матери и „ли энфилд“ брата, он торопливо принялся заряжать винтовки, роняя патроны на палубу.
– Я спущусь вниз и возьму свою медицинскую сумку, – сказал доктор Герерра Сотолонго.
– Святой Иисусе! – воскликнул Гест, поднеся бинокль к глазам. У него отвалилась челюсть. – Эта штука размером с линкор! Что твой авианосец!
Я выбрался из своего привязанного кресла и облокотился о планшир, якобы наблюдая за тем, как Патрик вытягивает барракуду. Сощурив глаза, я присмотрелся к блесткам утреннего солнца на невысоких волнах и увидел субмарину. Она и впрямь казалась огромной. Из ее ячеистой надстройки и ходовой рубки белыми пенистыми потоками хлестала вода.
Даже без бинокля я отчетливо видел колпак над одиноким палубным орудием крупного калибра.
– Лукас, – негромко окликнул меня Хемингуэй, – пожалуйста, займи свое место. Увидев исхудавшего парня в цветастом кресле на кормовой палубе, немцы волей-неволей будут вынуждены подплыть к нам и взять на абордаж. Такое зрелище не оставит равнодушными даже нацистов. Всем сделать спокойные лица. Мы не знаем, насколько сильны их бинокли.
Хемингуэй открыл дроссельные заслонки, передал штурвал Волферу, а сам соскользнул по трапу, чтобы помочь Роберто и Пэтчи протащить Бомбу через рубку и поднять ее на мостик. Фуэнтес принес автоматы и повесил их на ограждение мостика за ручки „колыбелек“ из овчины. Сейчас яхта была развернута кормой к субмарине, верхний мостик прикрывал парусиновый тент, и с лодки невозможно было увидеть Бомбу даже в самый лучший бинокль. Хемингуэй и Фуэнтес возились с детонатором, устанавливая запалы и отгибая усики.
Внезапно я словно наяву представил, как Бомба поднимает „Пилар“ на воздух и все мы отправляемся к праотцам из-за какой-нибудь оплошности.
– О господи, – сказал Гест, вновь оглядывая подлодку в двенадцатикратный бинокль. – Ну и громадина!
– Но она не увеличивается, – заметил Хемингуэй, беря бинокль и нацеливая его на подлодку. Минуту спустя он вернул бинокль Гесту. – Волфер, это нам не кажется. Она удаляется от нас. – Голос Хемингуэя был спокоен, но я почувствовал, что в его душе закипает гнев. – И не просто удаляется, а набирает скорость. – Он перегнулся через ограждение мостика и крикнул Фуэнтесу, который открыл люк машинного отсека и копался в двигателе. – Черт возьми, Грегорио, нельзя ли поддать ходу?
Щуплый кубинец развел руками:
– „Пилар“ делает двенадцать узлов, Эрнесто. Это все, что можно из нее выжать, когда на борту столько людей и горючего.
– Коли так, придется швырнуть кое-кого в море! – рявкнул Хемингуэй и вновь отнял у Геста бинокль. Теперь на яхте не было даже видимости спокойствия. Патрик и Грегори встали на корме; Патрик – у правого борта с дряхлым „ли энфилдом“, его младший брат в левом проходе с „манлихером“. Оба скалились, будто волчата.
– Проклятие, – негромко произнес Хемингуэй. – Она уходит прочь от нас. Дистанция не меньше полутора тысяч ярдов. – Внезапно он рассмеялся и повернулся к Ибарлусии:
– Пэтчи, ты смог бы зашвырнуть Бомбу на полторы тысячи ярдов?
Игрок хай-алай широко улыбнулся, показав безупречные зубы:
– Ты только прикажи, Папа, и я попробую.
Хемингуэй стиснул его плечо. Напряжение, овладевшее всеми нами, начало ослабевать. Субмарина продолжала удаляться курсом на северо-северо-восток, и гладь утреннего моря нарушал только ее белый бурун.
И, словно по сигналу, все, кто был на борту – в том числе и я, – разразились цветистыми ругательствами по-английски и испански. Ибарлусия встал на корме, раздвинув ноги, подняв кулак, и кричал:
– Вернитесь и покажите, на что вы способны, желтые сукины дети!
Через пять минут подлодка превратилась в крохотную точку на северо-восточном горизонте. Восемь минут спустя она исчезла из виду.
– Лукас, – заговорил Хемингуэй, спускаясь с ходового мостика, – если хочешь, идем со мной вниз. Доложим по рации о подводной лодке, сообщим ее координаты, курс и скорость.
Может быть, где-нибудь поблизости плавает американский эсминец, либо они отправят самолет с Камагуэя.
Я отправился вместе с ним посылать радиограмму. Закончив передачу и повторив ее с десяток раз, Хемингуэй негромко сказал:
– В любом случае я не хотел сближаться с ней, ведь на борту Мышонок и Джиджи.
Я посмотрел на него. В крохотной рубке было тесно и душно, мы оба обливались потом. Мы услышали, как стих рев двигателей – Гест убавил обороты и положил яхту на первоначальный курс.
– По-моему, подводники тоже сущие дети, – продолжал Хемингуэй. – Черт возьми, нет ничего банальнее разговоров о войне. Шерман сказал о ней все, что возможно. Война – это необходимость… порой. Может быть. Впрочем, как знать, Лукас. Как знать.
Внезапно по трапу бегом спустились мальчики, гадая, вернется ли подводная лодка, надеясь, что это произойдет, и спрашивая, следует ли им в другой раз вести себя иначе.
Хемингуэй обнял сыновей за плечи.
– Вы оба действовали отлично, – сказал он. – Просто великолепно. – Он заговорил громче, изображая не то оратора, не то радиодиктора, не то Франклина Делано Рузвельта:
– Что же касается меня, парни, то кому-то придется занять мое место в битвах на берегах, в холмах и борделях. Нынешний день, седьмое декабря, навеки останется днем позора, который искупят мужчины помоложе. Черт побери, смешай мне джин с тоником, Джиджи. Мы возвращаемся домой.
Глава 32
Патрик отправился на учебу в пятницу, 11 сентября.
Грегори готовился навестить мать и оттуда уехать в школу 14 сентября. Я должен был вылететь с Кубы на Бермуды 12 сентября.
– Все мои парни разъезжаются, – ворчливо произнес Хемингуэй вечером в четверг, когда мы вернулись в Кохимар и в последний раз ставили „Пилар“ на якорь.
Я не нашелся, что сказать, и лишь молча взглянул на него.
В пятницу вечером приехали доктор Сотолонго и хирург Альварес, чтобы осмотреть меня. Они посоветовали мне отдохнуть еще две недели, прежде чем трогаться с места. Я сказал, что уезжаю на следующий день. Врачи пожелали мне удачи и добавили, что снимают с себя ответственность за мою жизнь.
Хемингуэй предложил отвезти меня в аэропорт субботним утром.
– Хуан не выключает двигатель, когда едет под уклон, – заявил писатель. – Он понапрасну тратит мое горючее.
Путь до аэропорта Хосе Марти недолог, но Хемингуэй всю дорогу не закрывал рта.
– Том Шелвин вернулся в город, – сообщил он.
– Хм-мм…
– Нет, все в порядке. Оказалось, „Лорейн“ все-таки был застрахован. Он не слишком расстроился. Он говорит, что собирается развестись, и в любом случае ему пришлось бы дать катеру новое имя.